ворочно усвоила эти поучения.  Она следовала его
советам, но нисколько не интересовалась его картинами.
     - От твоих полотен исходит запах табака и крови, - сказала она однажды.
- Неужели ты не способен рисовать никого, кроме солдатни?
     "Я могу написать твой портрет,  да такой, что все ахнут", - подумал Дик
- это было еще до того,  как рыжая девица безжалостно отсекла ему голову,  -
но вслух сказал только:
     - Ты уж меня не обессудь.
     И потом целый вечер он выматывал душу из Торпенхау, кощунственно понося
распроклятое Искусство.  Вскоре,  сам того не замечая и не желая, он утратил
всякий интерес к  собственной работе.  Ради  Мейзи,  ощущая в  то  же  время
потребность сохранить свое достоинство,  которое он, как ему казалось, терял
с  каждым воскресеньем все более,  он не позволял себе сознательно унизиться
до  низкопробной пачкотни,  но,  коль  скоро Мейзи пренебрегала даже  самыми
лучшими его картинами, он вообще забросил работу и лишь убивал время, считая
дни от воскресенья до воскресенья.  Недели тянулись в полнейшем безделье,  и
Торпенхау сперва таил свое возмущение в  глубине души,  а  потом,  в один из
воскресных вечеров,  когда Дик вернулся,  совершенно изнемогший от того, что
долго  и  мучительно сдерживал свои  чувства к  Мейзи,  напустился на  него,
осыпая упреками.  Были сказаны ругательные словеса, после чего Торп удалился
держать  совет  с  Нильгау,  который  случайно зашел  к  нему  потолковать о
политике европейских держав.
     - Стало быть,  он вконец обленился? Раздосадован и махнул на все рукой?
- осведомился Нильгау. - Ну, едва ли это причина для беспокойства. Вероятней
всего, Дик просто дурит из-за какой-то девчонки.
     - Но что ж в этом хорошего?
     - Ровно ничего.  Она может сбить Дика с  пути,  и до известного времени
работа его пойдет прахом.  Она может даже в  один прекрасный день пожаловать
прямо сюда и устроить сцену на лестничной площадке:  в подобных случаях надо
быть готовым решительно ко  всему.  Но  покуда Дик сам про нее не расскажет,
лучше его не трогать. У него очень трудный характер.
     - Еще бы.  И  это,  к сожалению,  хуже всего.  Но он такой своенравный,
самоуверенный, кого угодно пошлет ко всем чертям.
     - Со временем жизнь выбьет из него дурь.  В конце концов он поймет, что
невозможно весь свой век носиться по бурному жизненному морю,  имея при себе
лишь  вымазанную липкими красками палитру да  бойкую кисть.  Тебе  он  очень
дорог?
     - Будь моя воля,  я принял бы на себя все невзгоды,  уготованные ему по
заслугам. Но беда в том, что никому не дано спасти своего ближнего.
     - Это   справедливо,   только  здесь  беда  похуже,   потому  что   нет
увольнительных в  эту  войну.  Дик должен сам пройти суровую школу,  подобно
всем нам.  К слову,  раз уж речь зашла о войне,  весной на Балканах начнутся
бои.
     - Это давно не  новость.  Но любопытно знать,  удастся ли нам отправить
туда Дика, когда придет пора?
     Вскоре явился сам Дик, и ему задали этот же вопрос.
     - Дохлый номер,  -  обронил он отрывисто.  -  Мне и здесь хорошо,  а от
добра добра не ищут.
     - Да  неужто ты  всерьез принимаешь ту  шумиху,  которую подняли вокруг
тебя  газетные борзописцы?  -  спросил Нильгау.  -  Ведь  через какие-нибудь
полгода твою  известность ожидает самый  печальный конец  -  публике надоест
твоя манера, и она пожелает чего-нибудь посвежей, - а ты куда денешься?
     - Останусь здесь, в Англии.
     - Хотя мог бы поработать на славу там,  бок о бок с нами?  Какой вздор!
Туда еду я, едет Беркут, едет Торп, Кассаветти тоже едет, и вся наша братия,
работы хватит на всех,  одна баталия будет следовать за другой,  и ты такого
наглядишься,  что  сможешь стяжать себе известность,  которой хватило бы  на
трех Верещагиных.
     - Угм! - хмыкнул Дик, посасывая трубку.
     - А  ты вместо этого намерен остаться здесь и  воображаешь,  будто весь
мир только и делает, что с восхищением глазеет на твои картины? Да пораскинь
же  умом,  постарайся себе  представить,  какая  наполненная жизнь у  самого
обыкновенного человека,  когда  он  думает  о  своих  повседневных нуждах  и
радостях. Ежели наберется тысчонок двадцать людишек, которые улучат минутку,
свободную от жратвы и свинячьего хрюканья,  дабы мельком бросить равнодушный
взгляд на что-либо им совершенно безразличное -  вот тебе, пожалуйста, самая
настоящая  слава,   известность  или  же,   наоборот,  дурная  репутация,  в
зависимости от вкуса благородного невежды.
     - Я знаю это ничуть не хуже вашего.  Смею заверить,  что и ваш покорный
слуга способен кое-что сообразить.
     - Провалиться мне на месте, если это правда.
     - Так провалитесь,  а впрочем, можете хоть и удавиться, - скорее всего,
именно такая судьба вам и  уготована,  вас вздернут на  виселице разъяренные
турки,  приняв за шпиона.  Ого-го!  Я устал,  смертельно устал,  и во мне не
осталось ни капли добродетели.
     Дик плюхнулся в кресло и через минуту уснул крепким сном.
     - Вот это прескверный знак, - произнес Нильгау вполголоса.
     Торпенхау убрал горящую трубку,  которую Дик  обронил себе  на  жилет и
едва не прожег в нем дыру, а самому спящему подсунул подушку под голову.
     - Тут уж ничего не поделаешь,  ровно ничего, - сказал он. - Это очень и
очень твердый орешек,  но я его все равно люблю. Вот рубец от удара, который
ему нанесли в Судане, когда враги прорвали наше каре.
     - Я нисколько не удивился бы, если б узнал, что он малость спятил.
     - А я удивился бы, и даже очень. Такого сумасшедшего, но ловкого делягу
я сроду не видывал.
     Тут Дик оглушительно захрапел.
     - Ну уж этаких штучек никакая дружба не выдержит. Проснись, Дик, нечего
здесь дрыхнуть, ежели тебе угодно подымать такой шум.
     - Случалось мне примечать,  -  сказал Нильгау,  посмеиваясь в бороду, -
что кот,  который всю ночь шастал по крышам,  вот так же дрыхнет потом целый
день. Это соответствует законам природы.
     Дик удалился неверными шагами,  протирая заспанные глаза и позевывая. А
ночью, когда на него напала бессонница, его осенила мысль, до того простая и
до  того блестящая,  что  ему  оставалось лишь недоумевать,  как  это она не
пришла раньше.  Притом мысль была  весьма коварная.  Он  заявится к  Мейзи в
будний день,  пригласит ее прогуляться,  посадит в  поезд и  повезет к форту
Килинг, в те самые края, где они бродили вдвоем десять лет назад.
     - Как правило,  - внушал он утром своей отраженной в зеркале физиономии
с намыленным подбородком,  -  опасно вновь возвращаться на старый след. Одно
пробудит воспоминания о другом, повеет холодом, и душу переполнит печаль, но
если верно,  что не  бывает правил без исключения,  то  в  данном случае это
стократ верней. Пойду-ка к Мейзи, не теряя времени даром.
     По счастью,  когда он пришел,  рыжая девица отлучилась за покупками,  а
Мейзи в блузе, перепачканной красками, билась над своей картиной. Она отнюдь
не  обрадовалась Дику,  поскольку он,  придя  в  будний день,  позволил себе
недопустимую вольность, и ему пришлось призвать на помощь все свое мужество,
дабы объяснить, чего он хочет.
     - Я ведь знаю,  как ты переутомилась за последнее время,  - закончил он
веско,  с многозначительным видом.  - Так недолго вконец подорвать здоровье.
Давай-ка отправимся на прогулку.
     - Куда же? - устало спросила Мейзи.
     Она долгое время простояла у мольберта и совсем обессилела.
     - Да  куда тебе будет угодно.  Сядем завтра в  поезд и  сойдем на любой
станции.  Всюду найдется местечко,  где  можно позавтракать,  а  к  вечеру я
привезу тебя обратно.
     - Если завтра будет солнечно, у меня пропадет целый рабочий день.
     Мейзи взмахнула большой палитрой из орехового дерева,  не зная,  на что
решиться.
     Дик проглотил бранные слова,  готовые сорваться с  его губ.  Он  еще не
выучился быть  терпеливым с  девушкой,  которая всю  свою жизнь без  остатка
вложила в работу.
     - Если  ты,  моя  дорогая,  станешь  бояться  упустить каждый  проблеск
солнца,  то  потеряешь несравненно больше,  нежели один-единственный рабочий
день.  Переутомление еще убийственней праздности.  Будь же  благоразумна.  Я
зайду за тобой завтра ранним утром, сразу после завтрака.
     - Но ты, конечно, пригласишь и...
     - Даже не подумаю. Хочу побыть с тобой наедине, и точка. К тому же мы с
ней ненавидим друг друга.  Она сама отказалась бы от такой поездки.  Значит,
до завтра. И да пошлет нам бог солнечный день.
     Дик ушел счастливый и  ради такого случая даже не прикасался к  работе.
Он  подавил в  себе  желание заказать специальный поезд,  зато купил широкую
накидку из шкуры кенгуру, подбитую мехом черной куницы, после чего забыл обо
всем окружающем и погрузился в размышления.
     - Завтра я уеду с Диком на целый день за город,  -  сказала Мейзи своей
рыжей подруге, когда та, усталая и нагруженная тяжелыми покупками, вернулась
с Эджверроуд.
     - Что ж,  он это заслужил.  А  я,  пока тебя не будет,  велю хорошенько
вымыть пол в мастерской. Он грязен до неприличия.
     Мейзи уже который месяц не знала отдыха и  ждала предстоящей прогулки с
нетерпением, но и с опаской.
     "Дик такой милый,  когда рассуждает разумно, - думала она, - но ведь он
непременно станет докучать мне всякими глупостями,  а  я  не смогу его ничем
утешить или обнадежить.  Если б  он только был разумным,  я  относилась бы к
нему куда благосклонней".
     Наутро,  когда Дик заявился в мастерскую и увидел,  что Мейзи,  в сером
драповом пальто и черной шелковой шляпке,  уже поджидает у двери, он просиял
от радости.  Воистину,  такой богине подобает обитать в мраморных дворцах, а
не  в  грязных трущобах,  где  стены грубо отделаны под  мореный дуб.  Рыжая
подружка на миг увлекла ее в  глубь мастерской и торопливо чмокнула в щечку.
Мейзи  удивленно вздернула брови:  она  не  привыкла к  подобным изъявлениям
чувств.
     - Не  изомни  мне  шляпку,  -  сказала  она,  отпрянув,  и  сбежала  по
ступенькам к Дику, который ожидал ее у пролетки.
     - Ты  не замерзнешь?  Плотно ли ты позавтракала?  Дай-ка я  укутаю тебе
колени мехом.
     - Спасибо, мне очень удобно. Куда же мы поедем, Дик? Ах, пожалуйста, не
надо так громко петь. Ведь прохожие подумают, что мы сошли с ума.
     - Пускай себе думают -  если такое усилие не  опасно для их жизни.  Они
нас  знать не  знают,  а  я  их  тоже знать не  хочу.  Ей-же-ей,  Мейзи,  ты
ослепительно хороша!
     Мейзи устремила взгляд вдаль и не ответила. Было солнечное зимнее утро,
дул  студеный  ветерок,  и  щеки  девушки  расцвели румянцем.  А  высоко,  в
бледно-голубом небе,  таяли одно за другим белоснежные облачка,  беззаботные
воробьи стайками собирались у водосточных канав и извозчичьих бирж, возвещая
оглушительным щебетом приближение весны.
     - Как дивно прогуляться за город в такую погоду, - сказал Дик.
     - Но куда ты меня везешь?
     - Погоди, скоро сама увидишь.
     Они доехали до вокзала Виктории,  и Дик пошел брать билеты; Мейзи уютно
сидела в  зале ожидания у  камелька,  и  на миг ее посетила мысль,  что куда
приятней  послать  в  кассу  мужчину,   вместо  того,  чтобы  самой  локтями
прокладывать себе дорогу в  толпе.  Дик  усадил ее  в  пульмановский вагон -
потому что  там  тепло,  -  и  за  такую  расточительность она  наказала его
строгим, негодующим взглядом, а поезд меж тем уже выехал за черту города.
     - И  все же хотелось бы мне знать,  куда мы едем,  -  сказала девушка в
двадцатый раз.
     Но  вот,  к  концу их  пути,  за  окном мелькнуло название незабываемой
станции, и лицо Мейзи озарила улыбка.
     - Ох, Дик, ну и хитрец же ты!
     - Знаешь, мне подумалось, что тебе, может, будет приятно снова посетить
эти края. Ведь ты не бывала здесь с той давно кинувшей поры?
     - Нет.  Я  совсем  не  хотела  видеть  миссис  Дженнетт,  а  больше тут
видеть-то нечего.
     - Ну,  это как сказать.  Гляди-ка. Вон ветряная мельница машет крыльями
над картофельным полем.  Эти места еще не успели застроить. А помнишь, как я
тебя запер на мельнице?
     - Помню.  Ну и  трепку получил же ты за свою проказу!  Но я  на тебя не
ябедничала.
     - Она сама догадалась.  Я  тогда подпер дверь палкой и  пригрозил,  что
сейчас же похороню Мемеку заживо на картофельном поле,  и ты поверила.  В те
времена ты была так доверчива.
     Оба рассмеялись и высунулись в окно, узнавая и вспоминая многочисленные
знакомые приметы,  связанные с их общим прошлым. Дик не отрываясь смотрел на
пухлую щечку Мейзи, которая почти касалась его щеки, и видел, как под нежной
белой кожей бьются жилки. Он был в восторге, хвалил себя за ловкую выдумку и
предвкушал чудесную награду, которую получит вечером.
     Когда поезд остановился,  они  вышли и  как  бы  новыми глазами увидели
старинный городок.  Первым  делом  они  с  почтительного расстояния оглядели
домик, где жила миссис Дженнетт.
     - А  вдруг  она  сейчас  возьмет да  выйдет из  дверей,  что  ты  тогда
сделаешь? - спросил Дик с комическим ужасом.
     - Скорчу ей рожу.
     - Покажи, какую, - сказал Дик, вспомнив детские шалости.
     Мейзи скорчила уморительную рожицу, обратив лицо к обветшалому домишке,
и Дик залился смехом.
     - Стыд и срам,  -  произнесла Мейзи,  подражая голосу миссис Дженнет. -
Ну-ка,  Мейзи,  живо  домой,  будешь  зубрить наизусть молитвы,  Евангелие и
Послания Святых Апостолов три воскресенья кряду. Я так старалась, учила тебя
уму-разуму и каждое воскресенье накладывала тебе за обедом тройную порцию. Я
знаю,  это Дик вечно подбивает тебя на всякие проказы.  А ты,  Дик,  если не
способен быть благородным человеком, постарался бы хоть...
     Она вдруг умолкла,  припомнив,  когда и по какому поводу эти слова были
произнесены.
     - ...вести  себя  по-благородному,   -  с  живостью  подхватил  Дик.  -
Совершенно верно.  А теперь давай позавтракаем да прогуляемся пешком к форту
Килинг - или ты хочешь, чтоб я взял извозчика?
     - Нет уж, пойдем пешком из уважения к здешним местам. Гляди, ведь здесь
почти все осталось, как было!
     По знакомым, ничуть не изменившимся улицам они пошли к морю, чувствуя в
душах неодолимую власть прошлого.  Вскоре они  очутились возле кондитерской,
которой так интересовались в те времена, когда получали на карманные расходы
шиллинг на двоих.
     - Дик,   у  тебя  есть  мелочь?  -  спросила  Мейзи  рассеянно,  словно
разговаривала сама с собой.
     - Всего-навсего три  пенса,  и  если ты  надеешься купить на  два пенса
мятных лепешек, тебя ждет горькое разочарование. Миссис Дженнетт утверждает,
что благородной девице не пристало кушать мятные лепешки.
     Тут оба опять рассмеялись, и опять Мейзи залилась румянцем, а в жилах у
Дика взыграла молодая кровь.  Они с аппетитом позавтракали,  дошли до моря и
двинулись к  форту  Килинг  через  голый,  иссеченный ураганами пустырь,  на
котором  никому  и   в   голову  не  приходило  что-либо  построить,   такое
пренебрежение вызывал он у всякого уважающего себя человека.  С моря налетел
студеный ветер и засвистел в ушах.
     - Мейзи,  -  сказал Дик,  - а ведь кончик носа у тебя словно берлинской
лазурью выкрашен. Давай побежим наперегонки, я готов бежать сколько угодно и
куда угодно, все равно ведь обгоню.
     Она  огляделась на  всякий  случай  и  со  смехом  пустилась бежать так
проворно, как только позволяло ей узкое пальто, но вскоре начала задыхаться.
     - А ведь когда-то мы могли пробежать целые мили,  -  сказала она,  едва
переводя дух. - Трудно поверить, что теперь не очень-то побегаешь.
     - Делать нечего,  моя  дорогая,  возраст уже  не  тот.  Вот  что значит
малоподвижная,  нездоровая городская  жизнь.  Когда  мне  приходило  желание
дернуть тебя за волосы,  ты могла пробежать хоть три мили и при этом визжала
так,  будто тебя режут. Уж я-то знал, ты для того визжала, чтоб напустить на
меня миссис Дженнетт, а она хватала трость и...
     - Дик,  ни разу в  жизни я  не старалась нарочно сделать так,  чтоб она
тебя наказала.
     - Ну, конечно, ни разу. Боже правый! Взгляни на море.
     - Да ведь оно такое же, как всегда! - сказала Мейзи.


     Торпенхау расспросил мистера Битона и  узнал,  что Дик,  принаряженный,
тщательно выбритый,  ушел из дому в половине девятого утра,  перекинув через
руку нечто похожее на дорожный плед.  А  в  полдень заглянул Нильгау сыграть
партию в шахматы да посплетничать всласть.
     - Дело из  рук  вон  плохо,  даже хуже,  чем  я  ожидал,  -  сказал ему
Торпенхау.
     - Я уверен,  что это ты про Дика,  ведь с ним всегда что-нибудь не так!
Ты  возишься,  как квочка со  своим единственным цыпленком.  Да  пускай себе
бесится,  ежели ему охота.  Можно спустить шкуру со  щенка,  но не с  вполне
самостоятельного молодого человека.
     - Тут замешана не просто женщина.  Она для него единственная.  И к тому
же молоденькая девушка.
     - Почем ты знаешь?
     - Он вскочил ни свет ни заря и в полдевятого уже ушел из дому - вскочил
средь ночи,  разрази меня гром!  Такое бывало с ним только в армии.  Но даже
тогда,  ежели помните,  в  Эль-Магрибе уже  завязался бой,  а  нам  пришлось
стаскивать с него одеяло. Сущее безобразие.
     - Конечно,  это выглядит странно.  Но,  может,  он решил наконец купить
лошадь? Разве не мог он ради такого дела встать спозаранку?
     - А может,  он решил купить еще и огненную колесницу!  Нет уж,  ежели б
дело касалось лошади,  он сказал бы нам начистоту.  Верьте моему слову,  это
девушка.
     - Поразительная уверенность!  А  вдруг она замужем,  и  тогда все проще
простого.
     - Ежели у вас нет чувства юмора,  то у Дика есть. Какой полоумный дурак
встанет до зари только для того, чтоб побывать у чужой жены? Это девушка.
     - Ладно, пускай девушка. Надеюсь, она ему втолкует, что на свете, кроме
него, есть и другие мужчины.
     - Она помешает его работе.  Она вздохнуть ему не  даст свободно,  женит
его на себе и безвозвратно погубит в нем художника.  Мы и слова вымолвить не
успеем,  а  он  уже  сделается добродетельным супругом и...  никогда ему  не
бывать в настоящем деле.
     - Все может статься,  но,  когда это произойдет,  мир не  развалится на
куски...  Ого-го!  Дорого бы я дал,  чтоб поглядеть,  как Дик "с мальчишками
повесничать начнет".  Об этом нечего и беспокоиться. Все в воле Аллаха, а мы
можем только быть свидетелями дел его. Давай-ка лучше сыграем в шахматы.


     Рыжеволосая девица  меж  тем  лежала на  кровати,  устремив неподвижный
взгляд в потолок.  Шаги пешеходов по тротуару приближались и замирали вдали,
словно  непрерывные поцелуи,  которые  сливаются  в  один  бесконечно долгий
поцелуй.  Руки она вытянула вдоль тела и  в ярости то сжимала,  то разжимала
кулаки.
     Поденщица,  которая  подрядилась мыть  пол  в  мастерской,  постучала в
дверь:
     - Прощенья просим, мисс, но для мытья полов есть два, а то и три разных
мыла,  одно желтое,  другое крапчатое, третье же супротив всякой заразы. Вот
я,  стало быть,  и говорю себе:  прежде,  говорю, чем несть ведро в коридор,
надобно зайти сюда да спросить, которое мыло вам угодно, чтоб я могла отмыть
ваш пол. Ведь желтое мыло, мисс, оно...
     В этих словах не было ничего особенного,  но рыжеволосая вдруг пришла в
бешенство, соскочила с постели и повысила голос почти до крика:
     - Да не все ли мне равно,  что там у вас за мыло? Берите любое! Слышите
- любое!
     Поденщица обратилась в  бегство,  а  рыжеволосая посмотрела на  себя  в
зеркало и  закрыла лицо  руками.  Казалось,  будто  она  разгласила какую-то
постыдную тайну.


                                 Глава VII

                                         Из алых роз и белых роз
                                         Букет любимой я поднес.
                                         Но их она брать не хотела -
                                         Голубых раздобыть велела.

                                         Полсвета в ту пору я обыскал,