лько о себе думаю. Но ведь это же
Дик, а Дик все поймет".
     Никто еще  не  сумел объяснить,  что  получится,  когда неодолимая сила
столкнется  с  неколебимым  препятствием,  хотя  многие  над  этим  серьезно
размышляли,  точно так  же,  как теперь размышлял Дик.  Он  пробовал уверить
себя,  что  само его присутствие и  беседы за  какие-нибудь считанные недели
благотворно повлияют на душу Мейзи. Потом он вспомнил выражение ее лица.
     - Если я хоть что-то смыслю в человеческих лицах,  - сказал он вслух, -
ее лицо выражало что угодно,  кроме любви... Придется мне самому пробудить в
ней чувство,  а  девушку с такими губами и подбородком покорить нелегко.  Но
что правда,  то правда. Она знает, чего хочет, и добивается своего. А все же
какая дерзость!  Я!  Из всего рода человеческого именно я понадобился ей для
этого!  Но как бы там ни было,  ведь это Мейзи. Тут уж деваться некуда, и до
чего ж  я  рад  видеть ее  вновь.  Вероятно,  мысль об  ней годами подспудно
таилась у  меня в голове.  Мейзи использует меня,  как я некогда использовал
старого Бина  в  Порт-Саиде.  И  будет  совершенно права.  Досадно,  да  что
поделаешь.  Я  стану ходить к  ней  по  воскресеньям -  как повеса,  который
вздумал приволокнуться за горничной.  В  конце концов она не устоит.  И  все
же... такие губы нелегко покорить. Я все время буду жаждать их поцеловать, а
вместо этого придется рассматривать ее художества -  ведь я  даже понятия не
имею,  в  какой манере она рисует и  какие берет сюжеты -  да  рассуждать об
Искусстве -  о Дамском Искусстве!  В свое время оно,  правда, меня выручило,
теперь  же  встало  поперек  пути.  Пойду-ка  домой  да  займусь этим  самым
Искусством.
     На полпути к мастерской Дика вдруг потрясла чудовищная мысль. Мысль эту
навеяла какая-то одинокая женщина, мелькнувшая в тумане.
     "Ведь Мейзи одна-одинешенька во  всем Лондоне,  живет с  какой-то рыжей
импрессионисткой,  у которой небось желудок,  как у страуса.  Этим рыжим все
нипочем. А Мейзи такая хрупкая и слабенькая. Подобно всем одиноким женщинам,
они едят всухомятку -  когда и что придется,  с непременной чашкой чая. Я не
забыл еще,  какую свинячью жизнь ведут студенты в Париже. И ведь она в любой
миг может заболеть,  а я буду бессилен ей помочь. Ох! Женатому и то в десять
раз легче".
     Торпенхау пришел в  мастерскую Дика под вечер и бросил на друга взгляд,
исполненный той  суровой любви,  какая  рождается между  мужчинами,  которых
сплотили  нелегкая  совместная  работа,   общие  привычки  и  заветные,   но
труднодостижимые цели.  Это  благая любовь,  когда возможны споры с  пеной у
рта,  взаимные упреки и самая беспощадная откровенность, но любовь все же не
умирает,  а,  наоборот, только крепнет, не подвластная ни долгой разлуке, ни
силам зла.
     Дик подал Торпенхау заранее набитую табаком трубку совета и молча ждал.
Он думал о Мейзи,  о том, что могло бы ей понадобиться. До сих пор он привык
думать  только  о  Торпенхау,  который и  сам  вполне  способен был  о  себе
подумать,  и теперь ему так непривычно было думать о ком-то еще.  Вот когда,
наконец, по-настоящему пригодится его банковский счет. Он мог бы, как грубый
дикарь,  навесить  на  Мейзи  самые  богатые  украшения -  массивное золотое
ожерелье на  тонкую  шейку,  браслеты на  округлые ручки,  дорогие кольца на
пальчики -  холодные,  бесчувственные, не украшенные ни единым перстнем - те
самые,  которые он  совсем недавно держал в  руках.  Но глупо даже допустить
такую мысль,  ведь Мейзи не примет ни одного колечка,  а  лишь посмеется над
золотыми побрякушками.  Нет  уж.  Куда  приятней было  бы  сидеть с  ней  по
вечерам, обняв за шею и чувствуя, что она склонила головку ему на плечо, как
и подобает любящим супругам.  А сейчас ботинки Торпенхау так ужасно скрипят,
и  зычный его  голос  забивает уши.  Дик  насупил брови,  выругался шепотом,
потому что  до  сих пор он  полагал,  будто весь успех выпал на  его долю по
праву, в награду за былые тяготы; а теперь вот у него на пути стоит женщина,
которая признает его успех и совершенно пренебрегает им самим.
     - Послушай,  дружище,  -  сказал Торпенхау,  который уже  несколько раз
делал тщетные попытки завязать разговор,  -  уж  не  обиделся ли ты часом на
меня за мою недавнюю болтовню?
     - На тебя? Да ничуть. С чего ты это взял?
     - Тогда - печень расстроилась?
     - Человек с  железным здоровьем даже не знает,  есть ли у  него печень.
Просто-напросто я малость встревожен общим положением дел. Наверное, душа не
на месте.
     - Человек с железным здоровьем даже не знает, есть ли у него душа. Да и
к чему тебе такая роскошь?
     - Все  получилось само собой.  Кто  это  сказал,  что  все мы  -  живые
островки, которые кричат друг другу ложь среди океана взаимопонимания?
     - Кто бы это ни сказал, он прав - только ошибся насчет взаимопонимания.
По-моему, между нами взаимопонимания быть не может.
     Синеватый табачный дым клубился под потолком,  нависал над головами.  И
Торпенхау спросил вкрадчиво:
     - Дик, это женщина?
     - Провалиться мне на месте,  ежели в ней есть хотя бы малейшее сходство
с  женщиной,  а  если ты  еще  раз заикнешься об  этом,  я  сниму себе новую
мастерскую,  с красными кирпичными стенами и белоснежной лепниной, где средь
дешевых пальм  в  деревянных кадках  будут  стоять в  пышном цвету  бегонии,
петунии и  гладиолусы,  найму оркестр из венгров в голубых мундирах,  закажу
для  всей своей пачкотни гипсовые рамы,  отделанные бархатом и  расцвеченные
анилиновой краской,  созову всех особ женского пола,  которые так лихо умеют
верещать, ахать и причитать над тем, что в ихних заумных каталогах именуется
Искусством,  и тебе,  Торп,  придется оказывать им достойный прием,  напялив
табачно-желтую  велюровую  куртку,  солнечно-золотистые  штаны  и  оранжевый
галстук. Будешь доволен.
     - Дик, ты просто слабак. Некогда человек, который не тебе чета, ругался
на чем свет стоит в связи с одним достопамятным случаем.  Ты перестарался, в
точности как  и  он.  Само собой,  это не  мое дело,  но  весьма утешительно
предвидеть,  что  в  подлунном  мире  тебе  уготована  достойная  кара.  Мне
неведомо,  воспоследует ли она с небес или же с земли, но в любом случае она
неминуема. Тебе необходимо задать жару.
     Дик содрогнулся.
     - Ну ладно, пусть так, - сказал он. - Когда от моего островка останутся
одни осколки, я тебя кликну.
     - А я зайду с фланга да сотру эти осколки в порошок.  Но мы мелем сущий
вздор. Давай-ка лучше в театр сходим.


                                  Глава VI

                                       "Хоть с тобой и тысяча верных людей,
                                          Не тебе коня на скаку осадить
                                       Королева волшебниц не будет твоей,
                                          А сердце твое суждено ей разбить".
                                       Из стремени ногу он вынул сам
                                          И повод отбросил прочь,
                                       И связан был по рукам и ногам
                                          Королевой волшебниц в ту ночь

                                                    "Сэр Хогги и волшебницы"

     С  тех пор минула не одна неделя,  и как-то раз,  в туманный воскресный
день, Дик возвращался через Парк к себе в мастерскую.
     - Надобно полагать, - подумал он вслух, - что, как и предсказывал Торп,
мне задали жару.  И это ранит больней, чем я ожидал, но ведь королева всегда
безупречна и, что ни говори, рисовать она все-таки умеет.
     Он только что виделся с Мейзи,  которую посещал каждое воскресенье -  и
всякий раз за ним следили недреманные зеленые глаза импрессионистки,  а  эту
рыжую стерву он  возненавидел с  первого же взгляда,  -  и  теперь сгорал со
стыда.  По воскресеньям он всегда надевал свой лучший костюм,  шел в грязную
трущобу к  северу от  Парка,  где созерцал картины Мейзи,  а  потом давал ей
указания и советы,  сознавая, что даром они не пропадут и будут использованы
соответственным образом.  Так повелось меж ними,  и  после каждого из  таких
воскресных посещений любовь пылала все жарче,  и  сердце не  раз готово было
выпрыгнуть из груди от нестерпимого желания долго и страстно ее целовать.  И
в  каждое  воскресное посещение здравый смысл,  который все-таки  оказывался
сильнее  безрассудного  сердца,  предостерегал его,  что  Мейзи  по-прежнему
неприступна и  сейчас  лучше  всего  как  можно  спокойней  раскрывать тайны
художнического  мастерства,  кроме  которого  для  нее  ничего  в  жизни  не
существовало.  Итак,  ему  было суждено еженедельно претерпевать эту пытку в
маленькой мастерской посреди осклизлого,  столь  поливаемого дождями дворика
на  задах ветхого дома,  в  мастерской,  где  все было всегда расставлено по
местам и никто туда не заглядывал, - ему суждено было претерпевать эту пытку
и глядеть, как Мейзи разливает чай. Дик питал отвращение к чаю, но пил его с
благоговением,  поскольку мог,  таким образом, побыть с Мейзи еще немного, а
рыжая сидела,  развалясь всей  своей рыхлой тушей,  и  молча пялила на  него
глаза.  Она всегда не спускала с него взгляда. Лишь однажды за все это время
она  отлучилась ненадолго,  и  Мейзи  успела  показать Дику  папку  с  тощей
пачечкой  вырезок  из  провинциальных газет  -  это  были  самые  короткие и
небрежные статейки, какие только мыслимы, и в них упоминалось о некоторых ее
картинах,  побывавших на  каких-то  захолустных выставках.  Тут  уж  Дик  не
выдержал,  наклонился и  поцеловал запачканный краской пальчик,  лежавший на
газетном листке.
     - Любовь моя,  любовь моя,  -  прошептал он, - неужели ты дорожишь этой
дрянью? Да брось ты ее в мусорную корзину!
     - Сперва  я  должна заслужить чего-нибудь получше,  -  упрямо возразила
Мейзи, захлопывая папку.
     Тогда Дик, преисполненный совершеннейшим презрением к своим почитателям
и  глубочайшим сердечным чувством к  девушке,  которую  видел  перед  собой,
предложил собственноручно нарисовать картину,  дабы Мейзи могла ее подписать
и тем самым приумножить число столь драгоценных для нее вырезок.
     - Но это же просто ребячество,  -  возразила Мейзи,  -  вот уж никак от
тебя этого не ожидала. Картина должна быть моя. Моя, моя, моя!
     - Тогда  ступай  размалевывать стены  в  домах  богатых пивоваров.  Это
получится у тебя как нельзя более эффектно.
     Дик испытывал к себе отвращение и утратил всякую выдержку.
     - Я способна сделать и кое-что получше, Дик, - возразила она, и голос у
нее был,  как у той сероглазой малявки,  которая некогда с таким бесстрашием
разговаривала с миссис Дженнетт.
     Дик  готов был втоптать себя в  грязь,  но  тут в  мастерской появилась
рыжая девица.
     В  следующее воскресенье Дик  принес  и  положил  к  ногам  Мейзи  свои
скромные дары:  карандаши,  которые разве только не  рисовали сами собой,  и
краски,  которым,  по его мнению,  цены не было, причем выказал подчеркнутое
внимание к  новой,  еще  не  законченной картине.  При этом ему еще пришлось
объяснить,  в чем смысл его веры. У Торпенхау волосы встали бы дыбом, если б
он  услышал,  как  бойко  Дик  проповедовал собственное свое  благовестие об
Искусстве.
     Месяц назад Дик и  сам подивился бы  этому ничуть не меньше;  но такова
была воля Мейзи,  которой это доставляло истинное наслаждение,  и  он лез из
кожи  вон,  дабы  сделать для  нее  явным  то,  что  для  него  самого  было
сокровенным таинством и  творческой загадкой.  Так легко сделать что угодно,
если знаешь,  с  какого боку подступиться;  но  так  мудрено в  ясных словах
объяснить свою сложную теорию.
     - Если б ты дала мне кисть, я мог бы все мигом поправить, - сказал Дик,
в  отчаянье  глядя  на  подбородок,  который,  как  жалобно  сетовала Мейзи,
"получился не  как  живой" -  тот  самый подбородок,  что  она в  свое время
соскоблила,  - но научить тебя этому, боюсь, едва ли возможно. Специфический
темный колорит в  духе старых голландских мастеров мне нравится,  но рисуешь
ты, по-моему, слабовато. Изображение получается в искаженном ракурсе, словно
ты  сроду  не  писала с  натуры,  да  еще  ты  переняла у  Ками  главный его
недостаток и,  в  точности как  он,  изображаешь человеческое тело  в  тени,
словно  бы  размытым.  И  еще,  сама  того  не  замечая,  ты  уклоняешься от
трудностей.  Поверь,  сейчас  тебе  необходимо  заниматься только  рисунком.
Рисунок не  позволяет никаких уклонений от  трудностей.  А  вот когда пишешь
маслом,  это куда проще,  и  порой какие-нибудь броские,  искусно наложенные
мазки на  трех  квадратных дюймах холста перекрывают все  изъяны -  уж  я-то
знаю.  Но  ведь это бесчестно.  Займись хоть на  какое-то время рисунком,  и
тогда  я  смогу верней определить твои  способности,  как  говаривал старина
Ками.
     Мейзи противилась; рисунок как таковой ее вовсе не интересовал.
     - Мне все ясно,  - сказал Дик. - Ты желаешь писать прелестные головки с
цветочными венками на шее,  чтоб прикрыть слабость формы. - Тут рыжая девица
коротко хохотнула. - Тебе угодно писать пейзажи со стадами по брюхо в траве,
дабы  прикрыть этим твою беспомощность в  рисунке.  Ты  хочешь прыгнуть выше
головы.  Чувством цвета ты,  несомненно, обладаешь, зато формой не овладела.
Но чувство цвета даруется от природы -  лучше забудь о нем и думать, - а вот
владеть формой тебя вполне можно обучить.  Право,  все  эти  твои прелестные
головки -  кстати, иные из них отнюдь недурны - не помогут тебе сдвинуться с
мертвой точки.  Рисунок же  заставит тебя  идти либо вперед,  либо назад,  и
сразу выявятся все твои слабости.
     - Но ведь другие... - заикнулась было Мейзи.
     - На  других нечего кивать.  Будь у  них такая же  золотая душа,  как у
тебя,  вот  тогда  иное  дело.  А  так,  заруби себе  на  носу,  только твоя
собственная работа решит,  суждено ли  тебе выстоять или пасть,  и  думать о
других, значит лишь попусту тратить время.
     Дик умолк,  и  вся страстная тоска,  которую он до сих пор беспощадно в
себе подавлял,  снова вспыхнула в его взоре.  Он поглядел на Мейзи, и взгляд
его  вопрошал  красноречивее  всяких  слов.   Не  пришла  ли  пора  покинуть
бесплодную пустыню,  где  ничего,  кроме  холстов и  скучных наставлений,  и
соединиться для Жизни и Любви?
     Мейзи  согласилась  на  новый  метод  обучения  с   такой  пленительной
готовностью,  что  Дика охватило нестерпимое желание сейчас же,  без дальних
слов,  подхватить ее на руки и  отнести в  ближайшее бюро,  где регистрируют
браки.  Лишь  ее  безропотное повиновение каждому  его  слову,  высказанному
вслух,  и  полнейшее  безразличие к  невысказанному стремлению  обезволили и
сковали его душу.  Здесь,  в этой мастерской,  он мог сказать веское слово -
правда, лишь на короткое время от половины второго пополудни до семи вечера,
зато  в  этот  промежуток  ему  действительно  подчинялись.  Мейзи  привыкла
обращаться к нему с многочисленными вопросами -  от упаковки картин до того,
как быть,  если из камина валит дым.  Рыжая девица никогда не просила у него
совета.  Однако она и не возражала против его посещений,  но при этом упорно
не  спускала с  него  глаз.  Вскоре он  увидел -  едят  здесь,  когда и  что
придется.  Как  он  и  заподозрил  с  самого  первого  дня,  обычно  девушки
довольствовались  чаем,  консервированными  овощами  и  галетами.  Вообще-то
считалось,  что они ведут хозяйство по  очереди,  каждая через неделю,  но в
действительности обе  жили беспечно,  как птахи небесные,  и  лишь поденщица
иногда кое-что делала по  дому.  У  Мейзи почти все деньги уходили на  плату
натурщицам,  а  рыжая  девица покупала самые дорогие холсты и  краски,  хотя
способна была лишь на грубую мазню.  Умудренный опытом,  который был дорогой
ценой приобретен в припортовых кварталах, Дик счел своим долгом предостеречь
Мейзи,  что  постоянное недоедание в  конце  концов безвозвратно подорвет ее
работоспособность,  а  это  будет для  нее  горше смерти.  Мейзи вняла этому
предостережению и  старалась не забывать,  что есть и пить нужно вовремя.  В
долгие зимние вечера, которые обычно повергали Дика в тоску, сознание, что в
одном мелком житейском вопросе он  добился своего,  но в  остальном бессилен
по-прежнему,  словно на  шею  ему  навесили кочергу в  задымленной гостиной,
сознание это обжигало его, как удар хлыста.
     Он надеялся, что уж тут-то последний предел его страданий, но в один из
воскресных  дней  рыжеволосая изъявила  желание  сделать  этюд  его  головы,
вежливенько попросила посидеть смирно и - это было сказано не без ехидства -
тем временем смотреть на  Мейзи.  Он  не нашел в  себе мужества отказаться и
просидел сиднем битые полчаса, вспоминая всех тех людей, которых некогда сам
выставил на  посмешище во имя своего ремесла.  Особенно живо ему припомнился
Бина -  тот,  который в свое время сам был художником и так горестно сетовал
на свое падение.
     Однотонный  этюд  был  груб  и  примитивен,   но  передавал  безмолвное
ожидание,  неутоленную тоску и, главное, рабскую покорность мужчины, который
сам к себе относится с горькой насмешкой.
     - Продайте его мне,  - предложил Дик без долгих раздумий. - Можете сами
назначить любую цену.
     - Я запросила бы непременно много, но, смею надеяться, вы будете ничуть
не менее признательны, если я...
     Еще  непросохший листок выпорхнул из  рук  девушки и  упал  на  золу  в
холодном камине. Когда она извлекла его оттуда, он был безнадежно замаран.
     - Ах,  он совсем испорчен! - воскликнула Мейзи. - А я даже взглянуть не
успела. Похоже получилось?
     - Спасибо,  -  вполголоса обронил  Дик,  обращаясь к  рыжей  девице,  и
поспешно удалился.
     - Как он меня ненавидит! - сказала рыжая. - И как он любит тебя, Мейзи!
     - Вот еще глупости!  Конечно же, я знаю, что Дик ко мне очень привязан,
но ведь он занят своей работой, а я своей.
     - Да,  он  к  тебе привязан,  и,  думается мне,  готов признать,  что у
импрессионизма все же есть известные достоинства.  Но,  Мейзи, разве ты сама
не видишь?
     - Не вижу? Чего ж я не вижу?
     - Да  ровно  ничего.   Поверь,   если  б   я   могла  приковать  взгляд
какого-нибудь мужчины так, как ты приковала его нежный взгляд, я... я просто
не  знаю,  чего бы  я  только не  сделала.  Но  меня он ненавидит.  Ох,  как
ненавидит!
     Она была не совсем права. Ненависть Дика смягчилась от благодарности, а
через несколько минут он и думать забыл о рыжей девице. В душе осталось лишь
чувство стыда,  которое терзало его,  когда он  шел  через окутанный туманом
Парк.
     - В  который-нибудь из  таких дней  быть  беде,  -  сказал он,  закипая
яростью.  -  Но Мейзи не виновата: напротив, она по-своему права, совершенно
права, и я не могу ее ни в чем упрекнуть. Эта история тянется без малого три
месяца.  Всего-навсего три месяца!..  А  ведь мне пришлось десять лет биться
как рыба об лед, чтоб только понять, хотя бы приблизительно понять, как надо
работать.  Да,  это истинная правда;  но тогда мне не подпускали шпильки, не
скребли меня  скребками и  не  шпыняли каждое  воскресенье.  Ох,  милая  моя
малютка,  уж  если я  когда-нибудь настою на своем,  кому-то из нас придется
несладко. Но нет, она не такая. Перед ней я всегда останусь круглым дураком,
вот  как  сейчас.  В  день  своей свадьбы я  отравлю эту  рыжую тварь -  она
омерзительна, - а покамест пойду к Торпу да отведу душу.
     За  последнее время Торпенхау уже  не  раз пытался читать Дику нотации,
внушая ему,  что  легкомыслие грешно,  и  Дик выслушивал все это без единого
слова.  В первые недели после того, как началось его искушение по воскресным
дням, он с головой ушел в работу, прилагая неимоверные старания к тому, чтоб
Мейзи по  крайней мере могла всерьез оценить его  художественное мастерство.
Но  ведь он  сам поучал Мейзи не интересоваться ничьими картинами,  кроме ее
собственных,  и  она  безого