оих картинах. Приговор гласит:
"Работу,  сделанную без убежденности,  талант,  размениваемый на  пошлятину,
творческие силы,  беспечно растраченные с единственной заведомой целью легко
стяжать восторженное поклонение ослепленной толпы..."
     - Это про "Последний выстрел" во втором варианте. Ну-с, дальше.
     - "...толпы, неизбежно ожидает только один удел - полнейшее забвение, а
прежде того  оскорбительная снисходительность и  увековеченное презрение.  И
мистер Хелдар должен еще доказать, что не такой удел ему уготован".
     - Уа-уа-уа-уа!  - лицемерно заверещал Дик. - Что за бездарная концовка,
что за дешевые журналистские штампы, хоть это и чистая правда. А все же... -
Тут он вскочил и вырвал листок из рук Нильгау.  -  Вы матерый,  изрубленный,
растленный,  исполосованный шрамами гладиатор!  Начнись где-нибудь война,  и
вас  незамедлительно посылают туда,  дабы вы  утолили кровожадность слепого,
бессердечного,  скотоподобного английского читателя.  Сражаться на  арене  -
дело давно и безнадежно устаревшее,  да и арен таких уж нет и в помине, зато
военные  корреспонденты  теперь  насущно  необходимы.   Эх  вы,  разжиревший
гладиатор,  пролаза и  проныра,  вы  не  умней  любого ревностного епископа,
который мнит,  будто он  при  деле,  вы  хуже  балованной актрисульки,  хуже
всепожирающего циклопа и  даже хуже...  чем  сам  ненаглядный я!  И  вы  еще
дерзаете читать мне  назидательные проповеди об  моей работе!  Нильгау,  мне
просто лень возиться,  а  не то я  нарисовал бы на вас четыре карикатуры для
четырех газет сразу!
     Нильгау даже рот разинул. Чего-чего, а этого он никак не ожидал.
     - Да уж ладно,  я просто-напросто изорву эту брехню - вот так! - Мелкие
клочки исписанного листка, порхая, канули в темный лестничный пролет. - Пшел
вон отсюда,  Нильгау,  -  сказал Дик. - Пшел восвояси, покуда цел, да ложись
спать одиноко в холодную свою постельку, а от меня отвяжись, сделай милость.
     - Но ведь еще и семи вечера нету, - сказал Торпенхау с изумлением.
     - А я вот утверждаю,  что сейчас два ночи, и быть по сему, - сказал Дик
и  подошел  к  двери.  -  Мне  надо  всерьез поразмыслить,  и  ужинать я  не
намереваюсь.
     Хлопнула дверь, и ключ повернулся в замке.
     - Ну, что прикажешь делать с этаким упрямцем? - осведомился Нильгау.
     - Да оставь ты его. Он просто рехнулся.
     А  в  одиннадцать  часов  ночи  дверь  мастерской  Дика  чуть  не  была
проломлена грубым ударом ноги.
     - Нильгау все у тебя сидит?  - прозвучал вопрос из-за запертой двери. -
Ежели он еще здесь,  передай ему от моего имени,  что он с  легкостью мог бы
свести  всю  свою  гнусную  статейку  к   краткому  и  весьма  поучительному
изречению,  которое гласит:  "Несть ни раба,  ни вольноотпущенника".  А  еще
передай ему, Торп, что он дурак набитый и я заодно с ним.
     - Ладно.  Но  ты  все-таки  дверь-то  отопри да  выдь к  ужину.  Куришь
натощак, а это вредно для здоровья.
     Ответом было молчание.


                                  Глава V

                                    "Со мною тысяча верных людей,
                                       И воле моей покорны они, -
                                    Сказал он. - Над Тайном моих крепостей
                                       Девять стоят да над Тиллом три".
                                    "Но что мне до этих людей, герой,
                                       Что мне до высоких твоих крепостей? -
                                    Сказала она. - Ты пойдешь за мной
                                       И будешь воле покорен моей".

                                                    "Сэр Хогги и волшебницы"

     Наутро,  когда  Торпенхау  пришел  в  мастерскую Дика,  он  застал  там
хозяина, погруженного в отдохновение и окутанного клубами табачного дыма.
     - Ну, сумасброд, как самочувствие?
     - Сам не знаю. Пытаюсь понять.
     - Было бы куда лучше, если б ты занялся работой.
     - Пожалуй.  Но мне не к  спеху.  Я  тут сделал открытие.  Торп,  в моем
Мироздании слишком много места занимает собственное Я.
     - Да  ты  шутишь!  И  кому  же  из  своих  наставников ты  обязан  этим
откровением, мне или Нильгау?
     - Оно  осенило меня внезапно,  без посторонней помощи.  Много,  слишком
много места занимает это самое Я. Ну, а теперь за работу.
     Он бегло просмотрел кое-какие едва начатые эскизы, побарабанил пальцами
по чистому холсту,  вымыл три кисти,  науськал Дружка на манекен,  порылся в
куче старого оружия и всякого хлама, а потом вдруг ушел из дому, заявив, что
на сегодня сделал достаточно.
     - Все это сущее безобразие,  -  сказал Торпенхау,  -  и  к  тому же Дик
впервые не воспользовался солнечным утром.  Вероятно, понял, что у него есть
душа,  или художественный темперамент,  или еще какое-то  столь же бесценное
сокровище.  Вот что получается, когда оставляешь его на месяц без присмотра.
Вероятно, он где-то шлялся вечерами. Надо выяснить.
     Он  вызвал  звонком  старого  плешивого домоправителя,  которого  ничем
нельзя было удивить или пронять.
     - Скажите, Битон, случалось ли, что мистер Хелдар не обедал дома, когда
я был в отъезде?
     - За все время,  сэр,  он даже не вынимал фрака.  Почитай,  всякий день
обедал дома,  но иной раз,  как театры показываются, приводил сюда самых что
ни на есть отчаянных молодчиков.  Уж таких отчаянных,  просто слов нету. Оно
конечно,  вы,  верхние жильцы,  завсегда себе много чего позволяете, только,
скажу по совести, сэр, швырять с площадки трость так, что она пролетает пять
этажей,  и  маршировать за  нею по  четыре в  ряд,  а  опосля возвращаться и
распевать  во  всю  глотку  "Тащи  нам  виски,  славный  Вилли",  когда  уже
полтретьего ночи -  да еще не один или два,  а десятки раз,  - это значит не
иметь жалости к  другим жильцам.  И  я  вот  что завсегда говорю:  "Не делай
другим того, чего сам себе не желаешь". Такое уж у меня правило.
     - Само собой!  Само собой!  Боюсь, что на верхнем этаже живут отнюдь не
тихони.
     - Я  ведь  вовсе не  жалуюсь,  сэр.  Я  дружески потолковал с  мистером
Хелдаром, а он в ответ только засмеялся и нарисовал мою жену, да так хорошо,
не  хуже печатной цветной картинки.  Конечно,  там  нету того глянцу,  какой
бывает на фотографии, но я вот что завсегда говорю: "Дареному коню в зубы не
смотрят". А фрак мистер Хелдар не надевает уж которую неделю.
     - Стало быть,  все в порядке,  -  успокоил себя Торпенхау.  -  Покутить
иногда полезно,  и  у  Дика есть голова на плечах,  но когда дело доходит до
смазливых кокеточек,  я  не  могу за него поручиться...  Дружок,  мой песик,
никогда не пробуй уподобиться человеку.  Люди своенравны,  низменны,  и в их
поступках зачастую нет ни капли здравого смысла.
     А Дик меж тем пошел на север через Парк,  но мысленно он как бы гулял с
Мейзи по  илистым отмелям.  Вдруг он  громко рассмеялся,  вспомнив,  как  он
украсил рога Мемеки бумажным колпаком,  и Мейзи,  бледная от ярости, влепила
ему  оплеуху.  Теперь,  когда  он  оглядывался на  прошлое,  какими  долгими
казались эти четыре года разлуки и  как неразрывно связан был с Мейзи каждый
час!  Штормящее море -  и  Мейзи в  сером платье на  берегу откидывает назад
мокрые волосы,  застлавшие ей глаза,  и смеется над рыболовными парусниками,
которые  улепетывают к  берегу;  жаркое  солнце  над  отмелями  -  и  Мейзи,
брезгливо,  вздернув носик,  нюхает воздух;  Мейзи  бежит вослед ветру,  что
взвихривает и  разметывает береговой песок,  который  свистит  в  ушах,  как
шрапнель;  Мейзи, бесстрастная и самоуверенная, плетет всякие небылицы перед
миссис   Дженнетт,    а    Дик    подтверждает   ее    слова   бессовестными
лжесвидетельствами; Мейзи осторожно перебирается с камня на камень, сжимая в
руке револьвер и крепко стиснув зубы;  и,  наконец, Мейзи сидит на траве меж
жерлом пушки и  маком,  который кивает желтой головкой.  Эти картины чередой
всплывали в памяти Дика, и последняя дольше всех стояла перед его внутренним
взором.  Дик  упивался несказанным блаженством,  дотоле неведомым его  уму и
сердцу,  потому что никогда в жизни он ничего подобного не испытывал.  Ему и
на ум не могло взбрести, что в его воле было бы распорядиться своим временем
куда разумней, нежели слоняться по Парку средь бела дня.
     - День нынче выдался погожий,  светлый,  -  сказал он себе, невозмутимо
разглядывая свою  тень.  -  Какой-нибудь  дурачок сейчас  радуется по  этому
поводу. Но вот и Мейзи.
     Она  шла навстречу от  Мраморной арки,  и  ему бросилось в  глаза,  что
неповторимая ее походка ничуть не изменилась с далекого детства.
     - Почему же ты не в мастерской, когда сейчас самое подходящее время для
работы?  -  осведомился Дик таким тоном, словно имел право задавать подобные
вопросы.
     - Лентяйничаю. Просто-напросто лентяйничаю. Мне не удался подбородок, и
я его соскоблила. А потом плюнула на все да ушла погулять.
     - Знаю я, как соскабливают. Но что ж такое ты рисовала?
     - Прелестную головку,  только ничего у  меня не  получилось -  вот  это
ужас!
     - Не люблю работать по выскобленному.  Когда краска подсыхает,  фактура
получается грубой.
     - Ну уж нет, если только соскоблить умеючи, тогда это совсем незаметно.
     Мейзи движением руки показала,  как она это делает. На ее белой манжете
было пятно краски. Дик рассмеялся.
     - Ты так и осталась неряхой.
     - Уж кто бы говорил. Погляди лучше на собственную манжету.
     - Да,  разрази меня гром! Моя еще грязней. Похоже, что мы оба ничуть не
изменились. Впрочем, давай-ка вглядимся попристальней.
     Он придирчиво оглядел Мейзи.  Голубоватая мгла осеннего дня растекалась
меж  деревьев Парка,  и  на  ее  фоне  вырисовывались серое  платье,  черная
бархатная шляпка на черноволосой головке, твердо очерченный профиль.
     - Нет,  ты не изменилась.  И  до чего же это славно!  А помнишь,  как я
защемил твои волосы замочком сумки?
     Мейзи кивнула, сверкнув глазками, и повернулась к Дику лицом.
     - Обожди-ка,  -  сказал Дик, - что-то ты губки надула. Кто тебя обидел,
Мейзи?
     - Никто,  я сама виновата.  Боюсь,  что мне никогда не видать успеха, я
работаю не щадя сил, а все равно Ками говорит...
     - "Continuez,  mesdemoiselles.  Continuez toujours, mes enfants"*. Ками
способен только тоску нагонять. Ну, ладно, Мейзи, ты уж на меня не сердись.
     ______________
     * Продолжайте, барышни. Продолжайте неустанно, дети мои (фр.).

     - Да,  именно так он и  говорит.  А прошлым летом он сказал мне,  что я
делаю успехи и в этом году он разрешит мне выставить мои картины.
     - Но не здесь же?
     - Конечно, нет. В Салоне.
     - Высоко же ты хочешь взлететь.
     - Я  уже давно пытаюсь расправить крылья.  А ты,  Дик,  где выставляешь
свои работы?
     - Я не выставляю вовсе. Я их продаю.
     - В каком же жанре ты работаешь?
     - Неужто ты не слыхала? - Дик взглянул на нее с изумлением. Да возможно
ли  такое?  Он  не  знал,  как  бы  поэффектней это преподнести.  Они стояли
неподалеку от Мраморной арки.  -  Давай пройдемся по Оксфорд-стрит, и я тебе
кое-что покажу.
     Кучка людей собралась перед витриной давно знакомого Дику магазинчика.
     - Здесь продаются репродукции некоторых моих работ, - сказал он с плохо
скрываемым торжеством. - Вот как я рисую. Ну что, нравится?
     Мейзи  взглянула на  изображение полевой батареи,  которая стремительно
мчится  в  бой  под  ураганным огнем.  Позади  них,  в  толпе,  стояли  двое
артиллеристов.
     - Они обрезали постромки у пристяжной, - сказал один другому. - Она вся
в мыле,  зато остальные не подкачают. И вон тот ездовой правит получше тебя,
Том. Погляди-ка, до чего умно он сдерживает узду.
     - Третий номер загремит с  передка на  первом же  ухабе,  -  последовал
ответ.
     - Не  загремит.  Вишь,  как он  крепко уперся ногой?  Уж  будь за  него
спокоен.
     Дик глядел Мейзи в лицо и упивался наслаждением -  дивным, невыразимым,
грубым торжеством.  Но она больше интересовалась толпой,  чем картиной. Лишь
это было ей понятно.
     - До  чего же  мне хочется достичь такого успеха!  Ох,  как хочется!  -
промолвила она наконец со вздохом.
     - Ты,  как я,  в точности как я! - сказал Дик невозмутимо. - Погляди на
лица вокруг.  Эти люди в полнейшем восторге. Они сами не знают, отчего пялят
глаза и разевают рты, но я-то знаю. Я знаю, что работа моя удачна.
     - Да. Я вижу. Ох, как это прекрасно - прийти прямо к цели!
     - Ну уж прямо, как бы не так! Мне пришлось долго мыкаться и искать. Ну,
что скажешь?
     - По-моему,  это  настоящий  успех.  Расскажи,  как  тебе  удалось  его
достичь.
     Они  вернулись в  Парк,  и  Дик  поведал о  своих  похождениях со  всей
горячностью молодого человека,  который разговаривает с женщиной.  Рассказал
он  обо  всем  с  самого  начала,   и  "я",  "я",  "я"  мелькали  средь  его
воспоминаний, как телеграфные столбы перед глазами мчащегося вперед путника.
Мейзи молча слушала и  кивала.  История жизненной борьбы и лишений ничуть ее
не тронула. А Дик каждый эпизод завершал словами: "И после этого я еще лучше
понял,  как использовать всю палитру".  Или светотень, или нечто другое, что
он поставил себе задачей постичь или сделать. Единым духом он, увлекая ее за
собой,  облетел полмира и  никогда еще не был так красноречив.  В упоении он
готов  был  подхватить эту  девушку,  которая кивала и  говорила:  "Понимаю.
Дальше",  - на руки и унести, потому что это ведь была Мейзи, и она понимала
его, и принадлежала ему по праву, и оказалась желанней всех женщин на свете.
     Вдруг он резко оборвал себя.
     - Так я добился всего, чего хотел, - сказал он. - Мне пришлось вести за
это жестокую борьбу. А теперь рассказывай ты.
     Рассказ Мейзи был  почти такой же  серый,  как ее  платье.  Долгие годы
труда,  упорство,  питаемое безудержной гордыней,  которую  ничто  не  могло
сломить,  хотя скупщики картин посмеивались,  а туманы мешали работать. Ками
был  неприветлив,  даже язвителен,  а  девушки в  чужих мастерских принимали
Мейзи  с  оскорбительной вежливостью.  Было  несколько просветов,  когда  ее
картины соглашались показать на провинциальных выставках,  но то и  дело она
прерывала свой рассказ душераздирающими сетованиями:
     - Вот  видишь,  Дик,  я  так  тяжело работала и  все равно не  достигла
успеха!
     Тогда Дика  охватывала щемящая жалость.  Точно так  же  Мейзи сетовала,
когда не  могла попасть из револьвера в  волнорез,  а  через полчаса она его
поцеловала. И было это словно вчера.
     - Ничего,  - сказал он. - Послушай меня, поверь тому, что я тебе скажу.
- Слова сами собой срывались с уст.  - Все это вместе взятое не стоит цветка
мака, который кивал головкой у форта Килинг.
     Щеки Мейзи порозовели.
     - Да, тебе хорошо говорить, ты достиг успеха, а я - нет.
     - Дай же мне сказать.  Ты все поймешь, я уверен. Мейзи, милая, мои речи
могут показаться глупыми,  но все эти десять лет... их словно не было вовсе,
ведь я снова вернулся к тебе.  Право же, все осталось по-прежнему. Неужто ты
не понимаешь?  Ты одинока,  и я тоже.  Зачем же огорчаться?  Пойдем со мною,
милая.
     Мейзи ковыряла зонтиком песок. Они сидели в Парке на скамье.
     - Я понимаю, - промолвила она, помолчав. - Но у меня работа, и я должна
с ней справиться.
     - Мы справимся вместе, милая. Я же тебе не помеха.
     - Нет,  я так не могу.  Это моя работа -  моя,  моя,  моя!  Всю жизнь я
прожила одна и принадлежу только себе.  Я помню прошлое не хуже тебя, но это
неважно.  Ведь в  то время мы были детьми и не знали,  что нас ждет впереди.
Дик,  ты  только о  себе думаешь.  А  мне  в  будущем году,  кажется,  может
улыбнуться удача. Не отнимай же у меня последней надежды.
     - Прости, милая. Я виноват, я наговорил глупостей. У меня и в мыслях не
было, чтоб ты пожертвовала всей своей жизнью только потому, что я снова тебя
встретил. Я уйду к себе в мастерскую и буду терпеливо ждать.
     - Но,  Дик,  я  не  хочу...  не  могу  терять тебя  теперь...  едва  мы
встретились.
     - Располагай мною. И, пожалуйста, прости. - Дик с жадностью вглядывался
в ее сконфуженное личико.  И глаза его сияли торжеством, поскольку он не мог
допустить даже мысли,  что Мейзи рано или поздно не полюбит его,  коль скоро
он ее любит.
     - Это  было  нехорошо с  моей стороны,  -  сказала Мейзи,  помолчав еще
дольше, - нехорошо думать только о себе. Но ведь я была так одинока! Нет, ты
меня понял не в  том смысле.  И теперь,  когда мы снова встретились...  это,
конечно, глупо, но я не хочу тебя терять.
     - Еще бы. Ведь у тебя есть я, а у меня ты.
     - Нет,  это не так. Но ты всегда меня понимал и можешь очень помочь мне
в работе. Ведь ты все знаешь и умеешь. Ты должен мне помочь.
     - Думаю,  что ты права,  или же я сам себя не знаю.  Стало быть,  ты не
хочешь расставаться со мной навсегда и готова принять мою помощь?
     - Да.  Но запомни,  Дик,  ничего такого между нами не будет. Потому я и
сказала,  что нехорошо с  моей стороны думать только о  себе.  Но пускай все
остается как есть. Мне очень нужна твоя помощь.
     - Можешь на  меня положиться.  Дай только сообразить.  Первым делом мне
надо поглядеть твои картины и особое внимание обратить на этюды,  а уж тогда
оценить твои возможности.  Почитай,  что пишут в  газетах обо мне!  Я  стану
давать тебе дельные советы, и ты будешь им следовать. Ведь правда?
     Глаза Дика снова сверкали дьявольским торжеством.
     - Ты  так великодушен -  просто слов нет,  до чего ты великодушен.  Это
потому,  что в душе ты лелеешь несбыточную надежду,  я знаю, и все-таки я не
хочу тебя терять. Смотри же, потом не пеняй на меня.
     - Я  не закрываю глаза на правду.  И вообще королева всегда безупречна.
Меня поражает не  то,  что ты думаешь только о  себе.  Поразительно то,  как
бесцеремонно ты хочешь меня использовать.
     - Вот еще!  Для меня ты  всего-навсего Дик...  да еще -  художник,  чьи
картины пользуются спросом.
     - Вот и прекрасно: в этом я весь. Но, Мейзи, ты ведь веришь, что я тебя
люблю?  Я не хочу,  чтоб ты обманывала себя и считала,  будто мы с тобой как
брат и сестра.
     Мейзи взглянула на него и потупила взор.
     - Как это ни нелепо,  но... я верю. Лучше бы нам расстаться сразу, пока
ты на меня не рассердился.  Но...  но та девушка,  что живет со мной,  у нее
рыжие волосы, она импрессионистка, и у нас с ней разные взгляды.
     - Сдается мне,  у  нас с  тобой тоже.  Но это не беда.  Ровно через три
месяца, считая с нынешнего дня, мы вместе над этим посмеемся.
     Мейзи сокрушенно качнула головой.
     - Я знала,  что ты не поймешь,  и тебе будет еще больней,  когда ты все
узнаешь. Взгляни мне в лицо, Дик, и скажи, что же ты видишь.
     Они  встали  и  мгновение  смотрели  друг  на  друга.  Туман  сгущался,
приглушая городской шум,  который доносился из-за ограды Парка.  Дик призвал
на  помощь  все  свои  знания  о  людях,  купленные столь  дорогой ценою,  и
постарался разгадать,  что же таят в  себе эти глаза,  рот и  подбородок под
черной бархатной шляпкой.
     - Ты прежняя Мейзи,  и я тоже прежний, - сказал он. - Оба мы с норовом,
но кто-то из нас вынужден будет покориться.  А  теперь поговорим о ближайшем
будущем.  Надо мне зайти да посмотреть твои картины -  лучше всего, пожалуй,
когда та рыжая будет где-нибудь неподалеку.
     - Воскресенье -  самый удобный день для этого. Приходи по воскресеньям.
Мне многое надо тебе сказать,  о  многом посоветоваться.  А  сейчас мне пора
идти и браться за работу.
     - Постарайся к будущему воскресенью разузнать про меня все подробности,
- сказал Дик.  -  Не верь мне на слово,  очень прошу.  А теперь до свиданья,
милая, и да хранит тебя небо.
     Мейзи шнырнула прочь,  как серая мышка.  Дик смотрел ей вслед, пока она
не скрылась из виду, но он не мог слышать, как она презрительно бранила сама
себя:  "Я дрянная, несносная девчонка, я то