непостижимое чудо,
что он стоит подле Мейзи,  которая обещала помнить о нем всегда,  сколько бы
времени ни прошло с того дня,  когда... Ветер крепчал, от его резкого порыва
длинные черные волосы девочки застлали лицо Дика,  а она все стояла, положив
руку ему на плечо, звала этого "негодника" Мемеку, и вдруг, на мгновение, он
очутился во  тьме -  и  тьма эта  опаляла.  Пуля протяжно запела,  уносясь в
пустынную морскую даль.
     - Ну вот,  из-за тебя я промазал,  - сказал он, тряхнув головой. - Да и
патрон-то был последний. Ладно, бежим домой.
     Но они не побежали.  Они шли очень медленно,  рука в руке. И не было им
решительно никакого дела до отвергнутого Мемеки с двумя патронами в брюхе, -
пускай хоть взорвется или  просто рысцой бежит вслед:  ведь они обрели,  как
великое наследие, бесценное сокровище и приняли его со всею мудростью, какая
только доступна детям.
     - А я буду...  -  с пылкостью начал Дик.  Но тотчас же прервал себя:  -
Право,  я сам не знаю, кем буду, я ведь срежусь на всех экзаменах, но зато я
умею рисовать злые карикатуры на учителей. Ого! Ого-го!
     - Тогда будь художником,  - предложила Мейзи. - Ты всегда смеешься надо
мной, когда я пробую рисовать, поделом же тебе самому.
     - Вовсе я  над тобой не смеюсь и  никогда в  жизни не стану,  делай что
хочешь,  -  возразил он.  -  Я буду художником,  и все еще увидят,  на что я
способен.
     - Художникам всегда не хватает денег, ведь правда?
     - У  меня  есть собственные доходы,  сто  двадцать фунтов годовых.  Мои
попечители говорят,  что я получу их, когда достигну совершеннолетия. Что ж,
для начала хватит.
     - А я вот богатая,  -  сказала Мейзи.  -  Когда мне исполнится двадцать
один год, я стану получать ежегодно триста фунтов. Потому-то миссис Дженнетт
спускает мне то,  чего не  спустит тебе.  Но все-таки жаль,  что нет у  меня
родных - ни папы, ни мамы.
     - У тебя есть я, - сказал Дик, - до гробовой доски.
     - Да,  у меня есть ты, а у тебя я, - да, до гробовой доски. Я так рада,
просто слов нет.
     Мейзи  крепко  сжала  его  руку.  Вокруг  сгущались  ласковые  вечерние
сумерки,  и Дик, различая лишь щеку Мейзи да ее длинные ресницы, окаймлявшие
серые глаза,  осмелел настолько,  что  у  самых дверей дома  решился наконец
вымолвить те  слова,  которые вот  уже  целых два  часа вертелись у  него на
языке.
     - А еще...  еще я люблю тебя,  Мейзи, - сказал он шепотом, который, как
ему почудилось, прогремел на весь мир - тот самый мир, который он завтра или
в крайнем случае послезавтра начнет завоевывать.
     Благопристойности и  благонравия ради мы не станем во всех подробностях
описывать дальнейшие перипетии и  скажем  лишь,  что  миссис Дженнетт начала
было распекать Дика,  сперва за возмутительное опоздание к  чаю,  а потом за
то, что он чуть не угробил себя, забавляясь недозволенной игрушкой.
     - Я просто играл этой штуковиной, а она взяла да и выпалила сама собой,
- признался Дик,  когда уже  не  было  никакой возможности утаить обожженную
порохом щеку.  -  Но только не вздумайте меня ударить, это не выйдет. Теперь
уж вы меня пальцем не тронете.  Сядьте-ка лучше к  столу да налейте мне чаю.
Как ни вертите, а на этом вам нас не провести.
     Миссис Дженнетт едва не задохнулась от бешенства, Мейзи помалкивала, но
одобряла Дика взглядом,  и он весь вечер держался вызывающе. Миссис Дженнетт
предрекла,  что  Провидение обречет его  на  вечные муки сию  же  минуту,  а
впоследствии низвергнет в геенну огненную,  но Дик пребывал в раю и не хотел
слушать.   Только  когда  пришло  время  ложиться  спать,   миссис  Дженнетт
опомнилась и вновь обрела былую непреклонность.  Дик пожелал Мейзи спокойной
ночи, потупив взор и не решаясь к ней приблизиться.
     - Если ты  не  способен быть благородным человеком,  постарался бы хоть
вести себя по-благородному, - язвительно сказала миссис Дженнетт.
     Под  этим  она  подразумевала,  что  Дик  не  поцеловал девочку на  сон
грядущий,  как  всегда.  Мейзи,  у  которой даже губы побелели от  волнения,
подставила щеку с  напускным безразличием,  а Дик надлежащим образом чмокнул
ее и выскочил из комнаты с пылающим лицом. Ночью ему приснился безумный сон.
Он покорил весь мир и преподнес его Мейзи в коробке из-под патронов,  но она
пинком опрокинула коробку и вместо благодарности закричала сердито:
     - Ну и где же ошейник,  который ты обещал прислать для Мемеки?  Эх,  ты
только о себе думаешь!


                                  Глава II

                          Мы взяли копья наперевес, когда затрубила труба,
                          Ряды вздвой, и в Кандахар поскакали мы на врага,
                          Ряды вздвой, ряды вздвой, и поскакали мы,
                             Ту-ру-ру-ру-ру-ру-ру,
                          Ряды вздвой, ряды вздвой, в Кандахар поскакали мы.

                          "Солдатская баллада"

     - Я,  собственно,  ничего не имею против наших английских читателей, но
было бы  любопытно раскидать тысчонку-другую этих людишек здесь,  меж  скал.
Тогда они не ждали бы с таким нетерпением утренних газет. Представляете, как
благопристойнейший  домовладелец  -   Поборник  Справедливости,   Неизменный
Читатель,  Отец  Семейства и  все  такое прочее -  жарится в  этом  пекле на
раскаленных камнях?
     - А над ним голубое марево,  и сам он в лохмотьях. Не сыщется ли у кого
иголка? Я раздобыл дерюжный лоскут от мешка из-под сахара.
     - Ладно,  меняю штопальную иглу на шесть квадратных дюймов этой дерюги.
У меня штаны на обоих коленях прохудились.
     - Почему же не на шесть квадратных миль,  уж ежели на то пошло?  Ладно,
давай иглу,  я прикину,  что можно сделать с этой рванью. Едва ли ее хватит,
чтоб защитить мою августейшую особу от холода, право слово. Дик, чего ты там
малюешь в своем неразлучном альбомчике?
     - Изображаю, как Наш Специальный Корреспондент обновляет свой гардероб,
- серьезно отозвался Дик,  а  его  собеседник тем  временем рывком сбросил с
себя  донельзя  изношенные бриджи  и  стал  прилаживать дерюжную  заплату  к
зияющей  прорехе.  Материя  поползла  под  его  руками,  прореха  стала  еще
обширней, и он с досады процедил сквозь зубы:
     - Мешки из-под сахара,  вот так штука! Эй, ты! Лоцман! Тащи-ка сюда все
паруса до единого!
     Голова, увенчанная феской, вынырнула из кормового кубрика, расплылась в
улыбке от уха до уха и  снова нырнула вниз.  Владелец прохудившихся бриджей,
оставшийся в  серой фланелевой рубахе и  просторной куртке с широким поясом,
продолжал неумело орудовать иглой,  а  Дик  меж тем посмеивался,  заканчивая
рисунок.
     Десятка два моторных ботов стояли,  уткнувшись носами в песчаный берег,
кишевший  английскими  солдатами  из   различных  армейских  корпусов:   кто
плескался в  воде,  кто  был  занят стиркой белья.  Груда шлюпочных вальцов,
амуниции,  мешков с  сахаром и мукой,  ящиков с боеприпасами высилась на том
месте,  где  произошла спешная  разгрузка одного  из  ботов,  а  корабельный
плотник ругался на чем свет стоит,  тщетно пытаясь залатать и замазать,  при
крайней скудости свинцовых белил,  рассохшиеся от  знойного солнца и  широко
разошедшиеся швы в корпусе.
     - Сперва руль летит к чертям собачьим,  -  заявил он, обращаясь ко всем
сразу и ни к кому в особенности,  - потом валится мачта, и вот под конец эта
лохань,  не надумав ничего лучшего,  распускается,  будто раскосый китайский
лотос.
     - Ну в точности как мои бриджи,  слышь ты,  как бишь тебя,  - отозвался
человек с иглой,  не поднимая головы.  - Хотел бы я знать, Дик, доведется ли
мне когда-нибудь побывать в мало-мальски приличном магазине.
     Ответом  ему  была  лишь  неумолчная сердитая  воркотня Нила,  который,
набегая с  разбегу на  базальтовую кручу,  огибал ее и  в  полумиле вверх по
течению бурлил и пенился над широкой каменистой косой.  Мощный, грязно-бурый
поток словно стремился прогнать белокожих назад,  на их родину. Неповторимый
запах нильского ила,  витавший в воздухе,  возвещал,  что вода спадает и для
ботов  будет  нелегким  делом  преодолеть даже  немногие  мили  предстоящего
тяжкого пути.  Пустыня подступала едва ли  не  к  самым берегам,  где  средь
серых,  красных и  черных холмов стоял лагерем "Верблюжий корпус".  Никто не
смел хоть на  день удалиться от  реки и  потерять связь с  медленно плывшими
ботами;  целые недели прошли в полном спокойствии,  без стычек с врагом,  но
Нил  за  это  время не  давал даже  минутной передышки.  Один бурлящий порог
сменялся другим,  скала следовала за скалой, островной барьер за барьером, и
вот уже рядовые утратили всякое понятие о направлении,  в котором следовали,
и едва ли помнили,  сколько времени они в пути. Они продвигались все вперед,
неизвестно куда  и  зачем,  дабы совершить нечто,  неизвестно,  что  именно.
Впереди простирался Нил,  и где-то далеко,  в самых верховьях,  некий Гордон
сражался не  на  жизнь,  а  на смерть,  отстаивая город,  который называется
Хартум.  В  глубине пустыни или,  быть  может,  одной из  множества пустынь,
перемещались колонны британских войск;  другие колонны плыли  по  реке;  еще
большее  их  число  ожидало у  реки  погрузки на  борт;  новые  подкрепления
томились около Асьюта и Асуана;  превратные сведения и ложные слухи носились
по  всему лику несчастной земли,  от  Суакина до Шестого порога,  и  солдаты
верили,   что   некое   высшее  командование  руководит  невесть  откуда  их
бесчисленными маневрами. А этой колонне, следовавшей по реке, было приказано
поддерживать  суда  на  плаву,   избегать,   в  меру  возможности,   потравы
зазеленевших уже  посевов  местных  земледельцев,  когда  солдаты  "ватагой"
тянули суда на буксире по фарватеру,  побольше есть и спать, а самое главное
- без промедления неуклонно стремиться прямо в клокочущую пасть Нила.
     Наравне  с   рядовыми  надрывались,   работали  в  поте  лица  газетные
корреспонденты, которые сами знали ничуть не больше рядовых солдат. Но самой
важной на  свете была  задача поставлять Англии чтиво,  которое дало  бы  ее
гражданам повод ликовать и ужасаться во время завтрака, любопытствуя узнать,
жив  ли  еще Гордон,  или он  пал на  поле брани,  или,  быть может,  добрая
половина британской армии сгинула в песках.  Суданская кампания являла собою
весьма  живописное  зрелище,  она  давала  борзописцам прекрасный  материал.
Изредка какой-нибудь  "специальный корреспондент" ухитрялся погибнуть -  что
бывало отнюдь не  убыточно для газеты,  на  которую он  работал,  -  но чаще
всего,  поскольку дрались,  главным образом, врукопашную, им удавалось чудом
уцелеть,  и ради таких случаев стоило потратиться на телеграфное сообщение в
газету,  по  восемнадцать пенсов за  слово.  При всяких корпусах и  колоннах
числились  всякие   корреспонденты  -   от   ветеранов,   которые  вместе  с
кавалеристами ворвались в  Каир в  1882 году,  когда Араби-паша провозгласил
себя королем,  и видели,  как англичане впервые потерпели позорное поражение
под  Суакином,  когда  лазутчики ночью перерезали часовых и  весь  кустарник
ощетинился копьями,  вплоть до желторотых юнцов, которых спешно вызвали сюда
по телеграфу на смену убитым или покалеченным собратьям по перу.
     К числу самых бывалых корреспондентов -  тех, которые знали до тонкости
все  превратности и  перемены в  запутанных почтовых правилах,  все  цены на
самых  необъезженных или  заезженных египетских одров на  конских ярмарках в
Каире и в Александрии,  которые умели отлично поладить с любым телеграфистом
и  польстить  болезненному тщеславию  любого  недавно  назначенного штабного
офицера, когда выходил приказ, затруднявший работу журналистов, - к числу их
и принадлежал человек в фланелевой рубашке, темноволосый Торпенхау. Во время
Суданской кампании он  работал на  Центрально-южное  газетное агентство,  на
которое  работал и  ранее,  в  пору  англо-египетской войны,  и  еще  ранее,
давным-давно.  Агентство мало интересовалось разбором наступательной тактики
и  всем прочим в  этом роде.  Оно поставляло информацию широкой читательской
массе  и  требовало  от  своих  сотрудников  исключительно  живописности  да
бесчисленных подробностей:  ведь в Англии солдат,  который, вопреки приказу,
нарушил боевой порядок,  чтоб  выручить товарища,  вызывает больше восторга,
нежели два  десятка генералов,  трудящихся до  седьмого пота  над  мелочными
задачами в связи с доставкой боеприпасов и продовольствия.
     В Суакине Торпенхау повстречал юношу, который сидел на бруствере только
что опустевшего редута, величиной немного больше шляпной картонки, и рисовал
с натуры группу изуродованных артиллерийским огнем трупов,  валявшихся средь
каменистой равнины.
     - Вы на кого работаете? - осведомился Торпенхау.
     Военные корреспонденты обычно приветствуют друг  друга почти в  тех  же
словах, что и коммивояжеры при встрече на торговых путях.
     - На себя,  -  ответствовал юноша, не отрываясь от рисунка. - Табачку у
вас не найдется?
     Торпенхау терпеливо дождался,  пока тот не закончил,  потом взглянул на
рисунок и спросил:
     - Так чем же вы тут все-таки промышляете?
     - Да ничем:  просто в  здешних краях была баталия,  вот я  и объявился.
Вообще-то  я  числюсь при  судоремонтной верфи,  по  части покраски каких-то
корабельных  снастей,   или,  может,  подрядился  шуровать  уголек  в  топке
пароходного котла. Только вот запамятовал, на каком именно корыте.
     - У вас столько наглости, что из нее хоть целый редут возводи, - сказал
Торпенхау,  оценив по достоинству нового знакомца.  -  И  что же,  вы всегда
рисуете в этаком вот духе?
     Юноша показал еще несколько рисунков.  "Стычка на  китайской барже",  -
изрек  он  назидательно,  перебирая рисунки.  -  "Первый  помощник капитана,
зарезанный туземным торгашом",  "Джонка на  берегу  Хакодате",  "Сомалийский
погонщик мулов подвергается телесному наказанию",  "Осветительная ракета над
Берберой",  "Погоня  за  работорговым судном  в  Таджурском  заливе",  "Труп
солдата  в  окрестностях Суакина  при  лунном  свете"  -  черномазые суданцы
перерезали ему глотку.
     - Угм!  -  хмыкнул Торпенхау. - Лично я не поклонник водянистой мазни в
духе Верещагина, но ведь о вкусах не спорят. Вы сейчас делом заняты, что ли?
     - Нет. Просто развлекаюсь.
     Торпенхау окинул взглядом беспросветно унылые окрестности.
     - Ей-ей, странные у вас понятия о развлечении. А деньжата хоть водятся?
     - Пока что перебиваюсь.  Слушайте,  не надобен ли вам художник, который
посылал бы зарисовки с театра военных действий?
     - Мне не надобен.  Зато,  может,  надобен моему агентству.  Рисовать вы
способны сколько угодно, а особой выгоды, думается, не ищете, правда?
     - Нет, до поры, до времени. Сперва хочу попытать счастья.
     Торпенхау снова просмотрел рисунки и кивнул.
     - Да, правда ваша, при первом же случае попытайте счастья.
     И  он  во  весь опор поскакал к  городу,  въехал туда через ворота Двух
Фрегатов,  с  грохотом  промчался  по  булыжной  мостовой  в  центр,  откуда
телеграфировал своему  агентству:  "Нашел  художника рисует хорошо и  дешево
предложить ли сотрудничество будете получать иллюстрированный репортаж".
     А юноша все сидел на бруствере, болтал ногами и тихонько твердил самому
себе:
     - Я же знал,  рано или поздно случай представится.  Ей-ей, ежели только
выйду из этой переделки живым, они мне за все заплатят!
     К  вечеру Торпенхау уже  мог  порадовать своего нового приятеля вестью,
что Центрально-южное газетное агентство берет его на работу с  испытательным
сроком в  три  месяца и  с  оплатой всех  расходов до  истечения означенного
срока.
     - Да, кстати, а как ваша фамилия?
     - Хелдар. И что же, агентство предоставляет мне полную свободу?
     - Да  ведь вас  взяли по  случаю.  Вы  должны еще оправдать этот выбор.
Держитесь за меня, мой вам совет. Я отправляюсь в глубь страны при войсковой
колонне  и  предлагаю вам  всяческую помощь.  Дайте  мне  какие-нибудь  ваши
зарисовки, сделанные в здешних местах, я отошлю их по назначению.
     Про себя он подумал: "Столь выгодная сделка Центрально-южному агентству
и во сне не снилась, а ведь я сам получаю сущие пустяки".
     Так довелось Дику Хелдару после приобретения каких-то заморенных кляч и
различных переговоров финансового и  политического свойства быть  принятым в
"Новоявленное и почетное братство военных корреспондентов", члены коего все,
без исключения,  обладают неотъемлемым правом работать,  сколь хватит сил, и
получать за  это,  сколь  волею Провидения и  нанимателей им  предначертано.
Кроме того,  если новый собрат явит себя достойным оказанной ему  чести,  во
благовремении он обретет бойкость речи,  пред которой не в  силах устоять ни
мужчина,  ни  женщина,  когда дело касается еды  или ночлега,  прозорливость
барышника,  умение стряпать,  здоровье и силу,  как у быка,  желудок,  как у
страуса,    и    неисчерпаемую   способность   приспосабливаться   к   любым
обстоятельствам.  Многим,  однако, до конца дней не удается достигнуть столь
высокой  степени  совершенства,  зато  непревзойденные мастера своего  дела,
вернувшись  в   Англию,   напяливают  фраки,   дабы  скрыть  свою  славу  от
непосвященных.
     Дик  неотступно следовал за  Торпенхау повсюду,  и  где  они  только не
побывали,  успешно справляясь со  своей работой,  которая им даже нравилась.
Тем не  менее жизнь была не из легких,  и  она связала их теснейшей дружбой,
поскольку ели  они  из  одного котелка,  пили воду из  одной фляги и,  что в
особенности сближало обоих  мужчин,  совместно отправляли свои  репортажи по
почте  или  по  телеграфу.   Именно  Дик,  не  кто  иной,  ухитрился  споить
телеграфиста в хижине, сплетенной из пальмовых листьев, далеко на берегу, за
Вторым  порогом,  и  пока  тот,  блаженствуя,  валялся на  глинобитном полу,
завладел добытой с превеликим трудом бесценной информацией, которую сдал для
передачи по телеграфу доверчивый корреспондент чужого агентства, снял точную
копию  с  текста и  вручил ее  Торпенхау,  который при  этом  изрек,  что  в
любовной,  а  равно и  в военной корреспонденции все средства хороши,  после
чего  состряпал из  бессвязной писанины  соперника блестящую,  увлекательную
статью.  Именно Торпенхау,  не кто иной...  но повествование об их подвигах,
совершенных порознь и вместе,  от Фил до бесплодных пустынь Херави и Муэллы,
составило бы  содержание многих и  многих томов.  Случалось им  во время боя
проникать  через  сомкнутые  ряды  внутрь  каре,  рискуя  получить  пулю  от
обезумевших солдат;  случалось  с  превеликим трудом  навьючивать строптивых
верблюдов, когда еще едва брезжил холодный рассвет; случалось молча трястись
под палящим солнцем на неутомимых египетских лошаденках; случалось увязать в
иле на нильских отмелях,  когда судно, которое взяло их на борт, по странной
прихоти судьбы напарывалось на подводную скалу, отчего раскалывалась на щепы
добрая половина днища.
     Теперь же  они  застряли на  песчаном берегу,  а  моторные боты меж тем
выгружали арьергард колонны.
     - Хм-да,  -  хмыкнул  Торпенхау,  залатывая  последними  стежками  свое
оснащение,  на которое он давно уже махнул рукой,  -  славное,  однако, было
дело.
     - Это ты про заплату или же про баталию?  -  спросил Дик. - Что до меня
лично, я не в восторге от обеих.
     - Но ведь ты же хочешь, чтоб "Эвриал" преодолел Третий порог? И орудия,
каждое в  восемьдесят одну  тонну  весом,  открыли огонь по  Якдулу?  Ладно,
теперь-то мне мои бриджи нравятся.
     Он с торжественностью повернулся кругом, будто цирковой клоун, чтоб его
могли оглядеть все.
     - Любо-дорого  смотреть.  В  особенности эти  буквы  на  мешковине ГБТ.
Государственный бычий транспорт. Мешок-то из Индии.
     - Ну нет,  это мои инициалы:  Гилберт Беллинг Торпенхау. Я нарочно спер
именно этот лоскут.  Но какого дьявола Верблюжий корпус вдруг ни с того ни с
сего вспол