рка,  Дик не уставал проклинать Торпенхау за то, что он жив, и род людской
за  то,  что все живы и  могут видеть,  а  сам он мертв,  как мертвы слепцы,
которые только в тягость ближним.  Торпенхау помянул некую миссис Гаммидж, и
рассвирепевший Дик ушел к  себе в мастерскую,  где снова принялся перебирать
три нераспечатанных письма от Мейзи.
     Нильгау, грузный, неодолимый и воинственный, остался у Торпенхау. Рядом
сидел Беркут,  Боевой Орел  Могучий,  а  между ними  была расстелена большая
карта, утыканная булавками с черными и белыми головками.
     - Насчет Балкан я ошибся,  - сказал Нильгау, - но теперь уж ошибки быть
не может.  В  Южном Судане нам придется все повторить сызнова.  Публике это,
само  собой,   безразлично,  но  правительству  отнюдь  нет,  оно  сохраняет
спокойствие и занято приготовлениями. Вы сами это знаете не хуже моего.
     - Помню,  как нас кляли,  когда наши войска были отозваны от Омдурмана.
Рано или поздно мы должны за это поплатиться.  Но я никак не могу поехать, -
сказал Торпенхау, указывая на отворенную дверь: ночь была нестерпимо жаркая.
- Неужто вы способны меня осудить?
     Беркут, покуривая трубку, промурлыкал, как откормленный кот:
     - Никто и  не подумает тебя осуждать.  Ты на редкость великодушен и все
прочее,  но каждый -  в том числе и ты,  Торп, - обязан выполнить свой долг,
когда речь идет о  деле.  Я  знаю,  это может показаться жестоким,  но Дик -
погибший человек,  песенка его спета,  ему крышка,  он gastados*, опустошен,
кончен, безнадежен. Кое-какие деньги у него есть. С голоду он не умрет, и ты
не должен из-за него сворачивать с пути. Подумай о своей славе.
     ______________
     * Выдохшийся (искаж. исп.).

     - Слава Дика была впятеро громче моей и вашей, вместе взятых.
     - Только потому,  что  он  подписывался без  разбора под  всеми  своими
работами.  А теперь баста.  Ты должен быть готов к походу.  Можешь назначить
любые ставки, ведь из нас троих ты самый талантливый.
     - Перестаньте  меня  искушать.   Покамест  я   остаюсь  здесь  и   буду
присматривать за Диком.  Конечно, он опасен, как медведь, в которого всадили
пулю, но, думается, ему приятно знать, что я с ним рядом.
     Нильгау  отпустил нелестное замечание по  адресу  слабодушных болванов,
которые из жалости к  подобным же болванам губят свою будущность.  Торпенхау
вскипел,  не в силах сдержать гнева.  Забота о Дике, требовавшая постоянного
напряжения, лишила его выдержки.
     - Возможен еще и третий путь, - задумчиво произнес Беркут. - Поразмысли
над этим и воздержись от глупостей.  Дик обладает -  или,  верней, обладал -
крепким здоровьем, привлекательной внешностью и бойким нравом.
     - Эге!  -  сказал Нильгау,  не забывший того,  что случилось в Каире. -
Кажется, я начинаю понимать... Торп, мне очень жаль.
     Торпенхау кивнул в знак прощения.
     - Но  вам было жаль гораздо больше,  когда он  отбил у  вас красотку...
Валяйте дальше, Беркут.
     - В пустыне,  глядя,  как люди гибнут, я часто думал, что ежели б весть
об этом мгновенно облетела свет и можно было бы примчаться,  как на крыльях,
у смертного одра каждого из обреченных оказалась бы женщина.
     - И  пришлось бы услышать чертову пропасть самых неожиданных исповедей.
Нет уж, спасибо, пускай лучше все остается как есть, - возразил Нильгау.
     - Нет  уж,  давайте  всерьез поразмыслим,  нужен  ли  сейчас  Дику  тот
неумелый  уход,  который  Торп  может  ему  предоставить...  Сам-то  ты  как
полагаешь, Торп?
     - Ясное дело, нет. Но как же быть?
     - Выкладывай все начистоту перед Советом.  Ведь мы же друзья Дика. А ты
ему особенно близок.
     - Но самое главное я подслушал, когда он был в беспамятстве.
     - Тем больше у нас оснований этому верить.  Я знал, что мы доберемся до
истинного смысла. Кто же она?
     И  тогда Торпенхау поведал обо  всем  в  коротких и  ясных словах,  как
подобает  военному  корреспонденту,   который   владеет  искусством  сжатого
изложения. Его выслушали молча.
     - Мыслимо ли, чтоб мужчина после стольких лет вновь возвратился к своей
глупой детской влюбленности! - сказал Беркут. - Мыслимо ли такое, скажите на
милость?
     - Я  излагаю только факты.  Теперь он  не говорит об этом ни слова,  но
когда думает,  что я не смотрю на него,  без конца перебирает те три письма,
которые она ему прислала. Как же мне быть?
     - Надо поговорить с ним, - сказал Нильгау.
     - Ну да!  И написать ей - а я, прошу заметить, не знаю даже ее фамилии,
- да  умолять,  чтоб она приехала и  опекала его из  жалости.  Вы,  Нильгау,
когда-то сказали Дику,  что вам его жаль.  Помните, что за этим последовало?
Так вот,  ступайте к  нему сами,  уговорите во всем признаться и  воззвать к
этой самой Мейзи,  кто бы она ни была.  Я совершенно убежден, что он всерьез
посягнет на вашу жизнь:  ведь с тех пор, как он ослеп, физических сил у него
изрядно прибыло.
     - Ясно как день,  что у Торпенхау только один выход, - сказал Беркут. -
Пускай едет в Витри-на-Марне,  это по линии Безьер -  Ланды, туда от Тургаса
проложена одноколейная ветка. В семидесятом пруссаки раздолбали этот городок
снарядами,  потому что на холме, в тысяче восьмистах ярдах от местной церкви
высился тополь. Там сейчас расквартирован кавалерийский эскадрон - во всяком
случае,  должен быть расквартирован.  А  где мастерская,  о которой упоминал
Торп,  сказать не  могу.  Пускай сам  разыскивает.  Маршрут я  указал.  Торп
правдиво объяснит этой девице,  как  обстоят дела,  и  она поспешит к  Дику,
"ничто, кроме ее проклятого упрямства, не могло вынудить их расстаться".
     - Их  совместный доход составит четыреста двадцать фунтов годовых.  Дик
никогда не путал счет,  даже в бреду.  Торп,  у тебя нет ни малейшего повода
отказаться от поездки, - сказал Нильгау.
     Вид у Торпенхау был крайне растерянный.
     - Но ведь это бессмысленно и  невозможно.  Не стану же я тащить ее сюда
за волосы.
     - Наша работа -  та  самая,  которую так щедро оплачивают,  -  в  том и
заключается,  чтоб делать бессмысленное и  невозможное -  обычно безо всякой
причины, лишь бы только угодить публике. А тут есть причина, и очень важная.
Все прочее -  вздор. До возвращения Торпенхау мы с Нильгау переберемся сюда.
В  самое  ближайшее время город наводнят оголтелые корреспонденты,  и  здесь
будет их  штаб-квартира.  Вот и  еще причина спровадить Торпенхау.  Поистине
провидение помогает тому,  кто  помогает ближнему,  и  притом...  -  Беркут,
который говорил уверенно и плавно,  вдруг сбился на торопливый шепот:  -  Не
можем же мы допустить,  чтоб Дик висел у тебя на шее,  когда начнут драться.
Это  единственная  возможность  получить  свободу,  и  Дик  сам  будет  тебе
благодарен.
     - Будет -  но от этого не легче!  Конечно, я могу съездить и попытаться
что-то  сделать.   Мне  трудно  себе  представить,   чтоб  разумная  женщина
отказалась от Дика.
     - Вот и  внуши это его девице.  Я  своими глазами видел,  как ты уломал
злобную махдистскую ведьму и  она щедрой рукой отсыпала тебе фиников.  А то,
что предстоит теперь, в десять раз легче. Так вот, к завтрашнему вечеру чтоб
духу твоего не было, поскольку мы с Нильгау уже завладеем помещением. Приказ
отдан. Изволь выполнять.
     - Дик,  -  спросил Торпенхау на другое утро,  -  могу я как-нибудь тебе
помочь?
     - Нет! Отстань. Сколько раз тебе напоминать, что я слепой?
     - Может, надо сходить, сбегать, раздобыть, принести чего-нибудь?
     - Нет. Убирайся к черту, хватит скрипеть тут сапожищами.
     - Бедный малый!  -  пробормотал Торпенхау. - Видно, в последнее время я
засел у  него в  печенках.  Нужно,  чтоб он слышал подле себя легкие женские
шаги.   -  И  продолжал  громко:  -  Что  ж,  превосходно.  Ежели  ты  такой
самостоятельный,  я  уеду  дней  на  пять.  Простись  же  со  мной.  О  тебе
позаботится домоправитель, а мои комнаты займет Беркут.
     Дик сразу помрачнел.
     - Но ты вернешься хотя бы через неделю?  Я знаю, что стал вспыльчив, но
без тебя мне никак не обойтись.
     - Разве?  Вскоре ты  будешь вынужден без меня обходиться и  порадуешься
избавлению.
     Дик ощупью вернулся в кресло,  недоумевая, что могут значить эти слова.
Он  вовсе не  желал,  чтоб за  ним присматривал домоправитель,  но и  нежные
заботы Торпенхау были ему в тягость.  Он сам не знал,  чего хочет. Тьма, его
окружавшая, не рассеивалась, а нераспечатанные письма Мейзи вконец обветшали
и истрепались,  потому что он не выпускал их из рук.  Он уже никогда в жизни
не  прочитает их  своими глазами;  но  Мейзи могла бы  написать еще,  и  это
принесло бы новое утешение. Нильгау сделал ему подарок - комок мягкого ярого
воска  для  лепки.  Он  решил  чем-нибудь занять Дика.  Несколько минут  Дик
ощупывал и мял воск пальцами.
     - Ну на что это похоже,  в конце-то концов?  -  сказал он удрученно.  -
Возьмите назад.  Вероятно,  то обостренное осязание,  которое дано слепым, я
обрету в лучшем случае лет через пять -  десять.  Кстати, вы не знаете, куда
это уехал Торп?
     Нильгау ответил, что не знает.
     - Но мы поживем у него,  покуда он не вернется.  Может, тебе нужна наша
помощь?
     - Сделайте   милость,    оставьте   меня.   Только   не   сочтите   это
неблагодарностью: просто мне лучше, когда я один.
     Нильгау  тихонько фыркнул,  а  Дик  вновь  предался унылым  раздумьям и
сетованиям на свою судьбу.  Он давно уже забыл о своих работах,  сделанных в
прошлом,  и  само  желание  работать  его  покинуло.  Он  испытывал  к  себе
бесконечную жалость и находил в своей тихой скорби единственное утешение. Но
телом и душой он стремился к Мейзи -  только к Мейзи,  которая одна могла бы
его понять.  Правда, разумом он сознавал, что Мейзи, поглощенная собственной
работой,  останется к  нему  безразличной.  Жизненный опыт подсказывал,  что
женщины бросают того,  кто остался без денег,  и когда человек упал,  другие
топчут его немилосердно.
     - Но все же, - возразил Дик самому себе, - она по крайней мере могла бы
использовать меня,  как я когда-то использовал Бина, - хоть для этих этюдов.
Мне ведь не нужно ничего, только бы снова быть с ней рядом, пускай бы даже я
при этом знал,  что за  ней волочится кто-то  другой.  Бр-р!  Я  жалок,  как
побитый пес.
     На лестнице чей-то голос затянул веселую песенку:

           Когда мы решим уехать, уехать, уехать в дальнюю даль,
              Возопят кредиторы, возропщут, заплачут навзрыд,
           Пронюхав о том, что покинем мы в будущий вторник свой дом
              И из Англии в Индию плаванье нам предстоит.

     Потом послышались тяжелые,  уверенные шаги,  дверь Торпенхау со  стуком
распахнулась, там яростно спорили, и кто-то заорал во все горло:
     - Во, взирайти, мои молодчики, мио раздобыло фляго нуово патенто фирмо,
высоко сорто - каково? Само через себя сразу открыто, когда надо.
     Дик вскочил.  Он сразу узнал знакомый голос. "Это Кассаветти вернулся с
континента.  Теперь я знаю, что побудило Торпа уехать. Где-то уже дерутся, а
я... я никому не нужен!"
     Нильгау тщетно требовал тишины.
     - Это  он  ради  меня старается,  -  сказал Дик  с  горечью.  -  Птички
собираются улетать и  не  хотят,  чтоб я  об этом проведал.  Я  слышу голоса
Мортена из Сэзерленда и  Маккея.  Там у  них целое сборище,  добрая половина
лондонских военных корреспондентов, а я... я никому не нужен.
     Спотыкаясь,  он побрел через лестничную площадку и  ввалился в квартиру
Торпенхау. Сразу же он понял, что там полным-полно людей.
     - Где дерутся? - спросил он. - Неужто наконец на Балканах? Тогда почему
никто мне об этом не сказал?
     - Мы  полагали,  что  тебе  это  не  интересно,  -  ответил  Нильгау  в
замешательстве. - А воевать будут в Судане, дело известное.
     - Вот счастливцы!  Позвольте, я посижу здесь и послушаю ваши разговоры.
Валяйте без  стеснения,  я  не  стану  вас  смущать,  как  череп на  пиру...
Кассаветти, ты где? Я слышу, ты насилуешь английский язык по-прежнему.
     Дика усадили в  кресло.  Он услышал,  как зашелестели военные карты,  и
разговор возобновился,  пленяя его воображение. Все говорили разом, толкуя о
цензуре,  о  железнодорожных линиях,  о перевозочных средствах,  о снабжении
питьевой водой,  о стратегических способностях генералов - и все это в таких
выражениях,  от которых доверчивые читатели пришли бы в ужас,  -  вызывающе,
самоуверенно, презрительно, с громовым хохотом. Все ликовали, уверенные, что
война в Судане вот-вот разразится.  Так утверждал Нильгау,  и следовало быть
начеку.  Беркут  уже  успел  послать  в  Каир  телеграмму,  требуя  лошадей;
Кассаветти умудрился выкрасть заведомо ложный список колонн, которым якобы в
самые  ближайшие дни  будет отдан приказ выступить,  и  громко прочитал этот
список,  прерываемый издевательскими выкриками,  а  потом  Беркут представил
Дику  какого-то  никому не  известного художника,  которого Центрально-южное
агентство намеревалось послать в район военных действий.
     - Это его боевое крещение,  - сказал Беркут. - Посоветуй ему что-нибудь
полезное - к примеру, как ездить верхом на верблюдах.
     - Ох уж эти верблюды!  -  возопил Кассаветти.  -  Не миновать мне снова
выучать садить себя в седло,  а я себя избаловал. Во, мои молодчики, я через
истинно знаю  все  военно плано.  Первиссимо выступят Аргалширо-Сэзэрлендски
королевски карабинери. Так говорил верный людо.
     Взрыв хохота заглушил его слова.
     - Сядь и нишкни,  -  сказал Нильгау.  - Даже в военном министерстве еще
нет списков.
     - А будут ли брошены части на Суакин? - спросил кто-то.
     Тут  галдеж усилился,  возгласы перемешались,  и  можно было расслышать
лишь обрывки фраз:
     - Много ли египетских войск отправят туда?
     - Помогай бог феллахам!..
     - Через  Пламстерские болота  проходит  железная дорога,  там  движение
налажено.
     - Теперь наконец-то проложат линию от Суакина до Берберы...
     - Канадские лодочники слишком уж робеют...
     - Я предпочту иметь на борту полупьяного черномазого лоцмана...
     - А кто командует колонной, которая двинется напрямик через пустыню?..
     - Нет,  скалу в излучине у Гизы до сих пор так и не взорвали.  Придется
опять волоком...
     - Скажите мне, наконец, прибудет ли подкрепление из Индии, не то я всем
головы проломлю...
     - Карту, карту не разорвите...
     - Говорю вам,  эта  война затевается с  целью оккупации,  чтоб не  было
больше помех для южноафриканских кампаний.
     - В тех краях чуть ли не каждый колодец кишит волосатой глистой...
     Тут Нильгау,  отчаявшись утихомирить крикунов,  взревел, как пароходный
гудок в тумане, и грохнул обоими кулаками о стол.
     - Но где же все-таки Торпенхау?  -  спросил Дик,  спеша воспользоваться
тишиной.
     - Торп куда-то запропал. Небось влюбился без памяти, - ответил Нильгау.
     - Но он сказал, что останется здесь, - прибавил Беркут.
     - Да неужто?  -  вскричал Дик и выругался.  - Ну, нет. Я сильно сдал за
последнее время,  но  ежели вы с  Нильгау крепко его подержите,  я  сам этим
займусь и вышибу из него дурь.  Останется здесь,  скажите на милость.  Да вы
все  ему в  подметки не  годитесь.  Под Омдурманом предстоит серьезное дело.
Теперь уж мы не отступим.  Но я забыл о своем несчастье. Как хотелось бы мне
поехать с вами.
     - Нам тоже хотелось бы этого, Дикки, - сказал Беркут.
     - А мне в особенности,  -  подхватил художник, нанятый Центрально-южным
агентством. - Но позвольте спросить...
     - Я могу посоветовать вам только одно, - перебил его Дик, направляясь к
двери. - Ежели в рукопашном бою кто-нибудь полоснет вас саблей по голове, не
обороняйтесь.  Пускай  зарубит  насмерть.  Это  будет  самый  лучший  исход.
Благодарю за радушный прием.
     - У Дика отважная душа,  -  сказал Нильгау через час,  когда все, кроме
Беркута, разошлись.
     - Призыв  боевой  трубы  -   святое  дело.   Ты  видел,   как  он  весь
встрепенулся? Вот бедняга! Пойдем, надо его проведать, - сказал Беркут.
     Волнение,  вызванное недавним разговором, уже улеглось. Когда они вошли
в  мастерскую,  Дик  сидел за  столом,  уронив голову на  руки.  Он  даже не
пошевельнулся.
     - Как тяжко,  -  простонал он.  -  Прости меня, боже, но это невыносимо
тяжко.  И  ничего не поделаешь,  жизнь идет своим чередом.  Свидимся ли мы с
Торпом до его отъезда?
     - Да. Конечно, свидитесь, - ответил Нильгау.


                                 Глава XIII

                                  Солнце село, и вот уже целый час
                                     Я не знаю, той ли дорогой иду,
                                  Заплутался я и при свете дня,
                                     Как же ночью, во мраке, свой дом найду!

                                                           "Старинная песня"

     - Мейзи, пора спать.
     - В такую жарищу мне все равно не уснуть. Но ты не беспокойся.
     Мейзи  облокотилась о  подоконник и  смотрела на  залитую лунным светом
прямую тополиную аллею.  Лето в Витри-на-Марне было в разгаре,  и вся округа
изнывала от зноя. Трава на лугах была выжжена, глина по берегам рек спеклась
и стала твердой,  как кирпич,  цветы у обочин давным-давно увяли, а засохшие
розы в  саду клонились к  земле на поникших стебельках.  В тесной мансарде с
низким потолком стояла невыносимая духота.  Лунный свет на  стене мастерской
Ками  в  доме  напротив,   казалось,   еще  пуще  накалял  жаркую  ночь,   а
металлическая рукоять, свисавшая на шнуре с большого колокола подле запертых
ворот, отбрасывала черную, словно нарисованную тушью тень, которая назойливо
лезла в глаза и вызывала у Мейзи досаду.
     - Этакая дрянь!  Без нее вокруг было бы белым-бело,  - тихонько ворчала
Мейзи.  -  Да еще и  ворота проделаны где-то сбоку,  а не в середине ограды.
Раньше я этого не замечала.
     В такой час Мейзи бывало трудно угодить.  Во-первых,  она изнемогала от
жары,  стоявшей уже не одну неделю; во-вторых, ее работы, в особенности этюд
женской  головки,   предназначенной  для  Меланхолии,   которую  не  удалось
закончить к открытию выставки в Салоне, оставляли желать лучшего; в-третьих,
Ками на днях сказал ей это без обиняков;  в-четвертых -  и  в-последних,  а,
стало быть, об этом даже думать не стоило, - Дик, которого она считала своей
собственностью,  целых полтора месяца ей не писал. Она сердилась на жару, на
Ками, на свою работу, но больше всего на Дика.
     Сама она  написала ему три письма и  в  каждом излагала новую трактовку
образа Меланхолии.  Дик не откликался.  Тогда она решила тоже ему не писать.
Осенью,  вернувшись в Англию - приехать туда раньше не позволяла гордость, -
она  поговорит с  ним  серьезно.  Она  тосковала по  их  воскресным встречам
гораздо больше,  чем готова была признать даже в  глубине души.  Ками только
твердил  свое:  "Continuez,  mesdemoiselles,  continuez  toujours" -  и  все
знойное лето,  беспрерывно повторяя этот докучливый совет, стрекотал, словно
кузнечик,  -  старый,  поседелый кузнечик в черном чесучовом пиджачке, белых
панталончиках и широкополой шляпе.  А Дик, бывало, как хозяин, расхаживал по
ее  тесной  мастерской в  Лондоне,  к  северу  от  тенистого зеленого Парка,
говорил слова,  вдесятеро худшие,  чем "continuez", а потом выхватывал у нее
кисть и показывал,  где кроется ошибка.  В его последнем письме,  припомнила
Мейзи, были лишь скучные назидания, он советовал не рисовать на солнцепеке и
не  пить воды из  колодцев в  сельских местах;  да еще повторил это трижды -
будто не знал, что Мейзи вполне может сама о себе позаботиться.
     Но  чем же  он  теперь так занят,  что с  тех пор даже не удосужился ей
написать?  На аллее послышались приглушенные голоса, и она выглянула в окно.
Кавалерист из  маленького городского гарнизона любезничал с  кухаркой  Ками.
Лунные блики скользили по  ножнам его сабли,  которые он  придерживал рукой,
чтобы они  не  звякнули в  столь неподходящее мгновение.  Че