едрой рукой набросать все, что подскажет ему фантазия, его  охватил  бурный
восторг, и более чем когда-либо  он  почувствовал  упоительную  радость  при
мысли о своем призвании художника.
     Окончательно одушевило его переданное отцом от имени  княжны  обещание:
если росписи его будут хотя бы приемлемы,  эту  работу  зачтут  ему  в  счет
суммы, которую ради него же взял в долг Пьетранджело; если же  они  заслужат
похвалу знатоков, он получит за них вдвое больше.
     Таким образом, ему надо было только проявить свой талант,  и  он  вновь
обретал свободу и становился богатым, быть может, на целый год.
     Одно лишь, но очень серьезное обстоятельство страшило  его  и  омрачало
его радость: день праздника  был  назначен,  и  не  во  власти  княжны  было
отсрочить его. Оставалась неделя, всего одна неделя! Для опытного  живописца
это было бы достаточно, ко для Микеле, который еще не пробовал своих  сил  в
подобной работе и для которого к тому же  это  было  делом  самолюбия,  срок
этот казался столь малым, что при одной мысли о нем холодный пот выступал  у
него на лбу.
     К счастью для него, в детстве ему не раз приходилось работать вместе  с
отцом, да и потом он тысячу раз видел его за работой,  так  что  все  приемы
малярного дела и правила расположения орнаментов были  ему  хорошо  знакомы.
Но когда дело дошло до  выбора  сюжетов  для  росписей,  на  него  нахлынуло
столько фантастических образов, а богатое его воображение  так  разыгралось,
что он пережил настоящую пытку. Две ночи подряд он  делал  наброски,  а  дни
проводил на лесах, пригоняя свои композиции к месту. Он не  спал,  не  ел  и
даже не думал о том, чтобы поближе сойтись со своей юной  сестрой,  пока  не
решил всего окончательно. Наконец он остановился на  определенном  сюжете  и
отправился в глубину парка, где на паперти старой,  полуразрушенной  часовни
был растянут холст длиной  в  сто  пядей,  долженствующий  изображать  небо.
Здесь, ступая босыми ногами  по  своему  мифологическому  небосводу,  Микеле
воззвал к музам, моля  их  даровать  его  робкой  руке  нужную  твердость  и
мастерство. Затем, вооружившись  гигантской  кистью,  которую  вполне  можно
было назвать метлой, он начертал контуры своего Олимпа и, полный  надежд,  с
помощью добрых подручных, подававших ему уже  готовые  краски,  принялся  за
работу с таким усердием, что за два  дня  до  бала  холсты  уже  можно  было
вешать на место.
     Пришлось еще распоряжаться  и  этой  работой  и  поправлять  некоторые,
неизбежные в  таких  случаях  повреждения.  Надо  было  также  помочь  отцу,
который из-за  него  же  несколько  запаздывал  и  теперь  спешил  закрепить
последние бордюры, панели и карнизы.
     Неделя промелькнула для Микеле,  как  сон,  и  те  несколько  мгновений
отдыха, которые он  мог  себе  позволить,  показались  ему  восхитительными.
Дворец был великолепен как внутри, так  и  снаружи.  Сады  и  парк  казались
настоящим земным раем. Природа этой страны так богата, цветы  так  прекрасны
и благовонны, растительность так роскошна, воды так  чисты  и  стремительны,
что искусству не нужно  больших  усилий  для  того,  чтобы  окружать  дворцы
волшебными панорамами. Правда, то здесь,  то  там  рядом  с  этим  Элизиумом
виднелись обломки лавы  и  лужайки,  покрытые  пеплом  -  печальные  картины
разрушения. Но эти ужасные следы  придавали  еще  больше  прелести  оазисам,
которые пощадил подземный огонь.
     Вилла Пальмароза, построенная на склоне холма и защищенная  его  крутым
гребнем от опустошений, причиняемых Этной, уже  несколько  столетий  стояла,
не тронутая постоянно бушевавшей вокруг нее стихией. Старинный дворец  очень
изящной  архитектуры  был  выдержан  в  мавританском  стиле.  Бальный   зал,
пристроенный теперь к нижней  части  фасада,  составлял  резкий  контраст  с
темным цветом и строгими орнаментами верхних этажей.  Внутри  этот  контраст
был еще разительнее. Внизу все было шум и суета, наверху, в  покоях  княжны,
царили тишина и порядок. Все было  там  загадочно.  Микеле  проникал  в  эту
заповедную часть в часы обеда и ужина, ибо, в  виде  особой  и  необъяснимой
милости, ему предоставлялась для еды и отдыха та самая небольшая буфетная  с
застекленной дверью, где он ужинал с отцом в  первый  день  своего  приезда.
Здесь они всегда бывали одни, и если портьера и  шевелилась  порой,  то  так
незаметно, что Микеле не мог бы сказать с  уверенностью,  в  самом  ли  деле
внушил он романтическую страсть синьоре старшей камеристке.
     Поскольку дворец непосредственно примыкал к  скале,  из  покоев  княжны
можно было выйти прямо на террасы, украшенные цветниками и фонтанами.  Можно
было даже по узкой,  смело  высеченной  в  лаве  лестнице  сойти  в  парк  и
близлежащие окрестности. Однажды  Микеле  проник  в  эти  вавилонские  сады,
повисшие  над  страшной  бездной.  Здесь  он  увидел  окна  будуара  княжны,
возвышавшегося на двести футов над  главным  входом;  таким  образом  княжна
могла выходить в свой сад, не спускаясь ни на одну ступеньку. То было  столь
дерзкое и вместе с тем  восхитительное  воплощение  архитектурного  замысла,
что у Микеле закружилась голова в прямом и переносном  смысле.  Но  королевы
этих волшебных мест он не видел ни разу. В  те  часы,  когда  он  поднимался
наверх,  она  либо  отдыхала,  либо  принимала  близких  друзей  в  гостиных
третьего  этажа.  Этот  сицилийский  обычай  жить  в  верхней  части   дома,
наслаждаясь там тишиной и прохладой, встречается во многих  городах  Италии.
Такого рода отдельные помещения, небольшие и  спокойные,  иногда  называются
casino; вместе со своим садом такое casino образует как бы  возведенную  над
главным корпусом особую надстройку. Та, которую мы описываем,  отступала  от
фасада и боковых стен дворца на ширину целой террасы и была, таким  образом,
скрыта от глаз и как бы изолирована. Другой своей стороной  эта  одноэтажная
надстройка выходила прямо на цветник, ибо первые два этажа  примыкали  здесь
непосредственно  к  скале.  Глядя  отсюда,  казалось,  будто   поток   лавы,
достигнув дворца, целиком поглотил его и застыл у подножия  casino.  Но  вся
постройка задумана была таким образом для того, чтобы избежать  опасности  в
случае нового извержения. Со стороны Этны виден был только легкий  павильон,
стоящий на самой вершине  скалы,  и  нужно  было  обойти  массы  изверженных
пород, чтобы обнаружить роскошный дворец; три его этажа, возвышавшиеся  один
над другим, казалось, карабкаются, словно пятясь, вверх по горе.
     В другое время Микеле,  несомненно,  поинтересовался  бы,  обладает  ли
дама, которую все называли красивой и доброй, достаточно  поэтической  душой
и достойна ли она обитать в столь волшебном  месте,  но  сейчас  воображение
его настолько было поглощено порученной ему увлекательной  работой,  что  он
оставался равнодушным ко всему остальному.
     Когда он ненадолго  выпускал  из  рук  тяжелую  кисть,  его  охватывала
ужасная усталость и ему приходилось отгонять от себя сон,  чтобы  отдых  его
не превышал получаса. Он так боялся, как бы его помощники за  это  время  не
охладели к делу, что тайком уходил на эти полчаса в картинную  галерею,  где
отец запирал его и куда, как он думал, никто  никогда  не  заглядывает.  Два
или три раза у него просто  не  хватило  сил  вернуться  на  ночь  домой,  в
предместье Катании, хотя дом его был одним из первых по дороге в  город,  и,
согласившись на  уговоры  отца,  он  ночевал  в  замке.  Но  даже  когда  он
возвращался в свое скромное жилище, где Мила цвела, словно роза за  стеклами
теплицы, он ничего там не замечал и не видел. Он успевал  только  поцеловать
сестру, сказать, как он рад ее видеть, но ему некогда было  даже  разглядеть
ее хорошенько и поговорить с ней.
     Канун празднества пришелся на воскресенье.  Оставалось  только  бросить
последний взгляд на сделанные работы и навести последний глянец.  Для  этого
в распоряжении рабочих был  еще  весь  день  понедельника.  В  стране  столь
пылкого благочестия нечего и думать о работе в воскресный день.
     Микеле ничто не занимало, кроме его росписей,  и  отцу  пришлось  долго
уговаривать его пойти прогуляться. Наконец он  согласился.  Приодевшись,  он
проводил Милу к вечерней службе в церковь и решил  пройтись  по  городу.  Он
наскоро осмотрел храмы, площади и наиболее достопримечательные здания.  Отец
представил его нескольким друзьям и родным, те приняли его очень радушно,  и
он постарался быть с ними любезным. Но отличие этой среды от окружавшей  его
в Риме было так велико, что  ему  поневоле  сделалось  грустно,  и  он  рано
вернулся домой, думая только о завтрашнем дне,  ибо,  увлеченный  работой  и
очарованный  прекрасным  местом,   где   работал,   он   забывал   о   своем
происхождении и помнил только, что он художник.
     Наконец наступил этот день, день, исполненный надежд  и  страха,  когда
творениям  Микеле  предстояло  заслужить   либо   похвалу,   либо   насмешки
избранного сицилийского общества.


VI

ЛЕСТНИЦА

     - Как, все еще не готово? - с отчаянием воскликнул  мажордом,  врываясь
в толпу рабочих. - Боже мой, о  чем  же  вы  думаете?  Сейчас  пробьет  семь
часов, в восемь начнут съезжаться гости, а половина залы еще не убрана!
     Так как это замечание не относилось ни  к  кому  лично,  никто  ему  не
ответил, и рабочие продолжали торопливо делать  свое  дело,  каждый  в  меру
своих сил и умения.
     - Дорогу, дорогу цветам! - закричал  глава  этой  немаловажной  отрасли
дворцового хозяйства. - Ставьте сюда, за эти скамьи, сто кадок с камелиями.
     - Как же вы собираетесь ставить  сюда  цветы,  когда  еще  не  постланы
ковры? - спросил мажордом с глубоким вздохом.
     - А куда же прикажете  мне  ставить  мои  кадки  и  вазы?  -  продолжал
кричать главный садовник. - Почему ваши обойщики еще не кончили?
     - Вот именно! Почему они не кончили! -  повторил  мажордом  с  чувством
глубокого возмущения.
     - Дорогу, дайте дорогу  лестницам!  -  раздался  новый  голос.  -  Зала
должна быть освещена к восьми часам, а мне нужно еще немало  времени,  чтобы
зажечь все люстры. Дорогу, дорогу, прошу вас!
     - Господа живописцы, убирайте свои леса, -  закричали  в  свою  очередь
обойщики, - мы ничего не можем делать, пока вы здесь!
     - Что  за  безобразие,  что  за  шум,  просто  какое-то  столпотворение
вавилонское, - бормотал мажордом, утирая лоб, - уж я ли не  старался,  чтобы
все было сделано вовремя и  там,  где  полагается,  сто  раз  наказывал  это
каждому, а вы сбились в кучу, ссоритесь из-за места, мешаете друг  другу,  а
дело не продвигается. Безобразие, это просто возмутительно!
     - А кто виноват? - сказал главный садовник. - Что  ж,  мне  развешивать
гирлянды по голым стенам и ставить цветы прямо на доски?
     - А я, как доберусь я до люстр, - закричал главный  ламповщик,  -  если
обойщики убирают  мои  стремянки,  чтобы  стелить  ковры?  Вы  думаете,  мои
рабочие - летучие мыши, или хотите, чтобы я позволил тридцати добрым  парням
сломать себе шею?
     - А как же моим ребятам стелить  ковры,  -  спросил,  в  свою  очередь,
главный обойщик, - если маляры все еще не убрали свои леса?
     - Как, вы хотите убрать леса? Да ведь мы стоим на них! -  крикнул  один
из маляров.
     - А  все  это  из-за  вас,  господа  мазилы,  -  в   отчаянии   возопил
мажордом, - вернее, из-за  вашего  мастера,  он  один  во  всем  виноват,  -
прибавил он, увидев, что юноша, к которому он обращался, при слове  "мазилы"
сердито сверкнул глазами. - Всему виной этот старый безумец Пьетранджело,  а
он, ручаюсь, даже не явился сюда присмотреть за вами. Ну где  он?  Не  иначе
как в ближайшем кабачке.
     Тут сверху, из-под купола, раздался  чей-то  звучный  и  свежий  голос,
напевавший старинную  песенку,  и  раздраженный  синьор  Барбагалло,  подняв
глаза,  увидел  блестящую  лысую  голову  главного  мастера.   Старик   явно
поддразнивал мажордома; будучи хозяином положения, он хотел  собственноручно
еще кое-то подправить в своей работе.
     - Пьетранджело, друг мой, - сказал мажордом, - да  вы  просто  смеетесь
над нами! Это уж слишком! Вы ведете себя как  старый  избалованный  ребенок,
кончится тем,  что  мы  поссоримся.  Сейчас  не  время  шутить  и  распевать
застольные песни.
     Пьетранджело не соблаговолил даже ответить. Он только пожал  плечами  и
продолжал разговаривать с сыном, который, стоя еще выше, под самым  куполом,
старательно покрывал краской тунику плясуньи  из  Геркуланума,  плывущей  по
синему полотняному небу.
     - Хватит фигур,  хватит  оттенков  и  всех  этих  складок!  -  закричал
взбешенный  управляющий.  -  Ну  кого  черт   понесет   на   эту   верхотуру
разглядывать, все ли в порядке  у  ваших  богов,  еле  видных  под  небесным
сводом? Общая картина хороша, а большего и не нужно. Ну,  спускайся,  старый
хитрец, не то я тряхну лестницу, на которую ты взгромоздился.
     - Если вы дотронетесь до лестницы моего отца, -  громко  произнес  юный
Микеле звонким голосом, - я сброшу на вас эту люстру, и  она  вас  раздавит.
Прекратите ваши шутки, синьор Барбагалло, не то вам придется раскаяться.
     - Пусть себе болтает, а ты знай делай свое дело, -  спокойно  промолвил
старый Пьетранджело. - Спор только  отнимает  время,  не  трать  же  его  на
праздные разговоры.
     - Спускайтесь, отец, спускайтесь, - ответил юноша. - Боюсь,  как  бы  в
этой сумятице вас не столкнули. Я сию минуту кончу,  а  вы  слезайте,  прошу
вас, если хотите, чтобы я был спокоен.
     Пьетранджело стал медленно спускаться - не  потому,  что  в  шестьдесят
лет утратил силу и гибкость молодости,  а  для  того,  чтобы  не  показалось
слишком долгим время, нужное его сыну для окончания работы.
     - Да ведь это глупо, это ребячество, -  говорил,  обращаясь  к  старому
маляру, мажордом, - ради недолговечных  холстов,  которые  завтра  же  будут
скатаны и отправлены на чердак и на  которых  к  следующему  же  празднеству
придется рисовать что-то новое, вы стараетесь так, словно они  предназначены
для музея. Кто скажет вам за это спасибо, кто обратит на них  хоть  малейшее
внимание?
     - Не вы, конечно. - презрительным тоном ответил юный художник с  высоты
своих лесов.
     - Молчи, Микеле, и делай свое дело, - сказал ему  отец.  -  У  каждого,
кто за что-либо берется, есть свое самолюбие,  -  добавил  он,  взглянув  на
управляющего, - только некоторые довольствуются тем,  что  гордятся  плодами
чужих рук. Ну, теперь обойщики могут начинать. А ну-ка дайте и мне,  ребята,
молоток и гвозди! Раз я задержал  вас,  значит,  по  справедливости,  должен
теперь помочь вам.
     - Ты, как всегда хороший товарищ, - сказал один из  обойщиков,  подавая
старому мастеру нужные инструменты. - Ну, Пьетранджело,  пусть  искусство  и
ремесло идут рука об руку. Надо быть дураком, чтобы ссориться с тобой.
     - Да, да,  -  проворчал  Барбагалло,  который,  вопреки  своей  обычной
сдержанности и обходительности, был в  этот  вечер  в  ужасном  расположении
духа. - Вот так-то всегда все ухаживают  за  этим  старым  упрямцем,  а  ему
ничего не стоит ввести в грех своего ближнего.
     - Вы бы лучше, вместо того чтобы ворчать, помогли  вбивать  гвозди  или
зажигать люстры, - насмешливо сказал Пьетранджело, - хотя  что  я,  ведь  вы
побоитесь запачкать свои атласные штаны или порвать манжеты!
     - Синьор Пьетранджело, вы позволяете себе  слишком  много,  и  клянусь,
что сегодня вы работаете здесь в последний раз.
     - Дай-то бог, - ответил тот с обычным  спокойствием,  сопровождая  свои
слова мощными и мерными ударами молотка, быстро всаживая в стену  гвозди,  -
да только в следующий раз вы опять придете  меня  упрашивать,  скажете,  что
без меня у вас ничего не  получается,  и  я,  как  всегда,  прощу  вам  ваши
дерзости.
     - Ну, - обратился мажордом к юному Микеле, который  медленно  спускался
с лестницы, - ты кончил? Слава богу! Ступай скорей помогать  обойщикам,  или
садовникам, или ламповщикам, берись  за  дело,  чтобы  наверстать  упущенное
время.
     Микеле смерил мажордома надменным взглядом. Он уже  совсем  забыл  свое
намерение стать рабочим и не понимал, как этот слуга смеет  приказывать  ему
браться за какое-то дело, помимо порученной ему росписи;  он  уже  собирался
резко ответить ему, когда услышал голос отца:
     - Принеси-ка нам гвоздей, Микеле, и иди  сюда,  помоги  товарищам:  без
нас им не успеть закончить работу.
     - Ты прав, отец, - ответил молодой человек, - я, быть может,  не  очень
ловко справлюсь с  этим  делом,  но  холст  натягивать  могу,  руки  у  меня
крепкие. Ну, за что приниматься? Приказывайте, ребята.
     - В добрый час! - воскликнул молодой обойщик Маньяни, парень  с  пылкой
и открытой душой, живший в предместье  рядом  с  семействами  Лаворатори,  -
будь таким же добрым товарищем, как твой отец; его у нас все любят,  и  тебя
также станут любить. Мы  слышали,  ты  учился  живописи  в  Риме,  а  потому
немного важничаешь; и  вправду  -  ходишь  по  городу  в  платье,  вовсе  не
подходящем для ремесленника. Малый ты красивый и многим нравишься,  но  вот,
говорят, больно гордый.
     - А разве  это  плохо  -  быть  гордым?  -  спросил  Микеле,  продолжая
работать вместе с Маньяни. - Разве это кому-нибудь запрещается?
     - Твой чистосердечный ответ  мне  по  душе;  но  кто  хочет,  чтобы  им
восхищались, должен сначала добиться того, чтобы его полюбили.
     - А разве меня в этом краю ненавидят? Ведь я только что  прибыл,  ни  с
кем еще не знаком.
     - Этот край - твоя родина. Здесь ты родился, здесь  знают  твою  семью,
уважают твоего отца, но ты для нас - человек  новый,  и  потому  мы  к  тебе
присматриваемся. Ты красивый парень, хорошо одет, ловок, у  тебя,  насколько
я могу  судить,  есть  талант:  фигуры  там  наверху,  что  ты  нарисовал  и
раскрасил, это не просто мазня. Твой отец гордится  тобой;  но  всего  этого
еще мало, чтобы тебе самому возгордиться. Ты еще мальчик,  ты  на  несколько
лет моложе меня, у тебя и бороды-то еще нет, и ты ничем  не  успел  доказать
свое мужество или доблесть... Вот когда ты  кое-что  испытаешь  в  жизни  да
научишься переносить, не жалуясь, все ее тяготы, тогда мы простим тебе,  что
ты задираешь голову  и  разгуливаешь  по  улицам  вразвалку,  заломив  шляпу
набекрень. А иначе скажем тебе, что ты много о себе воображаешь, и ежели  ты
не ремесленник, а художник, так тебе следует разъезжать в карете и не  иметь
с нами ничего общего. Но в конце концов твой отец такой же  рабочий,  как  и
мы все. Он тоже талантлив в своей области; может быть, рисовать на  карнизах
цветы, плоды и птиц труднее, чем вешать на окна занавеси и  подбирать  цвета
для обивки. Но разница не так уж велика,  и  мы  смело  можем  назвать  себя
свояками по работе. Я не считаю себя лучше столяра или каменщика, почему  же
ты хочешь считать себя лучше меня?
     - У меня этого и в мыслях не было, боже упаси, - ответил Микеле.
     - Почему  же  тогда  ты  не  пришел  вчера  на  нашу  вечеринку?   Твой
двоюродный брат Винченцо звал тебя, я знаю, а ты отказался.
     - Не суди меня за это строго, друг; может быть, у  меня  просто  дикий,
нелюдимый характер.
     - Ну нет, этому я не поверю, на  лице  у  тебя  написано  совсем  иное.
Прости, что я говорю с тобой так откровенно, но ты мне нравишься,  потому  я
и делаю тебе все эти упреки. Однако этот ковер  мы  прибили,  пойдем  теперь
дальше.
     - Становитесь по двое и по трое к каждой  люстре,  -  закричал  главный
ламповщик, - а то в одиночку вы никогда не кончите!
     - А я-то как раз  один,  -  завопил  Висконти,  толстый  фонарщик,  уже
несколько захмелевший, отчего зажженный фитиль  у  него  на  два  пальца  не
доставал до свечи.
     Микеле, помня урок, который только что  получил  от  Маньяни,  влез  на
скамейку и принялся помогать Висконти.
     - Вот это славно! - воскликнул тот. - Мастер  Микеле,  я  ви