ошился?
     Торпенхау приставил ладонь  ко  лбу  и  вгляделся в  чахлый  кустарник,
пробивавшийся сквозь каменистую почву.
     Громогласно  прозвучала  труба,   и  солдаты,  рассыпанные  по  берегу,
стремглав кинулись к своим ружьям и обмундированию.
     - "Пизанские солдаты,  застигнутые во  время  купанья",  -  невозмутимо
промолвил Дик.  -  Помнишь  рисунок Микеланджело?  Обычно  его  копируют все
начинающие художники. А кустарник так и кишит врагами.
     Вояки  из  Верблюжьего корпуса  громкими  криками  призывали пехоту  на
подмогу.  И  хриплые отклики с  реки возвещали,  что  замыкающие уже знают о
боевой тревоге и вот-вот подоспеют, дабы принять участие в деле. В мгновение
ока,  будто бы  внезапный порыв ветра подернул рябью дотоле спокойное водное
зеркало,  все каменные кряжи и  бугры,  поросшие редким кустарником,  ожили,
ощетинились вооруженными людьми.  По счастью,  эти люди предпочитали до поры
держаться в отдалении,  испуская ликующие возгласы и размахивая руками. Один
даже разразился длительной речью.  Верблюжатники выжидали, не открывая огня.
Они были рады этой передышке,  дававшей возможность образовать хотя бы некое
подобие каре. Пехотинцы уже бежали к ним по берегу, увязая в песке; моторные
боты  и   суденышки,   которые  с   трудом  преодолевали  течение,   наконец
приблизились,  и,  едва  там  заслышали крики,  тотчас причалили к  берегу и
выгрузили всех,  кроме  больных,  раненых и  немногочисленной охраны.  Араб,
который зычным  голосом держал речь,  умолк,  и  его  соратники пронзительно
завопили.
     - Похоже,  что это махдисты,  -  сказал Торпенхау,  локтями прокладывая
себе путь через кое-как сомкнувшееся каре.  -  И,  странное дело,  их  здесь
целые тысячи!  А  ведь,  насколько мне  известно,  мы  уже  замирили здешние
племена.
     - Стало быть, махдисты взяли приступом еще один город, - отозвался Дик,
- и  вот теперь выпустили этих визгливых демонов с приказом сожрать нас всех
живьем. Пожалте-ка ваш бинокль.
     - Наши лазутчики обязаны были донести об этом своевременно. А теперь мы
в ловушке, - сказал один из младших офицеров. - Но почему молчит артиллерия?
Эй вы, пошевеливайтесь!
     Но не было и  надобности никого подгонять.  Солдаты врывались в каре со
всех сторон,  тяжело дыша,  -  уж  они-то прекрасно знали,  что всякий,  кто
замешкается,    почти    наверняка    обречен    на    мучительную   смерть.
Стопятидесятифунтовые походные пушечки верблюжатников на  углу  каре  завели
свою  веселую музыку,  а  само  каре  сместилось вправо  и  заняло ближайшую
возвышенность,  господствовавшую над местностью. Всем уже не раз приходилось
бывать в подобных переделках, и эта потеха явно не сулила ничего нового: все
те же зной и духотища в тесно сомкнутом боевом порядке, удушливый запах пыли
и нагретой солнцем кожаной амуниции, все та же молниеносная вражеская атака,
тот   же   натиск  со   слабейшего  фланга,   отчаянная  рукопашная  схватка
продолжительностью всего в несколько минут, а потом снова безмолвие пустыни,
нарушаемое лишь  отчаянными воплями беглецов,  которых пытается преследовать
немногочисленная конница.  Ими  давно уже  владела бесшабашная удаль.  Пушки
палили  залпами,  а  каре  тем  временем  медленно продвигалось все  вперед,
нахлестывая  упирающихся  верблюдов.  Затем  в  атаку  ринулись  три  тысячи
человек,  не  учивших по книгам,  что смертоубийственно атаковать противника
густой толпой под кинжальным огнем. Лишь одиночные выстрелы возместили об их
приближении,  и  лишь одиночные всадники скакали впереди -  главные же  силы
состояли из  полуголых,  пришедших в  неистовство людей,  вооруженных только
копьями да  саблями.  Обитатели пустыни,  где  почти не  стихают войны,  они
чутьем угадали,  что каре всего слабей с правого фланга,  и круто свернули в
обход.  Артиллерия теперь обрушивала на них град снарядов, и на короткий миг
в  сплошной чаще  людей  образовались длинные просеки,  какие можно видеть в
Кенте средь зарослей хмеля из  окна  поезда,  который мчится на  всех парах;
пехота  же,  подпустив их  почти  вплотную,  в  должный момент начала косить
тесную  массу  ружейным  огнем,  истребляя  врага  целыми  сотнями.  Никакие
регулярные войска во  всем  цивилизованном мире  не  выдержали бы  того ада,
через который прошли они, но здесь живые высоко подпрыгивали, чтоб вырваться
из рук умирающих, которые хватали их за ноги, а раненые, изрыгая проклятия и
пошатываясь,  тоже плелись вперед, чтоб рухнуть, вконец обессилев, и вся эта
черная прорва -  словно поток  воды,  перехлестывающий плотину,  -  катилась
прямо на  правый фланг.  Тогда ряды запыленных солдат и  бледно-голубое небо
над  пустыней  заволокли  клубы  дыма,   и  даже  самые  мелкие  камешки  на
раскаленной земле,  как и  мертвые,  иссушенные зноем кустики,  стали важней
всего на свете,  потому что по ним отмерялся каждый мучительный шаг назад, к
спасенью,  -  бегущие бессознательно вели им счет и  устремлялись дальше,  к
следующему намеченному камню  или  кустику.  Теперь  уж  не  оставалось даже
отдаленного подобия согласованных действий.  Сколько было известно по  опыту
прежних боев,  противник,  видимо,  решил прорваться со  всех четырех сторон
разом.  И  солдаты должны были  разить всякого,  кто  оказывался перед ними,
колоть штыками тех,  которые обращали к  ним  спины,  а  получив смертельную
рану,  вцепляться в  убийцу  и  валить его  наземь вслед  за  собой,  покуда
какой-нибудь другой мститель не  размозжит ему  череп  ударом приклада.  Дик
вместе с Торпенхау и молодым врачом молча ждал, но вот наконец терпеть стало
невмоготу.  Не  было  ни  малейшей надежды  оказать  помощь  раненым  прежде
окончательного отражения атаки,  и все трое стали потихоньку продвигаться на
слабейший  фланг.  Но  вот  последовал новый  отчаянный  натиск,  послышался
отрывистый посвист разящих копий,  и какой-то всадник,  увлекая за собой три
или  четыре десятка воинов,  врубился в  ряды  пехотинцев с  душераздирающим
визгом.  Правый фланг тотчас же вновь сомкнул за ними ряды, и со всех сторон
свои спешили на выручку. Раненые, зная, что они все равно обречены и жить им
остается в  лучшем случае считанные часы,  хватали врагов за  ноги и  валили
наземь  или  же,  нашарив брошенную винтовку,  палили  наугад  в  гущу  боя,
бушевавшего впереди каре.  Дик смутно осознал,  что кто-то  яростно полоснул
его саблей по  шлему,  сам разрядил револьвер в  чью-то черную рожу со ртом,
брызжущим пеной,  и она сразу утратила всякое сходство с человеческим лицом,
а Торпенхау подмял под себя какой-то араб,  которого он пытался "охомутать",
и теперь катался вместе с ним по земле,  норовя выдавить ему пальцами глаза.
Врач вслепую колол штыком,  а какой-то солдат,  потерявший шлем,  стрелял из
винтовки поверх плеча Дика: порошинки, разлетавшиеся после каждого выстрела,
опаляли ему щеку.  Повинуясь безотчетному чувству, Дик бросился к Торпенхау.
Представитель Центрально-южного агентства отодрал от  себя  врага  и  встал,
вытирая о  штанины большой палец.  Поверженный араб  пронзительно вскрикнул,
прикрыл лицо  ладонями,  потом вдруг подхватил брошенное копье и  ринулся на
Торпенхау,  который силился перевести дух,  меж  тем  как  Дик охранял его с
револьвером.  Дик  выстрелил  дважды  кряду,  и  араб  беспомощно  повалился
навзничь.   На  его  запрокинутом  лице  не  было  одного  глаза.  Огонь  из
стрелкового оружия усилился,  и  теперь к  нему  примешивались крики  "ура".
Атака захлебнулась, враг обратился в бегство. Если середина каре походила на
бойню,  то земля вокруг была,  как пол в  мясной лавке.  Дик ринулся вперед,
расталкивая разъяренных солдат.  Уцелевшие враги  с  поспешностью отступали,
преследуемые  горсткой  -  ничтожной  горсткой  -  английских  кавалеристов,
которые рубили отставших.
     За грудами трупов, в изуродованном, обломанном кусте застряло брошенное
при бегстве окровавленное арабское копье с широким наконечником, а за кустом
простиралась бескрайняя темная гладь пустыни.  Солнце отразилось на стальном
острие, и оно превратилось в грозно пылающий багряный круг. Кто-то за спиной
крикнул:  "Пшел отсюда,  негодник!"  Дик вскинул револьвер и  направил его в
пустынную даль.  Багряная  вспышка  ослепила глаза,  а  оглушительный шум  и
крики,  раздававшиеся вокруг,  словно  слились в  давно  знакомый монотонный
ропот моря. Ему виделся револьвер и багряное сияние... и сердитый голос гнал
кого-то прочь - точно так же, как когда-то, быть может, в прошлой жизни. Дик
ожидал,  что будет дальше.  Что-то словно лопнуло у него в голове, на миг он
очутился во тьме -  и тьма эта опаляла. Он выстрелил наугад, и пуля умчалась
в глубь пустыни,  а он пробормотал:  "Из-за тебя я промазал. Да и патрон был
последний.  Ладно,  бежим домой".  Он ощупал голову и  увидел,  что рука его
покрылась кровью.
     - Эге,  дружище,  да тебя изрядно зацепило,  -  сказал Торпенхау. - Я у
тебя в долгу.  Прими же мою признательность.  А теперь вставай! Ей-ей, здесь
не лазарет.
     Дик обессиленно навалился на плечо Торпенхау и бессвязно бормотал,  что
надо целить вниз и  левей.  Потом он снова лег на землю и  смолк.  Торпенхау
оттащил  его  к  доктору,  а  потом  сел  описывать  в  красочных выражениях
"кровопролитную битву,  в  которой  наше  оружие  стяжало  себе  бессмертную
славу", ну и тому подобное.
     Всю эту ночь,  когда солдаты спали в корабельных кубриках и на палубах,
черная тень плясала при свете луны на песчаной отмели и вопила,  что Хартум,
проклятый богом город,  погиб,  погиб,  погиб,  что два парохода разбились о
нильские скалы,  близ самого города,  и никому не удалось спастись; а Хартум
погиб, погиб, погиб!
     Но  Торпенхау не  обращал на это ни малейшего внимания.  Он ухаживал за
Диком, который обращался к неукротимому Нилу, призывая Мейзи - снова и снова
Мейзи!
     - Поразительное явление, - сказал Торпенхау, поправляя сползшее одеяло.
- Вот мужчина,  который,  по  всей вероятности,  мало чем отличается от всех
остальных,  и он твердит имя одной-единственной женщины. А уж я наслушался в
своей жизни бреда... Дик, хлебни-ка шипучки.
     - Спасибо, Мейзи, - сказал Дик.


                                 Глава III

                                          К берегам Испании снова уплыть
                                             Напоследок хочет с пиратами он,
                                          Бороду там королю подпалить,
                                          Коменданта в Хаэне взять в полон
                                             И в Алжире в рабство продать.

                                                       "Голландская картина"

     Прошло несколько месяцев с  тех пор,  как Суданская кампания кончилась,
рассеченная голова Дика  зажила и  представители Центрально-южного агентства
уплатили ему за труды некую сумму денег, не преминув письменно заверить, что
труды эти не  вполне их удовлетворяют.  Дик швырнул письмо в  Нил,  пребывая
тогда  в  Каире,  там  же  предъявил  присланный чек  к  оплате  и  дружески
распростился на вокзале с Торпенхау.
     - Думаю бросить якорь в родной гавани и малость отдохнуть, - сказал ему
Торпенхау.  -  Не знаю,  где поселюсь в Лондоне, но ежели богу будет угодно,
чтоб мы свиделись,  то мы и свидимся.  А ты,  стало быть, намерен дожидаться
здесь новой баталии?  Ничего подобного не произойдет,  покуда наши войска не
овладеют опять Южным Суданом. Учти это. И прощай. Всех благ. Приезжай, когда
денежки промотаешь. Да не забудь сообщить мне свой адрес.
     Дик  шатался  по  Каиру,   Александрии,   Исмаилии  и  Порт-Саиду  -  в
особенности по Порт-Саиду.  Беззакония творятся часто и  едва ли не в каждом
уголке  мира,  а  уж  порок  царит  повсеместно,  но  истое  средоточие всех
беззаконий и всех пороков решительно со всех континентов являет собою именно
Порт-Саид.  В  этом аду,  затерянном средь зыбучих песков,  где над Горькими
озерами с  утра до  ночи маячит мираж,  всякий может,  если только запасется
терпением, увидеть едва ли не всех мужчин и женщин, каких он знавал на своем
веку.  Дик поселился в шумном и отнюдь не благопристойном квартале. Вечерами
он  слонялся по  набережной,  всходил на  борт  многих судов и  завел многое
множество друзей -  среди них были изысканные англичанки,  с которыми он без
меры и благоразумья болтал на веранде "Пастушьей гостиницы", вечно занятые и
непоседливые военные  корреспонденты,  капитаны транспортов,  зафрахтованных
для  войсковых перевозок,  десятки армейских офицеров и  другие  люди  менее
почтенных занятий. Он имел возможность рисовать с натуры представителей всех
наций Востока и Запада,  не упускал удобного случая понаблюдать, зарисовывал
людей,  дошедших до полного азарта за карточными столами, в трактирах, в аду
танцевальных залов  и  в  прочих подобных местах.  Отдохновения же  ради  он
созерцал   прямую   перспективу  Канала,   ослепительно  раскаленные  пески,
разгрузку и  погрузку судов  да  белые стены лазаретов,  где  лежали раненые
английские солдаты.  Он старался запечатлеть карандашом и красками все,  что
посылало ему провидение, а когда такие возможности иссякали, отыскивал новые
сюжеты.  Это было увлекательное занятие, но оно кончилось вместе с деньгами,
а  ведь он  уже получил вперед все сто двадцать фунтов,  которые причитались
ему за год. "Теперь придется работать и жить впроголодь!" - подумал он и уже
готов  был  покориться своей  новой  судьбе,  как  вдруг  из  Англии  пришла
загадочная телеграмма от  Торпенхау:  "Приезжай немедленно:  ты стал модным.
Приезжай".
     Улыбка расплылась по его лицу.
     - Так скоро!  Вот поистине добрая весть,  - сказал он себе. - Ну что ж,
сегодня ночью надо погулять вволю.  Мне привалила удача,  и теперь предстоит
выстоять иль пасть. Но ей-же-ей, сейчас самое время.
     Он  отдал  половину всех  денег  своим друзьям,  небезызвестным мосье и
мадам Бина, и заказал занзибарский танец в исполнении первых красоток. Мосье
Бина пошатывался с похмелья, а мадам сочувственно улыбнулась:
     - Мосье,  конечно,  пожелает для  себя  кресло,  и,  конечно же,  мосье
намерен рисовать: мосье так странно развлекается.
     Бина,  который  валялся на  кровати в  соседней комнате,  приподнял над
подушкой иссиня-белое лицо.
     - Понятное дело,  -  произнес он дребезжащим голосом.  - Мосье всем нам
очень даже известен.  Мосье -  художник,  каким был и я в свое время.  - Дик
молча кивнул.  -  И дело кончится тем,  - продолжал Бина многозначительно, -
что мосье живьем сойдет в ад, как сошел и я в свое время.
     Он рассмеялся.
     - Приходите  и  вы  поглядеть  танец,   -   предложил  Дик.  -  Вы  мне
пригодитесь.
     - Это вам рожа моя надобна?  Так я и знал.  Моя-то рожа?  Дьябль! И мое
безнадежное падение.  Да  ни за что ни приду.  Гоняй ты его в  шей.  Это сам
сатана во плоти. Или, по крайности, Селеста, заломай хорошая цена.
     Тут почтенный Бина дрыгнул ногами и заверещал.
     - В Порт-Саиде продавается всякая вещь,  -  сказала мадам. - Но если вы
желаете,  чтоб мой супруг был, мне и впрямь нужно заломать хорошая цена. Как
это будет на ваш язык - полсюверен, что ль.
     Дик  немедля выложил требуемые деньги,  и  ночью  на  обнесенном глухой
стеной дворике на  задах домика мадам Бина  исполнялся безумный танец.  Сама
хозяйка,  облаченная в бледно-розовые шелка,  то и дело соскальзывавшие с ее
желтых,  как  воск,  плеч,  наяривала на  пианино,  и  под дребезжащие звуки
пошлейшего европейского вальса голые занзибарские девки неистово отплясывали
при  свете керосиновых фонарей.  Бина  восседал в  кресле и  смотрел на  них
невидящими глазами,  но  потом  вихрь  танца и  оглушающее бренчание пианино
вторглись в  алкоголь,  который тек по  его жилам вместо крови,  и  лицо его
просветлело.  Дик грубо ухватил его за подбородок и  обернул лицом к  свету.
Мадам  Бина  глянула через  плечо  и  обнажила в  улыбке несметное множество
зубов.  Дик прислонился к стене и рисовал добрый час, но вот уже керосиновые
фонари начали чадить,  а  девки в  изнеможении попадали на плотно утоптанную
землю дворика.  Тогда Дик захлопнул альбом и собрался уходить, но Бина повис
у него на локте.
     - Покажите мне,  -  принялся он канючить.  - Когда-то и я был художник,
да,  и я тоже!  -  Дик показал ему свой незавершенный набросок. - И это я? -
возопил Бина.  - И вы теперь увезете это с собой да станете показывать всему
миру, какой такой есть я, Бина?
     Он застонал и расплакался.
     - Мосье изволили уплатить за все сполна,  -  сказала мадам. - Мы всегда
рады видеть мосье у себя в доме.
     Ворота затворились,  и  Дик быстро пошел по песчаной улочке в ближайший
адоподобный игорный дом,  где  был тоже хорошо известен.  "Если удача мне не
изменит,  это будет добрым знаком,  если же я проиграю,  значит, мне суждено
здесь  остаться".  Он  живописно разложил  деньги  на  столе,  едва  решаясь
взглянуть,  что же  из этого вышло.  Удача не изменила.  Три оборота рулетки
приумножили его наличность на  двадцать фунтов,  после чего он  отправился в
порт, где свел знакомство с капитаном дряхлого пакетбота, откуда высадился в
Лондоне,  имея в кармане совсем уж ничтожную сумму,  которая, по его мнению,
даже в счет не шла.


     Над городом висел редкий серый туман,  и на улицах свирепствовал холод:
английское лето было в разгаре.
     "Веселенькая пустыня,  и вряд ли она может хоть в чем-то измениться,  -
подумал Дик,  шагая от портовых доков на запад.  - Итак, что же мне делать?"
Дома,  тесно лепившиеся друг к  другу,  молчали.  Дик вглядывался в  длинные
темноватые улицы, видел стремительное движение экипажей и людские толпы.
     - Ну ладно же,  крольчатники!  - сказал он, обращаясь к благопристойным
двухквартирным особнякам.  -  А знаете ли вы,  что вам предстоит в ближайшем
будущем?  Вам  предстоит обеспечить меня  лакеями и  горничными,  -  тут  он
причмокнул губами,  - и в придачу королевской казной. Покамест же куплю-ка я
себе новое платье и обувь,  а потом вернусь да расправлюсь с вами.  -  И Дик
решительно продолжал путь;  он  заметил,  что  один  его  ботинок прохудился
сбоку. Когда он нагнулся, разглядывая дыру, какой-то прохожий столкнул его в
сточную канаву.  -  Ладно же,  - сказал он. - Мы и это возьмем на заметку. Я
вас всех тоже столкну, дайте срок.
     Хорошее платье и  обувь  стоят  недешево,  и  Дик  вышел из  последнего
магазина, сознавая, что на какое-то время он обеспечен приличной одеждой, но
в  кармане у  него всего-навсего пятьдесят шиллингов.  Он вернулся на улицы,
прилегающие к  докам,  и  снял комнату,  где на постельное белье были нашиты
крупные метки  во  избежание кражи,  и  никто,  казалось,  вообще никогда не
ложился на кровать. Когда доставили платье Дика, он отыскал Центрально-южное
агентство, спросил там адрес Торпенхау, который тотчас же получил, узнав при
этом, что ему еще причитаются деньги.
     - А  много ли?  -  осведомился Дик с такой небрежностью,  словно привык
ворочать миллионами.
     - Фунтов тридцать или сорок.  Если вам угодно,  мы,  разумеется,  можем
уплатить сейчас  же,  но  обычно  мы  рассчитываемся ежемесячно,  по  первым
числам.
     "Если я  дам понять,  что мне срочно нужны деньги,  мое дело дохлое,  -
сказал он себе. - Со временем я возьму свое". Вслух же произнес:
     - Не стоит беспокоиться. Кстати, я уезжаю на месяц из города. Обождите,
покуда я вернусь, а там сочтемся.
     - Но  мы надеемся,  мистер Хелдар,  что вы не намерены порывать с  нами
отношения?
     Дик всю жизнь изучал человеческие лица и  теперь пристально вгляделся в
собеседника.
     "Этот человек о  чем-то  умалчивает,  -  решил он.  -  Не  стану ничего
предпринимать до встречи с Торпенхау. Кажется, предстоят большие дела".
     Не  дав определенного ответа,  он  вернулся в  свою каморку близ доков.
Было только седьмое число,  а  в месяце,  как сразу сообразил Дик,  тридцать
один день.
     Человеку  с  ра