А цветов таких нигде не видал:
                                         Полсвета объехав, всех спрашивал я,
                                         Но на смех лишь подымали меня.

                                         Наверно, она и в мире ином
                                         Голубые розы отыщет с трудом.
                                         Ох, зря искал я такой букет:
                                         Прекрасней роз алых и белых - нет!

                                                              "Голубые розы"

     Море и  впрямь ничуть не  изменилось.  За  илистыми отмелями начиналось
мелководье,  и колокол звенел на Мэрейзонском сигнальном бакене,  колеблемом
приливными волнами. На белом берегу покачивались и перешептывались меж собой
сухие стебельки желтого мака.
     - Я не вижу старого мола, - негромко произнесла Мейзи.
     - Скажем спасибо и за то,  что еще уцелело. Наверняка, с тех пор как мы
покинули эти места, в форте не прибавилось ни одной пушки. Пойдем взглянем.
     Они подошли к валу форта и сели в укромном,  защищенном от ветра уголке
под осмаленным жерлом сорокафунтовой пушки.
     - Вот если б Мемека тоже был здесь, с нами! - сказала Мейзи.
     И  оба надолго замолчали.  Потом Дик взял Мейзи за руку и  прошептал ее
имя. Она покачала головой, устремив взгляд в морскую даль.
     - Мейзи, милая, неужели и это ничто не изменит?
     - Нет!  -  процедила она сквозь стиснутые зубы. - Иначе я... сказала бы
тебе  напрямик.  Но  сказать мне  нечего.  Ох,  Дик,  прошу  тебя,  будь  же
благоразумен.
     - А вдруг когда-нибудь ты передумаешь?
     - Нет, никогда, я совершенно уверена.
     - Но почему?
     Мейзи подперла рукой подбородок и,  все  еще не  отрывая глаз от  моря,
выпалила скороговоркой:
     - Я  прекрасно знаю,  Дик,  чего ты от меня хочешь,  но я  не могу тебе
этого дать.  Тут  не  моя  вина,  право,  не  моя.  Если б  я  была способна
полюбить... но я же не способна. Это чувство мне совершенно недоступно.
     - Милая, ты серьезно?
     - Ты был очень добр ко мне,  Дикки,  и я могу отплатить за твою доброту
только одним - сказать тебе правду. Я не имею права лгать. Я и без того сама
себя презираю.
     - Но за что же?
     - За то... за то, что я так много у тебя беру и ничего не даю взамен. Я
дрянная, я только о себе думаю и, признаюсь, мне совестно.
     - Да пойми ты раз и навсегда,  что я сам себе хозяин, и если я поступаю
именно так,  а  не  иначе,  ты-то  ни в  чем не повинна.  Мейзи,  милая,  ты
решительно ни в чем не должна себя упрекать.
     - Должна. Только если мы станем говорить об этом, будет еще хуже.
     - Вот и не говори.
     - Но как же?  Ведь стоит тебе хоть на минуту очутиться со мной наедине,
ты сразу начинаешь говорить про это,  а  когда мы не одни,  это напечатано у
тебя на лице. Ты не знаешь, как я порой себя презираю.
     - Боже правый!  -  вскричал Дик и едва удержался,  чтобы не вскочить на
ноги.  -  Скажи же мне правду,  Мейзи,  истинную правду,  хоть раз в  жизни!
Может, я... докучаю тебе своими признаниями?
     - Нет. Нисколько.
     - В противном случае ты призналась бы мне?
     - Думаю, что я дала бы тебе понять.
     - Спасибо.  Иначе моя судьба была бы  роковой.  Но  ты должна научиться
прощать влюбленному мужчине его  слабости.  Ведь влюбленный всегда несносен.
Ты, конечно, знала это и раньше?
     Последний вопрос Мейзи не  удостоила ответом,  и  Дик принужден был его
повторить.
     - Само  собой,  ко  мне  пытались подступиться и  другие  мужчины.  Они
докучали мне, когда моя работа бывала в самом разгаре, настаивали, чтоб я их
выслушивала.
     - И ты выслушивала?
     - Только поначалу.  А они не могли понять,  отчего я так равнодушна.  И
наперебой расхваливали мои картины, причем я все принимала за чистую монету.
Я гордилась похвалами,  пересказывала их Ками, и - этого я никогда не забуду
- однажды Ками посмеялся надо мной.
     - А ты, Мейзи, очень не любишь, когда над тобой смеются?
     - Терпеть не могу. Сама я никогда не смеюсь над другими, разве только в
тех случаях, когда они плохо работают. Дик, скажи честно, какого ты мнения о
моих картинах - обо всех, которые видел.
     - Честность,  честность и снова честность,  - изрек Дик те самые слова,
которыми, бывало, дразнил ее давным-давно. - Но скажи мне, что говорит Ками.
     Мейзи ответила не без колебания:
     - Он... он говорит, что в моих картинах есть чувство.
     - Да как у тебя язык повернулся солгать мне прямо в глаза?  Не забывай,
что я сам учился у Ками целых два года. Я знаю доподлинно, как он говорит.
     - Я не солгала.
     - Ты поступила еще хуже: сказала полуправду. Ками склоняет голову набок
- вот так -  и  говорит:  "Il y  a du sentiment,  mais il n'y a pas de parti
pris"*.
     ______________
     * Есть чувство, но нет замысла (фр.).

     Дик свирепо грассировал, подражая Ками.
     - Да, это самое он и говорит, и мне начинает казаться, что он прав.
     - Ясное дело, прав.
     В мире были только два человека, которых Дик считал справедливыми как в
словах, так и в поступках. Ками был одним из этих двоих.
     - И  вот теперь ты  говоришь то  же самое.  Тут недолго потерять всякую
надежду.
     - Прости,  пожалуйста,  но ведь ты сама просила меня говорить правду. И
кроме того,  я  слишком тебя  люблю,  чтоб кривить душой,  когда речь идет о
твоих работах.  Они сильны,  они свидетельствуют о настойчивости, которую ты
проявляешь порой  -  но  не  всегда,  -  а  изредка  чувствуются незаурядные
способности,  но,  право,  неизвестно, чего ради все это сделано. По крайней
мере на меня это производит именно такое впечатление.
     - Да ведь всякая работа делается неизвестно чего ради.  И ты знаешь это
не хуже меня. Я хочу только добиться успеха.
     - Но  ты  избрала неверный путь.  Неужели Ками  никогда тебе  этого  не
объяснял?
     - Хватит кивать на Ками.  Я хочу знать твое мнение.  Начнем с того, что
моя работа никуда не годится.
     - Я ничего подобного не сказал и даже мысли такой не допускаю.
     - Тогда, стало быть, это дилетантство?
     - Вот уж  чем даже и  не  пахнет.  Милая моя,  ты труженица,  уходишь в
работу с головой, и за это я перед тобой преклоняюсь.
     - Неужели и ты втайне надо мной смеешься?
     - Нет,  милая.  Пойми,  ты для меня дороже всех на свете. Закутай плечи
вот этой накидкой, а то продрогнешь.
     Мейзи  закуталась в  мягкие куньи меха,  вывернув наизнанку серую шкуру
кенгуру.
     - Что  за  прелесть,  -  сказала  она  задумчиво,  касаясь  подбородком
воздушного меха.  - Но все-таки скажи, почему я избрала неверный путь, желая
достичь хотя бы скромного успеха?
     - Именно потому,  что ты только этого и желаешь. Неужто, милая, тебе не
понятно?  Настоящая работа не принадлежит -  и не подвластна -  тому, кто ее
делает. Она привносится для него, или же для нее, откуда-то извне.
     - Но как это совместить с...
     - Минуточку.  Нам дано лишь изучить практические приемы своего ремесла,
овладеть кистями и  красками,  вместо  того  чтоб  им  служить и  ничего  не
бояться.
     - Это мне понятно.
     - А  все  прочее привносится извне.  Ну,  ладно.  Если у  нас  достанет
терпения и  времени развить свои  возможности,  мы  бываем  способны или  не
способны сотворить что-нибудь стоящее.  Тут крайне важно умело и  кропотливо
овладеть самыми основами нашего ремесла.  Но  стоит нам  только помыслить об
успехе,  о  том впечатлении,  какое наша работа может произвести на публику,
допустить хоть малейшую мысль о дешевой популярности -  и сразу же мы теряем
свою творческую силу, свежесть манеры и все прочее. Я по крайней мере в этом
убедился. Вместо того чтоб спокойно обдумывать работу и отдавать ей все свое
мастерство,  мы  начинаем суетиться и  думать о  том,  чего  не  в  силах ни
ускорить, ни остановить хоть на мгновение. Понимаешь?
     - Тебе легко так  говорить.  Твои картины всем нравятся.  Разве сам  ты
никогда не мечтаешь о том, чтобы выставиться?
     - Еще  как  часто.  Но  всякий раз я  бываю за  это наказан и  не  могу
рисовать в  полную силу.  Это просто,  как дважды два.  Если мы  относимся к
работе с пренебрежением, используем ее для своих личных целей, она мстит нам
за  это  таким же  самым пренебрежением,  а  коль  скоро мы  гораздо слабее,
страдаем-то мы, а не она.
     - Но я  вовсе не отношусь к работе с пренебрежением.  Ты же сам знаешь,
она для меня - все на свете.
     - Как не знать.  Но сознаешь ты это или нет, после двух мазков, которые
ты делаешь ради себя, лишь третий ты делаешь ради своей картины. Милая, само
собой,  это не твоя вина. Я сам работаю точно так же и знаю это. Большинство
выучеников  французской  школы,   как  и   представители  всех  наших  школ,
заставляют учеников трудиться в  поте  лица  ради  славы  и  своих учителей.
Слышал я,  что  мои  картины известны во  всем мире,  а  у  Ками вечно несли
околесицу  про  ихнюю  мазню,   я  же,  по  глупости,  наивно  верил,  будто
человечество    жаждет,    чтоб    его    превознесли    выше    небес,    и
облагодетельствовали,  и изругали на все корки,  и только моя кисть способна
все это сделать. И я впрямь верил этому, разрази меня гром! Когда бедная моя
голова чуть не  лопалась от замыслов,  которые я  никак не мог претворить на
полотне,  потому что плохо знал свое ремесло,  я предавался суетным мыслям о
собственном величии и готовился восхитить мир.
     - Но ведь порой это и впрямь удается?
     - В редчайших случаях,  милая, причем лишь со злым умыслом. И даже если
вопреки всему  что-то  удается,  это  все  равно такая малость,  а  мир  так
огромен,   что  разве  только  одна  миллионная  человечества  не  останется
равнодушной.  Мейзи,  пойдем со мной, и я покажу тебе, как велик мир. Работа
все одно что хлеб насущный - это ясно само собой. Но постарайся понять, ради
чего ты работаешь.  Я знаю райские уголки, куда мог бы тебя взять, - хотя бы
маленький архипелаг южнее экватора.  Плывешь туда по  штормовым волнам много
недель, и океанская глубь черна, а ты, словно впередсмотрящий, глядишь вдаль
изо дня в день,  и,  когда видишь, как восходит солнце, становится страшно -
так пустынен океан.
     - Но кому же все-таки становится страшно - тебе или солнцу?
     - Солнцу,  само собой.  А  в океанской пучине раздается гул,  и с небес
тоже доносятся какие-то звуки. На острове растут орхидеи, которые смотрят на
тебя так выразительно,  разве только сказать ничего не умеют.  Там, с высоты
трехсот футов,  обрушивается водопад, и прозрачно-зеленые его струи увенчаны
кружевной серебристой пеной; в скалах роятся миллионы диких пчел; и с пальм,
глухо  ударяясь оземь,  падают крупные кокосовые орехи;  и  ты  приказываешь
служанке с  кожей  цвета  слоновой кости подвесить меж  дерев длинный желтый
гамак, украшенный, словно спелый маис, пышными кистями, и ложишься в него, и
слушаешь, как жужжат пчелы и шумит водопад, и засыпаешь под этот шум.
     - А работать там можно?
     - Само собой.  Всегда нужно хоть что-то  делать.  Натягиваешь холст меж
пальмовых стволов,  а  критику пускай попугаи наводят.  Если же  они  затеют
драку, ты бросишь в них спелым плодом манго, и он лопнет при падении, брызжа
пенистым соком. Таких уголков многие сотни. Поедем - и ты увидишь сама.
     - Нет,  такой остров мне  не  нравится.  Похоже,  что это царство лени.
Расскажи про другие места.
     - Ну,  тогда как тебе покажется красный город,  огромный и  мертвый,  с
домами из красного кирпича,  где средь камней зеленеют ростки алоэ, а вокруг
желтая,  как мед, песчаная пустыня? Там, Мейзи, сорок усопших царей покоятся
в  богатых гробницах,  одна великолепней другой.  Глядишь на дворцы,  улицы,
базары,  водоемы,  и тебе кажется,  будто здесь и поныне живут люди, а потом
вдруг видишь,  как  серая белочка в  полном одиночестве потирает нос  лапкой
посреди  рыночной  площади  и   павлин,   словно  изукрашенный  драгоценными
каменьями,  с  важностью шествует через  резные двери  и  распускает хвост у
ажурного мраморного щита.  А  вот и обезьянка -  маленькая бурая обезьянка -
бежит через главную площадь напиться из водоема глубиной в сорок футов.  Она
спускается к воде, цепляясь за лианы, а другая обезьянка держит ее за хвост,
чтоб она не упала.
     - И это не выдумка?
     - Я был там и видел все своими глазами.  Потом вечереет,  оттенки света
мало-помалу меняются, и вот ты словно оказываешься внутри огромного опала. А
перед  самым закатом солнца,  как  по  часам,  в  городские ворота врывается
ощетинившийся дикий кабан,  обнажив клыки и  роняя из пасти пену,  а  за ним
весь  его  многочисленный выводок.  Тут  ты  проворно карабкаешься на  плечи
безглазого черного каменного истукана и глядишь с высоты, как кабан выбирает
себе подходящий дворец для ночлега и  вступает туда,  помахивая хвостом.  Но
вот пробуждается прохладный ночной ветерок,  пересыпает пески,  и становится
слышно,  как пустыня окрест поет себе колыбельную:  "Закрываю глазки я", - и
темнота будет окутывать все, пока не взойдет луна. Мейзи, любовь моя, поедем
со мною, я покажу тебе весь мир. Он, право, прекрасен, и, право, чудовищен -
но  ничего чудовищного ты  не  заметишь,  -  и  глубоко безразличен к  нашим
картинам, которым мы оба посвятили жизнь, безразличен решительно ко всему: в
нем всякий занят только своими заботами да предается любви.  Поедем со мной,
и  я  научу тебя готовить винный напиток с пряностями,  и подвешивать гамак,
и...  поверь,  я  научу тебя тысяче дел,  и  ты  сама узнаешь,  какие бывают
краски,  и мы вместе изведаем,  что такое любовь,  и тогда,  быть может, нам
будет дано создать что-нибудь достойное. Поедем же!
     - Но ради чего? - спросила Мейзи.
     - Да разве можешь ты сделать что бы то ни было, если ты не видела ровно
ничего или по  крайней мере всего того,  что без труда могла бы  увидеть?  И
ведь я люблю тебя,  моя дорогая.  Поедем со мной.  Здесь тебе делать нечего,
здесь ты всем чужая,  и в жилах твоих есть примесь цыганской крови -  это по
лицу видно. А я... самый запах соленых морских просторов меня волнует. Давай
поплаваем в открытом море и будем счастливы!
     Говоря это,  он  вскочил на ноги и,  стоя в  тени,  которую отбрасывала
пушка,  смотрел на девушку.  Короткий зимний вечер уже угас,  и зимняя луна,
незаметно для  них,  взошла  над  тихим  морем.  Серебристая песчаная кромка
отмечала ту  границу,  которой достигал прилив,  покрывая отмели  невысокими
илистыми дюнами.  Ветерок  замер,  наступила мертвая тишина,  только  где-то
вдали слышно было,  как  пасущийся осел хрустел мерзлой травой.  В  воздухе,
пронизанном  светом  луны,   разнеслись  приглушенные  звуки,   частые,  как
барабанная дробь.
     - Что это?  -  встрепенувшись,  спросила Мейзи.  -  Будто чье-то сердце
бьется. Но где?
     Дик до того рассердился,  когда его мольбы были так грубо прерваны, что
не  сразу  мог  спокойно ответить и  долго прислушивался к  звукам,  которые
потревожили тишину. Мейзи, по-прежнему сидя под пушечным жерлом, смотрела на
него с испугом.  Ей так хотелось,  чтобы он вел себя благоразумно и перестал
будоражить ее своими заморскими фантазиями,  такими понятными и вместе с тем
непонятными ей. Но когда он начал прислушиваться, она поразилась неожиданной
перемене в его лице.
     - Это пароход,  -  сказал Дик, - пароход с двумя винтами, сколько можно
определить на слух.  Отсюда его не видно, но, похоже, он проплывает где-то у
самого берега.  Ага!  - воскликнул он, когда красная ракета пронзила мглу. -
Такой сигнал дается, когда оставляют за кормой Ла-Манш.
     - Неужели кораблекрушение?  -  спросила Мейзи, не понимавшая смысла его
слов.
     Дик, не отрываясь, смотрел на море.
     - Кораблекрушение!   Какой  вздор!  Просто  пароход  сообщает  о  своем
отплытии.  Красная ракета с  полубака -  а  вот  загорелся зеленый фонарь на
корме, и еще две красные ракеты с капитанского мостика.
     - Что же все это значит?
     - Просигналил  пароход  линии  "Скрещенные ключи",  совершающий рейс  в
Австралию.  Но  какой же именно пароход?  -  Голос Дика звучал теперь совсем
по-иному,  казалось,  он разговаривал сам с  собой,  и  Мейзи это показалось
обидным.  На мгновение лунный свет пронизал мглу и  осветил длинные,  темные
борта парохода,  который медленно выходил из Ла-Манша.  - Он четырехмачтовый
трехтрубный -  и осадка у него глубокая.  Стало быть,  это либо "Барралонг",
либо "Бхутия".  Но нет -  у  "Бхутии" более крутые обводы.  Ясное дело,  что
"Барралонг",  он уходит в Австралию. Уже через неделю над ним воссияет Южный
Крест - какое счастье привалило старому корыту! Вот это счастье!
     Устремив глаза к морю, он поднялся на вал, чтобы лучше видеть, но туман
вновь сгустился над  водой,  и  удары пароходных винтов уже  замирали вдали.
Мейзи окликнула его с легкой досадой,  и он спустился к ней, все еще глядя в
сторону моря.
     - Видела ли ты хоть раз в жизни, как сияет Южный Крест? - спросил он. -
Это дивное зрелище!
     - Нет,  -  обронила она с пренебрежением, - не видела и не хочу видеть.
Если  тебя  это  восхищает,  почему  бы  тебе  самому не  уехать туда,  чтоб
поглядеть?
     Она  подняла лицо,  которое до  тех  пор  прятала в  темный куний  мех,
окутывавший ее шею,  и глаза ее сверкнули,  как брильянты. Лунный свет облек
серую шкуру кенгуру в ледяную серебристую изморозь.
     - Разрази меня гром, Мейзи, ты сейчас похожа на языческого божка, каких
много понатыкано на этом плато.  -  Взглядом она дала понять,  что отнюдь не
польщена таким сравнением. - Прости, пожалуйста, - продолжал Дик. - На Южный
Крест совсем не  интересно глядеть в  одиночестве.  А  парохода-то  уж и  не
слыхать.
     - Дик,  -  произнесла она невозмутимо, - положим, я действительно пойду
за тобой -  нет,  ты покуда помолчи,  - положим, я пойду за тобой вот такая,
какая есть, и буду чувствовать то же, что тогда, в детстве.
     - Но, надеюсь, не станешь относиться ко мне только как к брату? Ведь ты
же сама сказала это - в Парке.
     - У меня никогда не было брата.  Предположим, я скажу: "Увези меня в те
заветные края, и там, быть может, со временем я полюблю тебя по-настоящему",
- как ты поступишь?
     - Найму извозчика и велю отвезти тебя домой. Или нет: попросту прогоню,
хоть пешком иди.  Но тебе, милая, это не по силам. А я не стал бы рисковать.
Ты достойна того,  чтоб я  набрался терпения и  ждал,  пока ты не пойдешь за
мной без оглядки.
     - Неужели ты и вправду этому веришь?
     - Кажется,  да,  хоть  я  и  сам  сомневаюсь.  А  тебе такое никогда не
приходило в голову?
     - Да-а... И теперь мне очень совестно.
     - Даже больше прежнего?
     - Ты  не  можешь  прочитать мои  мысли.  И  мне  страшно  вымолвить все
начистоту.
     - Ну и пусть.  Ты же обещала сказать мне правду -  по крайней мере хоть
сказать.
     - Я знаю, как я неблагодарна, и тем не менее... тем не менее, хотя я не
сомневаюсь, что ты любишь меня, и очень ценю твою дружбу, все же... все же я
отвернулась бы от тебя, если б могла благодаря этому достичь своей цели.
     - Милая моя  крошка!  Эти  чувства мне  знакомы.  Они  не  способствуют
плодотворной работе.
     - Но ты не рассердился? Вспомни, ведь я сама себя презираю.
     - Для  меня  все  это  не  слишком лестно -  хотя  иного нечего было  и
ожидать, - но я ничуть не рассердился. Я тебя жалею. Право, ты давным-давно,
много лет назад, должна была преодолеть свое мелочное честолюбие.
     - Ты не смеешь разговаривать со мною свысока! Я хочу достичь лишь того,
ради чего трудилась долгие годы.  Тебе это досталось легче легкого,  и... и,
по-моему, это несправедливо.
     - Но  что  я  могу  поделать?  Я  отдал бы  десять лет  жизни,  лишь бы
обеспечить тебе желанный успех. Но я бессилен помочь: тут даже я бессилен.
     Мейзи невнятно огрызнулась. А Дик продолжал:
     - И твои слова,  которые я сейчас