Она была неграмотна,  не имела
ни  малейшего желания выучиться грамоте,  но  частенько спускалась на нижнюю
палубу и глядела,  как я рисую,  капитану же это было не по душе, потому что
он вез ее задаром, а ему приходилось иногда торчать на мостике.
     - Все ясно. Ты, разумеется, не скучал.
     - В жизни своей я не проводил время с таким удовольствием.  Для начала,
когда на  море подымалось волнение,  мы  решительно не  знали,  пойдем ли мы
через минуту ко  дну  или же  каким-то  чудом выплывем;  зато когда наступал
штиль,  мне казалось,  что я в раю:  эта женщина смешивала для меня краски и
болтала на  ломаном английском,  а  капитан то  и  дело спускался на  нижнюю
палубу якобы потому,  что опасался пожара. Сами понимаете, он мог застигнуть
нас врасплох в  любую секунду,  а я замыслил великолепную картину и вынужден
был писать ее, имея в своем распоряжении всего три краски.
     - Что же натолкнуло тебя на этот замысел?
     - Две строчки из стихотворения По:

        Ни ангелы неба в горнем краю, ни демоны бездны морской не могли
        Вовек разлучить душу мою с душою красавицы Эннабел Ли.

     Он  возник  сам  собой  -  из  моря.  Я  изобразил битву  за  обладание
обнаженной душой,  захлебывающейся в  зеленых морских водах,  и  та  женщина
послужила мне моделью и для дьяволов, и для ангелов - для дьяволов и ангелов
моря,  а  меж  сонмами их  вот-вот  утонет бедная душа.  Это трудно выразить
словами,  но  когда  на  нижней  палубе  бывало  светло,  картина смотрелась
превосходно,  так  что  даже  дрожь пробирала.  Семь футов на  четырнадцать,
сделано при переменчивом свете и на такой именно свет рассчитано.
     - И эта женщина тебя поистине вдохновляла? - спросил Торпенхау.
     - Она да еще море вокруг - прямо-таки несказанно. Картина была весьма и
весьма  далека  от  совершенства.  Помнится,  я  из  кожи  лез,  произвольно
видоизменяя  перспективу  множество  раз,   но   все   же   это  лучшее  мое
произведение.  Вероятно,  та  посудина давно уже пошла на  слом или ко  дну.
Эхма! Славное было время!
     - Но что же дальше?
     - На этом все и кончилось.  Когда я сошел на берег,  судно зафрахтовали
для  перевозки  шерсти,   причем  даже  грузчики  до  последней  возможности
старались держаться подальше от  моей картины.  Я  искренне убежден,  что их
здорово напугали глаза демонов.
     - Ну а женщина?
     - Когда я закончил работу, она тоже перепугалась. Прежде чем спуститься
вниз и взглянуть на картину, она всякий раз считала за благо перекреститься,
от греха подальше.  Всего-то навсего три краски,  и больше взять неоткуда, и
морской простор далеко окрест,  и простор для любовных утех, и над всем этим
угроза смерти, бог ты мой!
     Дик  давно  уже  оторвался от  своего  рисунка и  глядел вдаль,  словно
пронизывая взором стены.
     - А почему бы тебе снова не попробовать испытать нечто в подобном роде?
- спросил Нильгау.
     - Да потому,  что такую благодать невозможно обрести с  помощью поста и
молитвы.  Вот  когда  судьба снова дарует мне  грузовой пароход,  и  женщину
еврейско-кубинских кровей,  и  новый сюжет для  картины,  и  прежнюю,  давно
утраченную жизнь, тогда это, пожалуй, будет возможно.
     - Здесь тебе судьба ничего этого не дарует, - сказал Нильгау.
     - Нет,  сам знаю.  -  Дик резким движением захлопнул альбом.  -  В этой
комнате жарища, как в печке. Отворите окно, ежели кому не лень.
     Облокотившись о  подоконник,  он  вгляделся  в  мрачную  тьму  Лондона,
просторного внизу.  Дом возвышался над всем кварталом,  и  отсюда открывался
вид  на  добрую сотню труб -  изогнутые надтрубные козырьки напоминали спины
сидящих кошек,  а  вокруг виднелись еще  какие-то  уродливые и  таинственные
сооружения из кирпича и цинка, утвержденные на железных опорах и скрепленные
кривыми скобами.  В северной стороне,  на Пиккадилли и на Лестерской площади
фонари  разливали медное  зарево над  черными кровлями,  а  к  югу  тянулась
длинная вереница огней,  светившихся над Темзой.  По  железнодорожному мосту
прогрохотал поезд,  заглушив на  мгновение неумолимый уличный  шум.  Нильгау
вынул часы, взглянул на циферблат и сказал отрывисто:
     - Ночной  почтовый  отбыл  в   Париж.   Можешь  ехать  отсюда  хоть  до
Санкт-Петербурга, была бы только охота.
     Дик высунулся из  окна чуть ли не по пояс,  всматриваясь куда-то далеко
за реку.  Торпенхау подошел и  встал рядом,  а Нильгау тем временем тихонько
приблизился к  фортепьяно  и  поднял  крышку.  Дружок  разлегся  на  диване,
стараясь захватить как  можно больше места и  всем своим видом давая понять,
что потеснить его не так-то просто.
     - Ну что,  -  сказал Нильгау,  обращаясь к двум спинам, - неужто вы все
это видите в первый раз?
     На реке прогудел буксирный пароход, подтягивая баржи к причалу. И снова
в комнату вторгся уличный шум. Торпенхау толкнул Дика локтем.
     - Здесь хорошо денежки наживать, да плохо жить-поживать, Дикки, верно я
говорю?
     Подпирая рукой подбородок и все так же всматриваясь в темную даль,  Дик
ответил словами небезызвестного генерала:
     - Боже мой, вот славно было бы разграбить этот город!
     Дружок  ощутил  на  своей  шерстке прохладный ночной ветерок и  жалобно
чихнул.
     - Из-за нас бедный песик схватит простуду,  -  сказал Торпенхау. - Идем
же.  -  И они отошли от окна.  -  В недалеком будущем тебя, Дик, похоронят в
Кенсел Грине,  если там  еще найдется свободное местечко,  похоронят в  двух
шагах от какого-нибудь человека, лежащего там вместе с женой и детьми.
     - Упаси  меня  Аллах от  такого конца!  Лучше я  уеду,  прежде чем  это
произойдет! Мистер Другс, соблаговолите потесниться, дайте прилечь.
     Дик плюхнулся на диван и, зевая во весь рот, потрепывал бархатистые уши
Дружка.
     - Этот  дребезжащий сундук  давным-давно  не  настраивали,  Нильгау,  -
сказал Торпенхау. - Кроме вас, к нему никто и не прикасается.
     - Нелепая блажь,  -  буркнул Дик.  -  Нильгау только тогда и  приходит,
когда меня нет дома.
     - Тебя никогда нет дома.  Валяйте,  Нильгау, распевайте во все горло, а
он пускай слушает.

                - Вся жизнь у Нильгау - обман и разбой,
                Его писанина - что Диккенс с водой;
                Но стоит Нильгау песню запеть,
                Сам Махди на месте готов помереть!

     Дик процитировал подпись Торпенхау из книги "Нунгапунга".
     - Нильгау, а как в Канаде называется антилопа вашей породы?
     Тот  рассмеялся.  Пение  было  единственным талантом,  которым  он  мог
блеснуть в обществе,  и это с давних пор испытывали на себе корреспонденты в
палатках, раскинутых в дальних странах.
     - Что же мне спеть? - спросил он, поворачиваясь на вертящемся табурете.
     - "Моль Роу пред утренней зарей", - предложил Торпенхау наугад.
     - Нет, - резко возразил Дик, и Нильгау взглянул на него с удивлением.
     Эта  старая матросская песня,  одна  из  немногих,  которую он  целиком
помнил наизусть,  не отличалась особым благозвучием, но прежде Дик много раз
выслушивал ее,  даже не  моргнув глазом.  Без  дальнейших разговоров Нильгау
затянул тот знаменитый напев,  что сливает воедино и  глубоко трогает сердца
морских бродяг:

                - Простите-прощайте, испанские девы,
                Простите-прощайте, о девы Испании.

     Дик взволнованно заерзал на диване,  представив себе, как "Барралонг" с
плеском рассекает зеленые морские воды,  держа курс  туда,  где  сияет Южный
Крест. И вот припев:

         Будем петь и гулять мы, как принято это у истых
                                                     матросов английских,
         Будем петь и гулять на соленых морях, и далеких, и близких,
         Подле старой Англии бросим в проливе мы лот,
         От Уэссана до Силли сорок пять лиг не в счет.

     - Тридцать пять, тридцать пять, - возмущенно поправил Дик. - Нельзя так
легкомысленно искажать это священное писание. Валяйте дальше, Нильгау.

                - Первый остров на нашем пути.
                Землей Мертвеца называется, -

продолжали они хором и допели конец громовыми голосами.
     - Песня была бы куда лучше,  если б курс лежал в иные края -  скажем, к
Уэссанскому маяку, - проговорил Нильгау.
     - Который  неистово  крутится,  как  взбеленившийся ветряк,  -  заметил
Торпенхау. - Спойте нам еще что-нибудь, Нильгау. Сегодня вы в ударе и ревете
не хуже пароходного гудка среди тумана.
     - Спойте  "Лоцмана на  Ганге":  вы  пели  это  вечером на  биваке перед
Эль-Магрибом.  К  слову сказать,  любопытно,  многие ли из тех,  которые вам
подпевали, живы до сих пор?
     Торпенхау задумался, припоминая.
     - Разрази меня гром! По-моему, только мы с тобой. Рэйнор, Викери и Динс
- все  в  могиле.  Винсент заразился в  Каире оспой,  приехал сюда больной и
умер. Да, уцелели только ты, я да Нильгау.
     - Гм!  А  теперь  здешние художники,  которые всю  жизнь  проработали в
теплицах,  удобных мастерских,  под охраной полисменов,  торчащих на  каждом
углу,  еще осмеливаются утверждать, что я запрашиваю за свои картины слишком
дорого.
     - Дитя мое,  тебе платят за работу,  это не страхование жизни, - сказал
Нильгау.
     - Я  рисковал жизнью ради работы.  Хватит нравоучений.  Пойте-ка  лучше
"Лоцмана". Кстати, где вы эту песню сложили?
     - У надгробья, - ответил Нильгау. - У надгробья в одной дальней стране.
И  сочинил к  ней  аккомпанемент,  который изобилует неподражаемыми басовыми
созвучиями.
     - Ох уж эта гордыня! Ну, запевайте.
     И Нильгау запел:

          - Я отдал швартовы, братва, и плыву по бурным волнам,
          Выйти приказано в море мне, стоять на якоре вам.
          Ни разу июньским утром я не прощался с землей
          С легким сердцем таким и совестью чистой такой.

          Джо, мой мальчик, плечом к плечу мы вклинимся в их заслон,
          Не рубить, а колоть мы будем, братва, из ножен кортики вон.
          Чарнок кричит: "Ряды вздвой, прорвемся и дело покончим скорей,
          Манит меня бледная вдовушка, Джо, смуглянка же будет твоей!"

          Джо, невинный младенец (скоро стукнет тебе шестьдесят),
          Если так темна твоя кожа, в этом кто виноват?
          У Кейти глаза голубые, с чего же твои черны,
          Послушай, зачем, словно углем, они так загрязнены?

     Теперь  все  трое  дружно  распевали хором,  и  густой бас,  перекрывая
остальных, звучал в ушах Дика, как рев ветра в открытом море:

          - Орудийный залп на рассвете, с аркебузами - живо! - вперед!
          Адмирала голландского сердце до дна измерил мой лот.
          Лотом Ганг измерьте, отлив уж близок, ей-ей,
          Отдам я концы вместе с Чарноком за смуглой невестой своей.
          Поклон мой Кейти в Фэрлайте - Холвелл, спасибо вам;
          Живо! Наш курс на небо по синим зыбучим пескам.

     - И  отчего это такой вздор тревожит душу?  -  сказал Дик,  пересаживая
Дружка с коленей к себе на грудь.
     - Смотря какую душу, - отозвался Торпенхау.
     - Душу человека, который ездил взглянуть на море, - сказал Нильгау.
     - Я не знал, что оно взволнует меня столь глубоко.
     - Это  говорят  все  мужчины  перед  прощанием  с  женщиной.  Но  легче
расстаться с тремя женщинами, чем со смыслом своей жизни и со своей стихией.
     - Да ведь женщина может стать... - едва не проговорился Дик.
     - Смыслом жизни,  - заметил Торпенхау. - Нет, ей это не дано. - По лицу
его  скользнула мрачная тень.  -  Она только твердит о  своем сочувствии,  о
желании помочь в работе и обо всем том,  с чем мужчина легко может совладать
сам.  А потом присылает по пять записок на дню,  справляясь,  почему это ты,
негодник этакий, не торчишь подле нее, не теряешь драгоценное время.
     - Оставь свои обобщения,  - сказал Нильгау. - Прежде чем дойдет до пяти
записок в  день,  надо  через  многое пройти и  вести  себя  соответствующим
образом. А ты, сынок, лучше этого и не пробуй.
     - Не надо было мне ездить к  морю,  -  сказал Дик,  стараясь переменить
разговор. - А вам не надо было петь.
     - Море никому не посылает по пяти записок на дню, - возразил Нильгау.
     - Нет,  но теперь надо мной тяготеет роковая судьба. Это живучая старая
ведьма,  и я жалею,  что некогда связался с ней.  Почему мне не было суждено
родиться, вырасти и умереть в какой-нибудь лачуге?
     - Слышите,  как он предает поруганию свою первую любовь!  Почему,  черт
возьми, ты не хочешь внять ее зову? - сказал Торпенхау.
     Прежде чем Дик успел ответить,  Нильгау громовым голосом,  от  которого
задребезжали стекла,  затянул "Морских волков",  а  эта песня,  как известно
всем,  начинается словами:  "Море,  злая  старуха",  -  и  после двух весьма
выразительных куплетов следует припев,  тягучий,  как  визг  лебедки,  когда
судно со скрипом тянут через перекат,  а рядом,  выбиваясь из сил, бредут по
гальке матросы.

                - "Родные матери наши!
                Море роднее вас;
                Оно нам ласкает глаз!" -
                Воскликнули волки морские, -

     Нильгау  пропел  этот  куплет  дважды,  надеясь  такой  наивной уловкой
обратить на него внимание Дика.  Но Дик жаждал услышать о прощании моряков с
женами.

                - "Любимые жены наши!
                Море любимей вас;
                Вновь пробил разлуки час!" -
                Воскликнули волки морские.

     Бесхитростные слова песни звучали,  как всплески волн у  бортов ветхого
пароходика из  Лимы,  на  котором Дик когда-то  смешивал краски,  предавался
любовным утехам,  рисовал в полутьме дьяволов и ангелов,  зная,  что в любое
мгновение капитан,  ревнивый итальянец, может всадить ему нож между лопаток.
Он дрожал,  как в  лихорадке,  от тяги к странствиям,  эта болезнь,  которая
серьезней многих недугов,  признаваемых медициной,  вспыхнула,  разыгралась,
побуждая его, хотя он любил Мейзи больше всего на свете, пуститься в путь, и
ему захотелось вновь изведать прежнюю бурную греховную жизнь - драки, брань,
азартные игры,  ласки ветреных женщин и случайную дружбу; опять подняться на
борт корабля,  и  почувствовать близость моря,  и черпать у него вдохновение
для  новых  картин;   потолковать  с  Бина  средь  песков,   подступающих  к
Порт-Саиду,  пока Желтолицая Тина готовит напитки; услышать ружейную пальбу,
увидеть, как дым вздымается клубами, редеет и густеет вновь, а потом из него
выныривают темные  лоснящиеся рожи,  и  средь  этого  ада  каждый должен сам
сохранить свою  голову  и  только ее,  не  пренебрегая никаким оружием.  Это
казалось немыслимым, совершенно немыслимым, но...

                - "Отцы наши, старцы в могилах!
                Море старее вас;
                В зеленой своей стихии
                Оно упокоит нас!" -
                Воскликнули волки морские.

     - Так чего же медлить?  -  спросил Торпенхау,  нарушив долгое молчание,
воцарившееся после песни.
     - Ты же сам, Торп, не так давно отказался от кругосветного путешествия.
     - С тех пор прошел не один месяц,  и я возражал лишь против того,  чтоб
ты старался побольше заработать на путевые расходы.  Здесь ты уже расстрелял
свои патроны,  и  все они попали в  цель.  Езжай,  поработай в иных краях да
наберись свежих впечатлений.
     - А  заодно сгони лишний жирок:  ты  так растолстел,  что даже смотреть
противно,  - присовокупил Нильгау, вскочив со стула и ухватив Дика за правый
бок.  -  Вон какой стал мягонький -  чистое сало, а все от обжорства. Дикки,
тебе просто необходимо размяться и сбавить вес.
     - Все мы  тут зажрались,  Нильгау.  Вот вы,  если вам доведется еще раз
выступить в  поход,  шлепнетесь на землю,  поморгаете глазами,  а  потом вас
одолеет одышка и вы помрете от удара.
     - Пустое. Садись на корабль. Плыви снова в Лиму или в Бразилию. В Южной
Америке вечно воюют.
     - Уж  не думаете ли вы,  что мне нужны советы,  куда ехать?  Видит бог,
беда лишь в том,  что трудно будет остановиться. Но я сказал, что остаюсь, и
слово мое верное.
     - Когда так,  тебя похоронят в Кенсел Грине,  и ты утучнишь собою землю
наравне со всеми,  -  сказал Торпенхау. - Ужель тебя беспокоят обязательства
перед заказчиками?  Уплати неустойку да поезжай. У тебя довольно денег, чтоб
путешествовать с королевской роскошью, ежели угодно.
     - Торп,  у тебя чудовищные представления о радостях жизни. Право, я уже
вижу себя в  каюте первого класса на  борту плавучего отеля водоизмещением в
шесть тысяч тонн:  и  вот я расспрашиваю младшего механика,  отчего крутятся
машины и  не слишком ли сильная жара в  кочегарке.  Ого!  Я  поплыл бы,  как
подобает бродяге,  если б  вообще имел такое намерение,  но у  меня его нет.
Ладно уж, для начала ограничусь небольшой прогулкой.
     - Что ж,  по крайности,  это лучше, чем ничего. Куда же именно ты решил
прогуляться?   -   спросил  Торпенхау.  -  Для  тебя,  старина,  нет  ничего
пользительней.
     Нельгау заметил, как лукаво блеснули глаза Дика, и промолчал.
     - Перво-наперво я  отправлюсь в  конюшни Рэтрея,  возьму  там  напрокат
какую-нибудь клячу и  осторожненько проедусь на  ней не далее Ричмонд-Хилла.
Оттуда я вернусь шажком, чтоб ненароком ее не загнать, ведь если она будет в
мыле,  Рэтрей обрушит на меня свой гнев.  Сделаю это завтра же, разомнусь да
подышу свежим воздухом.
     Плюх!  Дик едва успел заслониться рукой от подушки, которую швырнул ему
в лицо взбешенный Торпенхау.
     - Он и впрямь должен размяться и подышать воздухом,  -  сказал Нильгау,
наваливаясь на  Дика всей своей тяжестью.  -  Мы  ему сейчас устроим и  то и
другое. Торп, хватайте каменные мехи.
     Тут разговор перешел в потасовку, потому что Дик упорно не разевал рта,
но Нильгау плотно зажал ему нос, и все же не так-то легко оказалось втиснуть
ему меж зубами горловину мехов; и даже когда это удалось сделать, он все еще
отдувался,  тщетно пытаясь побороть мощную струю воздуха, покуда щеки его не
затрещали от  натуги;  когда же враги,  изнемогая от смеха,  обессилели,  он
принялся с  такой яростью колотить их по головам диванной подушкой,  что она
лопнула по  швам  и  перья разлетелись во  все  стороны,  после чего Дружок,
который сражался за Торпенхау,  был засунут в  полупустой чехол,  откуда ему
предоставили выкарабкиваться самому,  и  это удалось ему далеко не сразу,  -
довольно долго он елозил по полу,  напоминая собой большую зеленую сосиску с
живой, растревоженной начинкой, а когда наконец выбрался на свет и готов был
потребовать удовлетворения за  обиду,  три столпа,  на  которых зиждался его
мир, выбирали у себя из волос перья.
     - Нет пророка в своем отечестве,  - с горечью изрек Дик, отряхиваясь. -
Теперь уж нипочем не отчистить со штанов этот поганый пух.
     - Все пойдет тебе только на пользу,  -  сказал Нильгау. - Ты размялся и
подышал воздухом.
     - Только на пользу, - подтвердил Торпенхау, отнюдь не подразумевая едва
прекратившееся дурачество. - Теперь ты будешь знать всему истинную цену и не
обленишься окончательно в  тепличной обстановке этого  города.  Поверь моему
слову,  старый друг.  Я говорю откровенно и не стал бы кривить душой. А то у
тебя все шуточки.
     - Видит бог,  ничего подобного нет,  -  возразил Дик живо и с полнейшей
серьезностью. - Плохо же ты меня знаешь, если так думаешь.
     - Но я так не думаю, - сказал Нильгау.
     - Какие вообще могут быть шуточки у  нас  с  вами,  когда нам  известно
доподлинно,  что такое жизнь и смерть?  Конечно, мы прикидываемся шутниками,
чтобы не  отчаяться или  не  впасть в  другую крайность.  Разве я  не  вижу,
дружище,  что ты постоянно тревожишься за меня и  стараешься наставить меня,
как работать лучше?  Неужто ты полагаешь, что я сам над этим не задумываюсь?
Но ты бессилен мне помочь... бессилен... даже ты. Я должен выиграть игру сам
и только своим умом.
     - Внимание, внимание! - возразил Нильгау.
     - Знаешь ли,  какое единственное в  своем роде  событие из  "Сказан