услышал,  свидетельствуют,  что ты на
ложном пути  и  успеха тебе  не  видать.  Ради него нельзя жертвовать чужими
судьбами -  в этом я убедился на горьком опыте. Приходится жертвовать собой,
подчиняться суровой  жизненной необходимости,  не  щадить  себя,  никогда не
испытывать удовлетворенности своей  работой,  кроме  той  минуты,  когда  ты
только готовишься к ней приступить и замысел едва родился.
     - Как могу я этому поверить?
     - Поверишь ты  или  нет,  все равно.  Таков всеобщий закон,  который не
изменится от  того,  угодно ли  тебе принять его  или же  отвергнуть.  Сам я
стараюсь покориться, но у меня ничего не получается, и вот из-под моей кисти
выходит жалкая пачкотня.  Но,  как бы то ни было,  запомни, что у всякого на
одну удачную работу приходится по  меньшей мере четыре неудачных.  Зато одна
эта удача сама по себе окупает все прочее.
     - Но  разве  не  отрадно,  когда расхваливают твои  работы,  пусть даже
неудачные?
     - Еще как отрадно.  И  все же...  Хочешь,  я расскажу тебе один случай?
Рассказ будет не из приятных,  но,  когда мы вместе, мне кажется, что я могу
разговаривать с тобой как мужчина с мужчиной.
     - Слушаю.
     - Некогда в Судане я шел через поле, где перед этим мы вели трехдневный
бой. Там осталось тысяча двести трупов, и мы не успели их похоронить.
     - Какой ужас!
     - Я  в то время работал над большой монументальной картиной и далеко не
был уверен,  что она понравится английской публике.  Так вот,  глядя на  это
поле,  я  многое  понял.  Оно  было  словно  усеяно  разноцветными ядовитыми
грибами,  и...  до тех пор я ни разу еще не видел, как такое множество людей
вновь обращается в прах, из которого некогда был сотворен человек. И я начал
понимать,  что мужчины и женщины -  лишь материал для работы, а все их слова
или поступки бессмысленны.  Ясно?  Строго говоря,  с  точно таким же успехом
можно приникнуть ухом к палитре в надежде, что краски вдруг заговорят.
     - Дик, это немыслимо!
     - Минуточку.  Ведь  я  же  не  случайно подчеркнул:  строго  говоря.  К
несчастью, человек всегда неизбежно или мужчина или женщина.
     - Хорошо еще, что ты хоть это признаешь.
     - Только не  по  отношению к  тебе.  Ты  не женщина.  Но,  Мейзи,  люди
заурядные должны жить,  работать и  знать свое место.  Это и приводит меня в
бешенство.  -  Не переставая говорить,  он швырнул в море камешек. - Я знаю,
мне  нет  нужды обращать внимание на  всякие пересуды.  Я  понимаю,  что они
только портят дело.  И однако,  черт их всех побери,  - тут еще один камешек
полетел в воду,  -  я невольно начинаю мурлыкать от удовольствия, когда меня
гладят по  шерстке.  Даже если у  человека на лбу написано,  что он врет без
зазрения совести, его лживая лесть мне приятна, и рука моя теряет твердость.
     - А если он не льстит?
     - Тогда,  моя ненаглядная,  -  тут Дик усмехнулся, - я забываю, что эти
дары вверены мне лишь на сохранение,  и  готов пустить в ход палку,  лишь бы
такой человек полюбил и оценил мою работу. Все это унизительно. Но, думается
мне,   даже  будь  художник  ангелом,   изображай  он   людей  с   полнейшим
беспристрастием,  он проиграл бы в мастерстве ровно столько, сколько выиграл
бы в бойкости.
     Мейзи рассмеялась, представив себе Дика в обличье ангела.
     - И тебе,  видимо, кажется, - сказала она, - что всякая похвала идет во
вред работе.
     - Мне не кажется.  Это закон -  такой же неукоснительный,  как в доме у
миссис Дженнетт.  Да, всякая похвала неизбежно идет во вред работе. И я рад,
что ты видишь это с такой ясностью.
     - Мне это ничуть не улыбается.
     - Мне тоже. Но... приказ есть приказ: что ж поделаешь? Хватит ли у тебя
сил устоять в одиночку?
     - Должно хватить.
     - Милая,  позволь,  я  тебе  помогу.  Мы  способны послужить друг другу
надежной опорой и  постараемся идти  только прямым путем.  Нам  не  миновать
заблуждений,  но и это лучше,  нежели брести на ощупь порознь. Мейзи, неужто
ты не понимаешь, что я прав?
     - Я сомневаюсь в том, что мы уживемся. Ремесло у нас одно, и мы друзья,
но ведь дружба дружбой, а дело врозь.
     - Попался  бы  мне  под  руку  человек,  который  выдумал эту  дурацкую
поговорку.  Наверно,  сам он жил в пещере и жрал сырьем медвежатину. Уж я бы
заткнул ему глотку наконечниками от его собственных стрел. Ну, что еще?
     - Я  была бы тебе плохой женой.  Я по-прежнему думала и беспокоилась бы
прежде всего о  своей работе.  Четыре дня в неделю со мной вообще невозможно
разговаривать.
     - Ты  рассуждаешь так,  будто,  кроме тебя,  никто в  мире не брался за
кисть.  Неужели ты полагаешь, что я сам чужд беспокойства, волнений, чувства
собственного бессилия?  Твое счастье,  если ты  испытываешь все  это  только
четыре дня в неделю. Но какая разница?
     - Очень большая - если это бывает и с тобой.
     - Да,  и я умею это уважать.  А другой едва ли сумеет.  Вдруг он станет
над тобой смеяться?  Но  тут не о  чем и  разговаривать.  Если ты можешь так
думать - значит, ты не любишь меня - все еще нет.
     Прилив уже почти затопил илистые отмели,  и  водная поверхность не  раз
подернулась рябью, прежде чем Мейзи решилась заговорить.
     - Дик,  -  сказала она задумчиво,  - я глубоко убеждена, что ты гораздо
лучше меня.
     - Собственно,  к  теме нашего разговора это не относится -  но в  каком
смысле лучше?
     - Сама толком не  знаю,  но  ты  так умно говорил о  работе и  обо всем
прочем. А еще ты такой терпеливый. Да, ты лучше меня.
     Дик живо вообразил,  как безотрадна жизнь обыкновенного человека.  И не
нашел ничего такого,  что  могло бы  преисполнить его сознанием собственного
превосходства. Он поцеловал край меховой накидки.
     - Почему,  -  продолжала Мейзи, притворяясь, будто не заметила этого, -
ты видишь то,  чего мне не дано видеть?  Я не верю в то, во что веришь ты, и
все же верю в твою правоту.
     - Бог  свидетель,  если я  и  увидел хоть сколько-нибудь,  то  оказался
способен на это лишь благодаря тебе,  и  я  знаю,  что одной тебе я  мог это
сказать.  С  тобой  все  на  миг  будто стало ясным,  но  я  сам  не  следую
собственным поучениям.  Ты  помогала бы мне...  Мы одни на всем белом свете,
и... ведь тебе хорошо со мной?
     - Ну  конечно.  Ты  даже представить себе не  можешь,  как бесконечно я
одинока!
     - Поверь, я очень хорошо себе это представляю.
     - Два  года назад,  когда я  еще только сняла дом,  я  часто бродила по
заднему дворику и пыталась плакать. Но я не умею плакать. А ты?
     - Давненько уж не пробовал. Но что у тебя было? Переутомление?
     - Сама не знаю.  Но мне казалось,  будто я,  безнадежно больная, нищая,
умираю с  голоду в Лондоне.  Эта мысль мучила меня целыми днями,  и мне было
страшно - невыносимо страшно!
     - Мне тоже знаком этот страх. Ничто не может с ним сравниться. Иногда я
просыпаюсь от него среди ночи. Но ты бы не должна была знать такого чувства.
     - А ты откуда знаешь?
     - Это неважно.  Скажи-ка,  твой капитал, который приносит триста фунтов
годовых, надежно помещен?
     - В Национальном банке.
     - Отлично.  Если  кто-нибудь станет советовать тебе поместить деньги на
более выгодных условиях -  если даже это посоветую я  сам,  -  не  слушайся.
Никогда не трогай капитала,  не давай взаймы ни гроша никому на свете - даже
твоей рыжей подружке.
     - Перестань делать мне внушения! По-моему, я не так уж глупа.
     - В  мире полным-полно мужчин,  которые за триста фунтов годовых готовы
продать душу,  и  женщины тоже частенько заходят поболтать и перехватить где
пятерку,  а  где десятку:  женщина забывает о  совести,  когда нужно вернуть
долг.  Береги свои деньги,  Мейзи,  ведь нет  ничего ужасней,  чем нищенская
жизнь в Лондоне.  Я сам немало натерпелся. Разрази меня гром, даже я изведал
страх! А нужно быть бесстрашным.
     Каждому человеку суждено испытать уготованные ему терзания -  и если он
не преодолеет в себе этот кошмар,  то может докатиться до самого презренного
малодушия.  Дик на собственной шкуре испытал,  как беспросветна и невыносима
нужда,  проникся отвращением к ней до самых глубин души, и, словно для того,
чтобы он не возомнил о  себе слишком много,  воспоминания прошлого постоянно
преследовали его и  жгли стыдом,  когда он сбывал перекупщикам свои картины.
Подобно тому,  как  Нильгау невольно охватывала дрожь при виде зеленой глади
озера или мельничной плотины,  а  Торпенхау всегда пугался руки,  занесенной
для  удара саблей или копьем,  сам презирая себя за  это,  так Дик страшился
нищеты,  которую  некогда  испытал,  отчасти  из  собственной  прихоти.  Ему
досталось бремя более тяжкое, чем его друзьям.
     Мейзи следила за выражением его лица, таким изменчивым в лунном свете.
     - Но  ведь  теперь у  тебя  много денег,  -  сказала она,  стараясь его
успокоить.
     - И  все равно этого мало...  -  начал он с безудержной злостью.  Потом
рассмеялся: - Мне всегда будет для ровного счета не хватать трех пенсов.
     - Почему же именно трех пенсов?
     - Как-то  я  взялся  отнести чемодан одному человеку от  Ливерпульского
вокзала до Блэкфрайрского моста.  Подрядился за шесть пенсов - ты не смейся,
это я  серьезно,  -  деньги мне нужны были позарез.  Но  он  не  постеснялся
уплатить мне всего три пенса,  да и  то медью,  а  не серебром.  С  тех пор,
сколько бы я ни заработал, ничто не возместит мне недоплаченные три пенса.
     Эти  слова  как-то  неподобающе звучали в  устах  человека,  только что
изрекавшего поучения  о  святости труда.  Они  резали  слух  Мейзи,  которая
предпочитала,  чтобы  ей  платили  восторженными  рукоплесканиями,  имеющими
истинную ценность уже хотя бы потому,  что все до них так падки.  Она вынула
кошелечек и с самым серьезным видом извлекла оттуда трехпенсовик.
     - Вот,  - сказала она. - Я хочу сама уплатить тебе, Дикки, и пускай это
никогда больше тебя не тревожит:  ведь это такой пустяк.  Ну что,  теперь ты
получил сполна?
     - Получил,  - ответил земной апостол бескорыстного творчества, принимая
монетку.  -  Я  вознагражден тысячекратно,  и  отныне  вопрос исчерпан.  Эту
монетку я  повешу на  свою часовую цепочку и  не  расстанусь с  ней до конца
жизни. А ты, Мейзи, сущий ангел.
     - Мне что-то  надоело сидеть на  месте,  да  и  зябко становится.  Боже
правый!  Накидка вся побелела,  и твои усы тоже!  Я даже не заметила,  какой
сегодня мороз.
     Пальто Дика покрылось на плечах легким налетом инея.  Он и  сам забыл о
холоде.  Оба дружно рассмеялись,  и этот смех положил конец всяким серьезным
разговорам.
     Чтобы  согреться,  они  побежали прочь  от  моря  через пустырь,  потом
остановились поглядеть на  прилив во всем его великолепии при лунном свете и
на  колючий кустарник,  который чернел близ берега.  Дик испытывал особенное
удовольствие от того,  что Мейзи воспринимает цветовые оттенки точно так же,
как и он -  улавливает голубизну в белом тумане,  сиреневый проблеск в серых
сумерках, - и все вокруг представляется ей не уныло однообразным, а играющим
тысячами разных красок.  Лунный свет проник в душу Мейзи до самых глубин,  и
она,  обычно такая замкнутая, разоткровенничалась, стала рассказывать о себе
и обо всем,  чем она была увлечена,  -  о Ками,  мудрейшем из наставников, о
девушках,  которые занимаются в его мастерской; о полячках, готовых работать
до изнеможения,  если их не остановить; о француженках, таких трудолюбивых и
талантливых на словах,  но отнюдь не на деле;  об англичанках, усердствующих
сверх всякой меры и  не способных понять,  что поверхностный интерес к  делу
очень далек от таланта; об американках, чьи резкие голоса, нарушающие тишину
знойного дня,  могут вконец расстроить и без того напряженные нервы,  а если
поужинать  с  ними,  непременно живот  разболится;  о  неистовых русских,  с
которыми нет решительно никакого сладу, - они вечно рассказывают такие ужасы
о всякой нежити,  что другие девушки визжат,  будто их режут;  о тупоголовых
немках,  которые приезжают,  чтобы научиться чему-то  одному,  и,  достигнув
цели,  уезжают такими  же  тупоголовыми и  всю  жизнь  только копируют чужие
картины.  Дик  слушал,  зачарованный голосом  Мейзи.  Ему  живо  вспомнилось
прошлое.
     - Вижу я,  там мало что изменилось, - сказал он. - И краски по-прежнему
крадут во время завтрака?
     - Не  крадут.  Заимствуют,  вот как это называется.  Ну  конечно же.  Я
скромна и  заимствую только ультрамарин,  но есть такие,  которые заимствуют
даже еще не разведенные свинцовые белила.
     - Я сам это делал.  Когда видишь палитру, висящую без присмотра, трудно
устоять перед  искушением.  Всякая краска,  которая плохо лежит,  становится
всеобщим  достоянием  -  даже  если  ее  уже  развели  маслом.  Зато  каждый
приучается беречь свои тюбики.
     - Я хотела бы позаимствовать твою палитру, Дик. Может, вместе с ней мне
достался бы и твой успех.
     - Надо бы отчитать тебя хорошенько,  да уж ладно, воздержусь. Как много
в мире разнообразия, а ты этого не хочешь видеть, хотя что значит успех, или
жажда успеха,  или даже самый грандиозный успех по  сравнению с...  Нет,  не
стану снова затевать этот разговор. Нам пора назад, в Лондон.
     - Дик, прости меня, но...
     - Успех тебе гораздо дороже, чем я.
     - Не знаю. Не уверена.
     - Чем ты меня вознаградишь,  если я укажу тебе короткий и верный путь и
ты достигнешь всего,  чего желаешь,  -  восторгов,  шумихи, суеты и прочего?
Обещаешь ли ты беспрекословно мне повиноваться?
     - Конечно.
     - Прежде всего,  как бы ты ни была увлечена работой, никогда не забывай
поесть вовремя.  На прошлой неделе ты два раза не завтракала,  -  сказал Дик
наугад,  но при этом не слишком рисковал ошибиться,  поскольку знал,  с  кем
имеет дело.
     - Нет, нет - поверь, всего один раз.
     - Все  равно  это  никуда не  годится.  И  обедать надо  плотно,  а  не
ограничиваться чашкой  чая  с  галетами  только  потому,  что  готовить обед
хлопотно.
     - Да ты просто смеешься надо мной!
     - В жизни своей я не говорил более серьезно. Любимая, неужели ты до сих
пор не поняла,  как бесконечно ты дорога мне?  Мне чудится, будто весь мир в
заговоре против нас и тебе постоянно грозит смертельная простуда, несчастный
случай,  потоп,  ограбление, смерть от непосильной работы и голода, а я даже
не  вправе тебя оберегать.  Ведь я  далеко не  уверен,  что  у  тебя хватает
здравого смысла одеться потеплее, когда на дворе мороз.
     - Дик,  с тобой просто невозможно разговаривать, честное слово! Жила же
я как-то и без тебя, разве нет?
     - Тогда я  был далеко и  ничего не  знал.  Но  теперь я  здесь и  готов
пожертвовать всем на  свете ради того,  чтоб иметь право не  пустить тебя на
улицу, когда идет дождь.
     - Ты готов пожертвовать ради этого даже своим успехом?
     Тут уж Дик с превеликим трудом удержался от грубости.
     - Знаешь,  Мейзи,  миссис Дженнетт справедливо говорила,  что  с  тобой
никакого терпения не  хватит!  Ты  слишком долго прожила взаперти во  всяких
учебных  заведениях  и   теперь  полагаешь,   будто  люди   только  тобой  и
интересуются.  Да  во  всем  мире  наберется немногим больше тысячи человек,
которые хоть  сколько-нибудь смыслят в  живописи.  Вспомни,  я  видел  более
тысячи трупов,  они усеивали поле, как поганки. Успех создает лишь ничтожная
горстка людей.  А всем прочим наплевать -  решительно наплевать. Насколько я
могу судить, каждый мужчина, пожалуй, спорит со своей Мейзи.
     - Бедняжка Мейзи!
     - Вернее,  бедняжка Дик!  Ужели ты думаешь,  что он в борьбе за то, что
для него дороже жизни,  захочет хоть прикоснуться к какой-то картине? А если
б  он и  захотел этого,  если б  этого захотел весь мир и  миллиард зрителей
начал  бы  превозносить  меня  и  петь  мне  хвалу,  разве  это  вселило  бы
спокойствие в мою встревоженную душу,  если я знал бы, что ты отправилась за
покупками на Эджвар-роуд и ходишь под дождем без зонтика?  Ну, будет, пойдем
на станцию.
     - Но ведь там, на берегу, ты сказал... - робко начала Мейзи.
     Дик простонал с отчаяньем:
     - Ну да,  сказал,  сам знаю.  Кроме работы у меня ничего нет, в ней вся
моя жизнь,  на нее вся моя надежда,  и я уверен,  что постиг закон, которому
она подчиняется.  Но  во  мне еще сохранилось чувство юмора -  хотя ты почти
вышибла его из меня.  И при этом я понимаю,  что для человечества моя работа
значит не  так уж  много.  Слушайся моих слов и  не  обращай внимания на мои
поступки.
     У Мейзи хватило благоразумия не касаться больше спорных вопросов, и они
вернулись в Лондон,  очень довольные своей поездкой.  Когда поезд подкатил к
перрону,  Дик в  упоении разглагольствовал о том,  как прекрасны прогулки на
свежем  воздухе.  Он  обещал  купить Мейзи  верховую лошадь -  самую  дивную
лошадь,  на  которую еще  не  надевали узды,  -  для себя же  он  приобретет
скакуна,   арендует  конюшню  милях  в  двенадцати  от  Лондона,   и  Мейзи,
исключительно для укрепления здоровья, станет выезжать с ним на прогулки три
раза в неделю.
     - Что за глупости, - сказала Мейзи, - ведь это же неприлично.
     - Но  у  кого во  всем Лондоне достанет сейчас любопытства или смелости
спросить у нас отчета, если нам угодно будет поступить так или иначе?
     Мейзи окинула взглядом фонари, туманную мглу и опостылевшую сутолоку на
улицах.  Пожалуй,  Дик  был  прав;  но  какая-то  кляча  не  могла  заменить
Искусство, каким оно ей представлялось.
     - Порой ты бываешь очень мил и умен, но куда чаще ты невыносимо глуп. Я
не приму от тебя в  подарок никаких лошадей и не позволю тебе проводить меня
сегодня до дому.  Сама доеду. Но изволь дать мне обещание. Ты больше никогда
не станешь вспоминать о тех трех пенсах, которые тебе недоплатили, ладно? Не
забудь,  ты все получил сполна,  и я не допущу, чтоб из-за такого пустяка ты
презирал мир и работал спустя рукава.  Ты способен на очень многое и поэтому
не смеешь мелочиться.
     Так  роли  поменялись,  и  она  достойно  отомстила за  себя.  Дику  же
оставалось только помочь ей сесть в коляску.
     - До свиданья,  -  сказала она просто.  -  Приходи в воскресенье.  Дик,
какой чудесный день мы с тобой провели! Почему так не бывает всегда?
     - Потому что  любовь подобна работе над рисунком:  необходимо идти либо
вперед,  либо назад,  оставаться же  на одном месте невозможно.  Кстати,  не
прекращай работать над рисунком.  Счастливо тебе,  и ради меня... ради всего
святого, береги здоровье.
     Он повернулся и в задумчивости пошел домой.  Минувший день нисколько не
оправдал его надежд,  но все же - и на это не жаль потратить многие дни - он
как-то  сблизился с  Мейзи.  Остальное было  лишь делом времени,  а  награда
стоила того,  чтобы терпеливо ждать. И теперь он вновь безотчетно направился
к реке.
     - Как она сразу все поняла,  -  сказал он, глядя на воду. - В мгновение
ока нащупала больное место и выкупила мою грешную душу. Боже, как быстро она
все поняла!  И сказала,  что я лучше ее!  Лучше ее! - Он рассмеялся, думая о
нелепости этой мысли.  - Едва ли девушки хотя бы смутно догадываются, какова
жизнь мужчин. Нет, не догадываются, иначе... они не стали бы выходить за нас
замуж.
     Он вынул подарок Мейзи и смотрел на него,  словно на какое-то чудо,  на
залог  душевного понимания,  которое  в  конце  концов  завершится полнейшим
счастьем. Но до тех пор Мейзи беззащитна в Лондоне и окружена опасностями. А
среди этого многолюдия, как в дикой пустыне, опасностям нет числа.
     Дик обратился к  Судьбе с бессвязной мольбой,  будто язычник,  и бросил
серебряную монетку в  реку.  Если суждено стрястись какому-нибудь несчастью,
вся  тяжесть падет на  него  и  не  коснется Мейзи,  потому что  у  него нет
сокровища драгоценней этого трехпенсовика. Пускай это просто мелкая монетка,
но  ее  подарила Мейзи,  и  Темза приняла жертву,  так  что теперь наверняка
удалось умилостивить Судьбу.
     Бросив монетку в  воду,  он