ия о
Нильгау" я  до сих пор не изобразил в книге "Нунгапунга"?  -  продолжал Дик,
обращаясь к Торпенхау, несколько удивленному такой пылкостью.
     В альбоме действительно оставалась чистая страница, предназначенная для
неосуществленного рисунка,  который  долженствовал изобразить  величайший из
всех подвигов,  какие Нильгау совершил за свою жизнь: когда-то в юности этот
удалец,  забыв,  что он  со  всеми своими потрохами принадлежит нанявшей его
газете,  скакал  по  выжженной солнцем  колючей траве  в  арьергарде бригады
Бредова  в  тот  день,  когда  кавалеристы атаковали  артиллерию  Канробера,
прикрытую,   насколько  было  известно,  двумя  десятками  батальонов,  дабы
подоспеть на  выручку разбитому 24-му  германскому полку  и  выиграть время,
когда должна была  решиться судьба Вионвиля,  а  также доказать,  прежде чем
уцелевшие вернутся во  Флавиньи,  что кавалерия способна атаковать,  смять и
разгромить непоколебимую пехоту.  И  всякий  раз,  как  Нильгау  приходило в
голову,  что он мог бы лучше прожить жизнь, получить более солидные доходы и
иметь на совести несравненно меньше грехов, он утешал себя воспоминанием: "Я
сражался в бригаде Бредова под Вионвилем", - и, воспрянув духом, бывал готов
к любой менее серьезной схватке,  в которую,  возможно, придется вступить на
другой же день.
     - Знаю,  -  сказал он серьезно. - Меня всегда радовало, что вы опустили
этот эпизод.
     - Я  опустил его,  потому что Нильгау объяснил мне,  какой это был урок
для  германской армии  и  чему  учил  Шмидт своих кавалеристов.  Я  не  знаю
немецкого.  Как бишь он говорил? "Берегите время, а уж строй себя сбережет".
И я, старина, должен скакать к своей цели в собственном ритме.
     - Tempo ist Richtung*. Ты хорошо усвоил урок, - сказал Нильгау. - Торп,
пускай он идет один. Его право.
     ______________
     * Темп определяет направление (нем.).

     - Быть  может,  я  совершаю самую  худшую  ошибку,  какую  только можно
совершить, - ошибку просто чудовищную. Но я должен сам убедиться в этом, сам
все  сообразить,  а  не  равняться на  идущего  рядом.  Невозможность уехать
причиняет мне гораздо больше мучений,  чем ты полагаешь, но я просто не могу
этого сделать,  и  все тут.  Я должен работать по своему разумению и жить по
своему разумению,  потому что сам в ответе и за то,  и за другое.  Только не
думай,  Торп,  будто я отношусь к этому легкомысленно. В случае чего я сумею
сам заплатить серу и ввергну себя в пекло без посторонней помощи,  благодарю
покорно.
     Водворилось тягостное молчание. Потом Торпенхау спросил вкрадчиво:
     - А  что  предложил  губернатор  Северной  Каролины  губернатору  Южной
Каролины?
     - Прекрасное предложение.  Ведь у  нас так давно капли спиртного во рту
не  было.  У  тебя,  Дик,  есть  все  задатки,  чтоб стать самым отъявленным
наглецом, - сказал Нильгау.
     - Я  выплюнул изо  рта  все перья,  достойный Другс,  и  на  душе сразу
полегчало. - Дик поднял с полу все еще злющего песика и ласково потрепал его
по спине.  - Ты, Дружок-Малышок, ни за что ни про что очутился в наволочке и
должен  был  вслепую выбираться оттуда,  а  это,  бедняжка,  показалось тебе
обидным.  Ну,  не беда. Sic volo, sic jubeo, stet pro ratione voluntas* и не
фыркай мне в лицо, потому что я изъясняюсь по-латыни. Спокойной ночи.
     ______________
     * Так хочу, так повелеваю, пусть воля заменит доводы рассудка (лат.).

     И он вышел.
     - Поделом же тебе, - сказал Нильгау. - Я предупреждал, что бесполезно с
ним спорить. Ему это не по нраву.
     - В  таком случае он  изругал бы  меня  на  чем  свет стоит.  Ничего не
понимаю.  Ему не сидится на месте,  он весь как в лихорадке,  но упорствует.
Надеюсь,  по  крайности,  что в  один прекрасный день ему не придется уехать
вопреки собственному желанию, - сказал Торпенхау.


     Очутившись у  себя,  Дик задался вопросом -  и вопрос этот заключался в
том,  стоит ли весь мир,  и все,  что есть на лике его, и жгучее желание все
это увидеть, единственного трехпенсовика, брошенного в Темзу.
     "Так вышло потому, что я посмотрел на море, и недостойно даже думать об
этом,  -  решил он.  -  В конце концов,  когда у нас будет медовый месяц, мы
совершим свадебное путешествие -  но поедем не слишком далеко.  И  все же...
все же я не знал, что море обладает надо мной столь неодолимой властью. Пока
Мейзи была рядом,  это не так остро чувствовалось. Виноваты треклятые песни.
Вот он опять горланит".
     Но Нильгау на сей раз запел "Ноктюрн для Джулии" Геррика, и Дик, не дав
ему закончить,  вновь появился на  пороге,  не вполне одетый,  но совершенно
спокойный,  невозмутимый и  жаждущий выпивки.  Его  порыв нахлынул и  иссяк,
подобно тому, как у форта Килинг за приливом неотвратимо следует отлив.


                                  Глава IX

                                    Если я глину простую взял
                                       И ей искусно форму придал,
                                    Получился бог, не простой комок, -
                                       Тем больше славы на долю мою.

                                    Если ты глину простую взял
                                       И руками ее нечистыми мял,
                                    Напрасен твой труд, он ляжет под спуд, -
                                       Тем больше позора на долю твою.

     Всю  следующую неделю  Дик  не  притрагивался к  работе.  Наконец снова
наступило  воскресенье.  Этого  дня  он  всякий  раз  ожидал  с  робостью  и
нетерпением,  но с тех пор как рыжеволосая нарисовала его портрет, он ощущал
в душе гораздо более робости, чем нетерпения.
     Выяснилось,  что  Мейзи решительно отринула его совет серьезно заняться
рисунком. Она горячо увлеклась нелепой затеей написать "прелестную головку".
Дик не без труда сдержал досаду.
     - Тогда что толку давать тебе советы? - сказал он язвительно.
     - Но ведь я  пишу картину -  настоящую картину,  и я уверена,  что Ками
позволит мне выставить ее в Салоне. Надеюсь, ты не против?
     - Нет, отчего же. Но ведь ты не успеешь к открытию выставки.
     Мейзи несколько смутилась. Ей стало не по себе.
     - Из-за  этой  выставки мы  уезжаем во  Францию на  месяц  раньше,  чем
предполагалось.  Здесь я  только подготовлю эскиз для картины,  а  закончу в
студии Ками.
     У  Дика замерло сердце,  и  он готов был в  негодовании развенчать свою
королеву,  хотя она  всегда безупречна.  "Именно теперь,  когда я  возомнил,
будто мне удалось чего-то достичь, она уезжает ловить журавля в небе. Этак и
рехнуться недолго!"
     Но спорить не приходилось,  потому что рыжеволосая была тут как тут,  в
мастерской. И Дик ограничился лишь взглядом, полным неизъяснимой укоризны.
     - Жаль,  -  сказал он,  -  по-моему,  ты совершаешь ошибку. Но какую же
картину ты задумала написать?
     - Свой замысел я почерпнула из одной книги.
     - Это уже плохо.  Никак не  годится писать картины по книгам.  И  кроме
того...
     - Дело было так,  -  объяснила рыжеволосая,  стоя у него за спиной. - Я
читала Мейзи вслух "Град беспросветной ночи". Вы знаете эту книгу?
     - Более или  менее.  Боюсь,  что  я  высказался опрометчиво.  Там  есть
живописные места. Что же пленило ее воображение?
     - Образ Меланхолии:

                Напряжены ее крыла,
                Могучие, как у орла,
                И все ж они земной гордыни бремя
                Подъять бессильны в высь небес.

И дальше. (Мейзи, дорогая, принеси чай.)

                Печать раздумий скорбных на челе,
                У пояса ключи, наряд не ослепляет,
                Хоть в пышных складках весь, он неприступно строг
                И тяжек, как свинец, от головы до ног,
                Ступни ж безжалостно всех слабых попирают.

     В  голосе  девушки  звучало  ленивое презрение,  которого она  даже  не
пыталась скрыть. Дик поморщился.
     - Но ведь это уже сделал один скромный художник,  некто Дюрер, - сказал
он. - Как там говорится в стихах?

                Уж три столетия и шесть десятков лет
                Плоды его фантазии нетленны.

     С таким же успехом можно заново писать "Гамлета". Пустая трата времени.
     - Ничего подобного,  -  возразила Мейзи,  со стуком ставя на стол чашки
как бы в подтверждение своих слов. - Я непременно это сделаю. Неужто тебе не
ясно, что за великолепное получится произведение?
     - Да  какая,  к  черту,  может быть работа без  достаточной подготовки?
Заимствовать сюжет всякий дурак сумеет.  Нужна подготовка,  чтоб осуществить
замысел,  -  подготовка и  убежденность,  а не бездумная погоня за случайной
прихотью.
     Дик процедил эти слова сквозь зубы.
     - Ты попросту ничего не понимаешь,  - сказала Мейзи. - А я полагаю, что
мне это удастся.
     И снова за спиной у Дика зазвучал голос:

                - Страдалица, работает она неутомимо.
                   Работает, душой скорбящая, больная,
                И воля у нее несокрушима,
                   Рука тверда, ум отдыха не знает,
                Ее страданья претворяя в труд...

     Сдается мне, что Мейзи намерена изобразить на картине самое себя.
     - Восседающей на  троне из своих же отвергнутых картин?  И  не подумаю,
милая моя. Меня пленил замысел как таковой. Тебе, Дик, не по душе прелестные
головки.  И  едва ли  ты способен их изобразить.  Ты обожаешь только кровь и
трупы.
     - Это уже прямой вызов.  Если ты способна изобразить Меланхолию,  а  не
просто печальную женскую головку,  то  я  способен на большее и  докажу это.
Много ли ты вообще смыслишь в Меланхолиях?
     Теперь уж  Дик был совершенно убежден,  что на  свете не много найдется
людей несчастнее его.
     - Она была женщина,  -  сказала Мейзи,  -  и долго страдала,  пока чаша
страданий не переполнилась.  Тогда она начала надо всем этим смеяться,  а  я
решила нарисовать ее и отдать картину в Салон.
     Рыжеволосая девушка встала и, посмеиваясь, вышла за дверь.
     Дик бросил на Мейзи покорный и безнадежный взгляд.
     - Не будем говорить о картине,  -  сказал он.  -  Но ты и впрямь хочешь
вернуться к Ками за месяц до срока?
     - Я должна, чтобы вовремя закончить картину.
     - И это единственное, чего ты хочешь?
     - Конечно. Оставь глупости, Дик.
     - Но  ведь  у  тебя нет  способностей.  Есть лишь кое-какие мыслишки да
мелочные побуждения. Просто непостижимо, откуда в тебе столько упорства, что
ты вот уж десять лет ни о  чем,  кроме работы,  думать не можешь.  Итак,  ты
уезжаешь - на целый месяц раньше?
     - Этого требует моя работа.
     - Твоя работа -  тьфу!.. Но нет, извини, я не хотел тебя обидеть. Пусть
так,  дорогая.  Конечно, твоя работа этого требует, а я... я лучше прощусь с
тобой до будущего воскресенья.
     - Ты даже не выпьешь чаю?
     - Нет,  спасибо.  Ведь ты позволишь мне уйти,  дорогая? Тебе же от меня
ничего не нужно, а заниматься рисунком бесполезно.
     - Лучше бы ты остался,  и  мы поговорили бы о моей картине.  Когда хоть
одна-единственная картина имеет успех, это непременно привлекает внимание ко
всем остальным.  Я убеждена, что у меня есть удачные работы, только их никто
не замечает. И напрасно ты так грубо их разругал.
     - Прости меня.  Мы еще поговорим о  Меланхолии как-нибудь в  воскресный
день. Таких дней будет еще четыре - да, один, два, три, четыре, - а потом ты
уедешь. До свиданья, Мейзи.
     Мейзи в  задумчивости стояла у  окна до  тех пор,  пока не вернулась ее
подруга, которая была чуть бледнее обычного.
     - Дик ушел, - сказала Мейзи. - А я как раз собралась поговорить с ним о
своей картине. Но он только о себе думает, не так ли?
     Подруга открыла было рот, словно хотела что-то сказать, но тут же снова
сомкнула губы и продолжала читать про себя "Град беспросветной ночи".
     А  Дик тем временем расхаживал в  Парке вокруг дерева,  которому уже не
первое воскресенье изливал душу.  Он ругался на чем свет стоит,  и чувствуя,
что  английский язык  бессилен выразить всю  его  ярость,  стал  сетовать на
арабском,  который как нарочно предназначен для изъявления горестных чувств.
Он  был  недоволен наградой,  полученной за  долготерпеливое повиновение;  в
равной мере он был недоволен собой;  и прошло немало времени,  прежде чем он
убедил себя, что королева всегда безупречна.
     - Пустой номер,  -  сказал он. - Когда дело касается ее прихотей, я для
нее  ровным счетом ничего не  значу.  Но  в  Порт-Саиде  мы  после проигрыша
удваивали ставку и  гнули свое.  Это она-то хочет написать Меланхолию!  Да у
нее  нет способностей,  ни  внутреннего чутья,  ни  подготовки.  Одно только
желание.  Древнее проклятье,  которое легло на Рувима,  тяготеет и  над ней.
Совершенствоваться в рисунке она не соизволит, потому что это тяжкий труд. И
все же  она оказалась сильнее меня.  Но  я  заставлю ее  признать,  что могу
гораздо лучше  изобразить эту  самую Меланхолию.  Конечно,  она  и  тогда не
удостоит меня своей благосклонности. Она говорит, что я умею рисовать только
кровь и трупы. Не уверен, что у нее самой в жилах течет кровь, а не вода. Но
я  все равно ее люблю и  буду любить,  я  хочу этого,  только бы мне удалось
смирить ее непомерное тщеславие.  Я  напишу истинную Меланхолию -  это будет
"Меланхолия,  непостижимая для ума".  Сейчас же  примусь за  дело,  будь она
трижды прок... благословенна.
     Он  обнаружил,  однако,  что замысел не рождается по заказу,  и  сейчас
голова его занята лишь мыслью об отъезде Мейзи.  В следующее воскресенье она
показала ему свои совсем грубые эскизы,  но он проявил к  ним мало интереса.
Время летело стрелой, близилась пора, когда Мейзи будет далеко от него и уже
не  вернется,  хоть бей в  набат по  всей Англии.  Несколько раз он  пытался
поведать Дружку о "бесполых ничтожествах", но песик наслушался на своем веку
столько излияний от  Дика и  Торпенхау,  что даже не повел ухом,  похожим на
лепесток тюльпана.
     Дик удостоился позволения проводить девушек.  Они отплывали из  Дувра в
Кале ночным пароходом,  а вернуться намеревались в августе. Стоял февраль, и
Дику казалось,  что с ним поступили бессердечно.  Мейзи у себя в домике была
так  занята сборами и  упаковкой картин,  что  ни  о  чем другом не  могла и
думать.  Дик поехал в Дувр и слонялся там целый день,  не находя себе места.
Позволит ли ему Мейзи в последний миг себя поцеловать? Он мечтал схватить ее
сильной рукой, как хватали при нем женщин в Южном Судане, и увлечь за собой.
Но Мейзи не даст себя увлечь.  Она взглянет на него серыми глазами и скажет:
"Дик,  ты только о себе думаешь!" И смелость его покинет. Уж лучше, пожалуй,
просто выпросить у нее поцелуй.
     Этот поцелуй показался особенно желанным, когда Мейзи, выйдя из ночного
почтового поезда  в  сером  плаще  и  серой  дорожной  шляпке,  поднялась на
пристань,  по  которой гулял  ветер.  Рыжеволосая выглядела далеко не  столь
привлекательно.  Ее  зеленые глаза  ввалились,  губы  пересохли.  Дик  велел
погрузить чемоданы на борт и  подошел к Мейзи,  которая стояла в темноте под
капитанским мостиком.  Рыжеволосая смотрела,  как с грохотом летят в носовой
трюм посылки и ящики.
     - Сегодня будет сильная качка, - сказал Дик. - Вы пойдете против ветра.
Ну, а можно мне как-нибудь приехать тебя навестить?
     - Ни в коем случае.  Я буду очень занята.  При первой возможности, если
ты мне понадобишься, я сама тебя позову. Но, так или иначе, я напишу тебе из
Витри-на-Марне.  Мне нужно будет еще не раз с тобой посоветоваться. Ох, Дик,
ты много мне помогал! Так много!
     - Спасибо тебе  за  эти  слова,  милая.  Но  ведь  между нами ничего не
изменилось?
     - Я не умею лгать. Нет, не изменилось - именно в этом смысле. Только не
считай меня неблагодарной.
     - К  чертовой  матери  благодарность!  -  прошипел Дик,  отвернувшись к
борту.
     - Зачем же  огорчаться?  Сам  знаешь,  при таком положении я  могу лишь
испортить жизнь тебе,  а ты -  мне.  Помнишь,  что ты сказал в Парке,  когда
рассердился на  меня?  Одного из нас придется сломить.  Неужели ты не можешь
дождаться дня, когда это сбудется?
     - Нет,  любимая.  Я не хочу,  чтоб это сбылось, ты нужна мне такая, как
есть.
     Мейзи покачала головой.
     - Бедняжка Дик, ну что могу я на это сказать?
     - Не надо ничего говорить. Можно я тебя поцелую? Один-единственный раз,
Мейзи.  Клянусь,  больше я не попрошу.  Тебе это ничего не стоит, а для меня
будет верным знаком твоей благодарности.
     Мейзи  подставила щечку,  и  Дик  под  покровом темноты получил наконец
заслуженную награду.  Это  был  только один поцелуй,  но  зато очень долгий,
поскольку они не уговорились заранее об его длительности.  Мейзи разгневанно
отстранилась, а Дик стоял, смущенный и весь охваченный трепетом.
     - До свидания,  милая.  Не бойся,  я  ведь не помышлял ни о чем дурном.
Виноват. Пожалуйста, береги себя, желаю тебе успехов в работе - особенно над
Меланхолией.  Я  и  сам  хочу  ее  написать.  Передай от  меня привет Ками и
старайся не пить сырую воду. Питьевая вода плоха во всяком захолустье, но во
Франции она худшая в  мире.  Напиши мне,  если что понадобится,  а теперь до
свиданья.  Поклон твоей подруге,  как бишь ее зовут,  и...  можно, я поцелую
тебя еще раз? Нет... Что ж, воля твоя. До свиданья.
     Сердитый оклик вразумил его,  что  не  полагается взбегать стремглав по
грузовому трапу.  Он  спрыгнул на пристань,  когда пароход уже отчаливал,  и
всем своим сердцем стремился ему вослед.
     "А  ведь  ничто,  решительно  ничто  на  всем  белом  свете,  кроме  ее
упрямства,  не вынуждает нас расстаться.  И  эти ночные пароходики,  которые
плавают в  Кале,  совсем крохотные.  Скажу Торпу,  чтоб он прописал об них в
газетах. Вон, эту скорлупку уже валяет по волнам".
     Мейзи долго стояла на том месте,  где Дик ее оставил,  а потом услышала
рядом хрипловатое покашливание. Глаза рыжей девушки пылали ледяным пламенем.
     - Он тебя поцеловал!  -  сказала она. - Как могла ты позволить ему это,
когда он тебе безразличен?  Как посмела ты принять его поцелуй?  Ох,  Мейзи,
пойдем в туалет. Меня тошнит - нестерпимо тошнит.
     - Но мы только что отчалили.  Спускайся вниз,  дорогая,  а я еще побуду
здесь.  Я не люблю вони из машинного отделения...  Бедняжка Дик! Он заслужил
один поцелуй - всего один. Но я не думала, что это так меня напугает.
     Дик  вернулся в  Лондон на  другое утро,  как раз к  завтраку,  который
заказал накануне по  телефону.  И  он был крайне недоволен,  найдя у  себя в
мастерской лишь пустые тарелки. Он взревел, как медведь в знаменитой сказке,
и тотчас же пришел Торпенхау с виноватым выражением на лице.
     - Тс-с!  -  сказал он.  -  Не надо шуметь.  Это я  забрал твой завтрак.
Пойдем ко мне, и я покажу, зачем он понадобился.
     Дик в изумлении остановился у порога, увидев на диване девушку, которая
тяжело дышала во  сне.  Дешевая соломенная шляпка,  голубое в  белую полоску
платье,  скорей пригодное для  июня,  чем для февраля,  подол,  забрызганный
грязью,   жакетка,   отороченная  мехом  и  лопнувшая  по  швам  на  плечах,
замызганный зонтик и,  главное,  стоптанные донельзя туфли говорили сами  за
себя.
     - Послушай,  дружище,  это  просто ужасно!  Таких девиц сюда  приводить
нельзя. Они же обворовывают квартиры.
     - Это может показаться ужасным,  согласен, но когда я возвращался после
завтрака,  она забрела в наш подъезд, и ее шатало. Сперва я подумал, что она
пьяна,  но  шатало ее  от  истощения.  Я  не мог бросить девушку на произвол
судьбы, привел сюда и накормил твоим завтраком. Она чуть не падала в обморок
от голода. А едва поела, уснула как убитая.
     - Знакомое недомогание.  Вероятно,  она  пробавлялась одними сосисками.
Торп,  право,  ты  должен был  сдать  ее  полисмену за  притворный обморок в
приличном доме.  Вот бедняжка!  Взгляни только на ее лицо! Здесь нет и следа
порока. Только глупость - вялая, непрохо