- Конечно,  случай тяжелый:  "И да поможет бог тому,  кто с нашим Дейви
цепью скован".  Хуже всего, что мы понятия не имеем, как скоро это случится,
и,  по-моему, Дик так беспробудно пьет главным образом оттого, что тяготится
неизвестностью и ожиданием.
     - Вот злорадствовал бы  тот араб,  который когда-то полоснул его саблей
по башке, ежели б узнал про это!
     - Пускай бы злорадствовал сколько влезет,  когда б мог. Но ведь его нет
в живых. Правда, для нас это плохое утешение.
     Под конец третьего дня Торпенхау услышал призывающий голос Дика.
     - Готово!  -  восклицал он.  -  Свершилось!  Ну, входи же! Разве она не
очаровательна?  Разве не прелестна?  Я извлек ее со дна преисподней, но ведь
она стоит этого!
     Торпенхау взглянул на  голову хохочущей женщины -  у  нее  были  пухлые
губы,  ввалившиеся глаза,  и она хохотала с полотна,  в точности как задумал
Дик.
     - Кто подвигнул тебя на такое дело?  -  спросил Торпенхау.  -  Ведь это
чужая тебе манера,  да и замысел тоже. Ну и лицо! Ну и глаза, ну и бесстыжая
рожа!  -  Он невольно запрокинул голову и  захохотал,  совсем как женщина на
картине.  -  Она  проиграла последнюю игру  -  видимо,  и  раньше  жизнь  не
больно-то ее баловала. А теперь она ко всему равнодушна. Верно ли я понял?
     - Совершенно верно.
     - Но откуда эти губы и подбородок? Ни малейшего сходства с Бесси...
     - Их...  их я взял у другой. Но ведь хорошо? Изумительно хорошо? И я не
зря  вылакал  столько виски?  Я  справился с  делом.  Только  я  мог  с  ним
справиться, и вот моя лучшая работа. - Он порывисто перевел дух и прошептал:
- Боже правый!  Что бы  только я  не  понаписал через десять лет,  ежели уже
теперь сумел написать это!.. Кстати, Бесс, как твое мнение?
     Девушка кусала губы.  Она злилась на Торпенхау за то,  что он ее словно
не замечал.
     - Такой гадкой и грязной пачкотни я сроду не видывала,  - ответила она,
отворачиваясь.
     - Многие  будут  того  же  мнения,   моя  крошка...  Послушай,  Дик,  в
постановке головы есть что-то  коварное,  змеиное,  но я  никак не соображу,
откуда это берется, - сказал Торпенхау.
     - В  том-то  вся  хитрость,  -  ответил Дик,  самодовольно посмеиваясь,
потому что его поняли так глубоко. - Я не мог устоять перед искушением и вот
щегольнул разок.  Хитрость эту  придумали французы,  поэтому  для  тебя  она
внове:  но все дело в  том,  что голова слегка повернута,  а  одна щека чуть
укорочена, самую малость, от подбородка до мочки левого уха. Кроме того, под
ухом слегка сгущена тень. Недостойная хитрость, но таков уж был мой замысел,
и я счел себя вправе к этому прибегнуть... Ах ты моя красавица!
     - Аминь! Она и вправду красавица. Теперь я это чувствую.
     - Точно так же почувствует всякий,  кто сам изведал скорбь! - подхватил
Дик,  хлопнув себя  по  ляжке.  -  Такой  человек увидит  в  ней  воплощение
собственного горя, и тогда, тысяча чертей, он запрокинет голову и захохочет,
в точности как она,  испытывая невыносимую жалость к самому себе. Я вложил в
нее  живой  трепет  своего  сердца  и  свет  своих  глаз,  а  дальнейшее мне
безразлично...  Я устал - невыносимо устал. Пожалуй, мне надо поспать. Убери
бутылку с виски,  она отслужила свое, да уплати Бесс тридцать шесть фунтов и
еще три сверх обещанного, на счастье. Ну и прикрой картину.
     Едва договорив,  он уснул в  кресле,  бледный и  изможденный.  А  Бесси
тщетно ловила руку Торпенхау.
     - Неужто вы никогда больше на захотите со мной поговорить? - спрашивала
она.
     Но Торпенхау не сводил глаз с Дика.
     - Какая прорва тщеславия в  этом человеке!  Завтра же  примусь за  него
всерьез и сделаю все возможное. Он это заслужил. А? Что такое, Бесс?
     - Ничего.  Я  только приберу здесь и  уйду  восвояси.  Вы  не  могли бы
уплатить мне деньги за три месяца прямо сейчас? Он ведь велел.
     Торпенхау выписал чек и отправился к себе. Бесси добросовестно прибрала
мастерскую,  потом притворила дверь, чтобы в случае чего улизнуть, вылила на
тряпку добрых полбутылки скипидара и  стала яростно тереть лицо  Меланхолии.
Но  краски поддавались с  трудом.  Тогда она  схватила нож и  стала скоблить
картину,  растирая тряпкой каждый след.  Через  каких-нибудь пять  минут  от
картины осталась лишь  уродливая исполосованная мешанина красок.  Тогда  она
швырнула  перепачканную  тряпку  в   камин,   показала  язык  спящему  Дику,
проговорила шепотом:  "Остался в дураках",  -  повернулась и сбежала вниз по
лестнице.  Пусть ей  никогда больше не  суждено увидеть Торпенхау,  зато она
достойно отомстила тому, кто встал между нею и ее любезным, да еще так часто
и  жестоко над  ней  насмехался.  Получая деньги  по  чеку,  Бесси  испытала
истинное блаженство.  А  потом  маленькая разбойница перешла по  мосту через
Темзу и затерялась среди серой пустыни на Южном берегу.
     Дик  проспал  в  кресле  до  позднего  вечера,   после  чего  Торпенхау
растормошил его и велел лечь на кровать.  Голос у Дика был хриплый, но глаза
ярко блестели.
     - Давай  еще  раз  взглянем  на  мою  картину,  -  потребовал  он,  как
балованный и упрямый ребенок.
     - Нет,  сейчас спать -  только спать,  -  сказал Торпенхау.  -  Ведь ты
болен, хотя, быть может, сам того не замечаешь. Мечешься, как ошалевший кот.
     - Завтра же буду здоров. Спокойной ночи.
     Проходя  через  мастерскую,   Торпенхау  сдернул  завесу,  прикрывавшую
картину,  и  едва  не  выдал  себя  отчаянным  криком:  "Все  стерто!..  Все
соскоблено и  смыто!  Если Дик увидит,  он окончательно сойдет с ума!  И без
того уж он вот-вот впадет в  горячку.  Эта Бесс -  злобная чертовка!  Только
женщина способна сделать такое!..  А  ведь еще не  просохли чернила на чеке,
который я  ей выписал!  Завтра Дик будет рвать и метать.  Во всем виноват я,
подобрал ее с  панели,  спасти хотел.  Ох,  бедный мой Дик,  бог карает тебя
немилосердно!"
     В ту ночь Дик не мог уснуть от радости и еще потому, что давно пылавшие
перед  глазами  и  уже  привычные пыточные колеса  исчезли и  вместо  них  с
грохотом извергались разноцветные вулканы.
     - Ну и палите сколько влезет,  - сказал он вслух. - Я свое дело сделал,
и теперь будь что будет.
     Он  умолк  и  лежал недвижно,  устремив глаза в  потолок,  в  крови его
бушевал  застарелый  хмель,   порождая  бредовые  видения,   мозг   обжигали
стремительно  возникавшие  и   тут   же   исчезавшие   мысли,   сухие   руки
подергивались.  Вдруг ему  почудилось,  будто он  рисует лицо  Меланхолии на
вращающемся  куполе,  усеянном  миллионами  огней,  раскачиваясь  на  шатких
мостках,  а  все его великолепные мысли воплотились в  человеческие образы и
внизу,  в сотнях футов под ним, дружно возносят ему хвалу, но тут в висках у
него что-то лопнуло,  звонко,  как туго натянутая тетива лука, сияющий купол
обрушился,  исчез без следа,  и он остался в одиночестве средь непроницаемой
ночной тьмы.
     - Надо уснуть.  Как здесь темно. Зажгу-ка я свет да еще разок полюбуюсь
на Меланхолию. К тому же ночь, кажется, сегодня лунная.
     Тогда-то   Торпенхау  услышал,   что   его   зовет   незнакомый  голос,
дребезжащий, пронизанный смертельным страхом.
     "Он  посмотрел на  картину!"  -  такова  была  первая мысль  Торпенхау,
который тотчас же  прибежал и  увидел,  что  Дик  сидит на  кровати,  молотя
кулаками в воздухе.
     - Торп! Торп! Ты где? Умоляю, подойди скорей!
     - Но что случилось?
     Дик вцепился ему в плечо.
     - Что случилось!  Я пролежал долгие часы в темноте,  я звал тебя, но ты
не  слышал.  Торп,  мой  старый друг,  не  уходи.  Вокруг темнота.  Сплошная
темнота, пойми!
     Торпенхау поднес свечу к  самым глазам Дика,  но в  глазах этих не было
даже проблеска света.  Тогда он зажег газовую горелку,  и  Дик услышал,  как
загудело  пламя.  Он  стискивал  плечо  Торпенхау с  такой  силой,  что  тот
скривился от боли.
     - Не  покидай меня.  Ведь  ты  меня  не  покинешь?  Я  ничего не  вижу.
Понимаешь?   Всюду  черно...   черным-черно...   и  мне  кажется,   будто  я
проваливаюсь в эту черноту.
     - Спокойно, держись.
     Торпенхау обнял Дика и осторожно встряхнул его раз-другой.
     - Вот так легче.  А теперь молчи.  Я посижу смирно,  и этот мрак вскоре
отступит. Кажется, вот-вот будет просвет. Тс-с!
     Дик  нахмурил лоб,  с  отчаяньем вперив  глаза  в  пустоту.  Ночь  была
холодная, и у Торпенхау мерзли ноги.
     - Я отлучусь на минутку, ладно? Только надену халат и домашние туфли.
     Дик  обеими руками ухватился за  спинку кровати и  ждал,  надеясь,  что
темнота вот-вот рассеется.
     - Как долго тебя не было!  - воскликнул он, когда Торпенхау вернулся. -
Вокруг все та же чернота. Чем это ты стучал там, у двери?
     - Вот кресло...  плед... подушка. Буду ночевать здесь. А теперь ложись:
утром тебе станет лучше.
     - Не станет! - Это прозвучало, как отчаянный вопль. - Господи! Я ослеп!
Ослеп,  и тьме уже не будет конца.  -  Дик порывался вскочить,  но Торпенхау
держал его  обеими руками и  так сильно давил подбородком на  плечо,  что он
едва  дышал.  Он  мог  лишь хрипло твердить:  "Я  ослеп!"  -  и  обессиленно
трепыхался.
     - Спокойно,  Дик,  спокойно, - сказал ему в ухо басовитый голос, а руки
держали его мертвой хваткой.  - Стисни зубы и молчи, дружище, тогда никто не
посмеет назвать тебя трусом.
     Торпенхау сжал его что было сил.  Оба тяжело дышали. Дик неистово мотал
головой и стонал.
     - Пусти,  -  вымолвил он, задыхаясь. - У меня трещат ребра. Но никто...
никто не посмеет назвать меня трусом... даже все силы тьмы и прочая нечисть,
верно я говорю?
     - Ложись. Худшее уже позади.
     - Да,  -  покорно согласился Дик.  -  Но можно, я все-таки буду держать
тебя за руку?  Я чувствую,  мне необходима поддержка.  А то я проваливаюсь в
темную бездну.
     Торпенхау протянул ему  из  кресла  свою  огромную волосатую лапу.  Дик
отчаянно вцепился в нее и через полчаса уснул крепким сном.  Тогда Торпенхау
осторожно отнял руку,  склонился над Диком и нежно поцеловал его в лоб,  как
целуют порой на  поле  брани смертельно раненного товарища,  чтобы облегчить
его последние минуты.
     Когда забрезжил рассвет,  Торпенхау услышал,  как Дик что-то шепчет про
себя. Захлестываемый волнами горячечного бреда, он бормотал скороговоркой:
     - Как  жаль...  как  невыносимо жаль,  но  надо вытерпеть все  что тебе
положено,  мой  мальчик.  Для  всякого дня  довольно слепоты,  и  даже  если
оставить в  стороне всяческие Меланхолии и  нелепые мечты,  все  равно  надо
признать горькую истину -  как признал я,  - что королева всегда безупречна.
Торпу этого не понять.  Я объясню ему,  когда мы продвинемся дальше, в глубь
пустыни.  Эти матросы перепутали все снасти!  Еще минута,  и  буксирный трос
перетрется,   хотя  он  толщиной  в  целых  четыре  дюйма.  Ну,  ведь  я  же
предупреждал -  вот,  готово!  Зеленые  волны  вскипают  белоснежной  пеной,
пароход развернуло,  он зарывается носом в воду.  Какое зрелище!  Надо будет
зарисовать.  Но нет, я же не могу. У меня поражены глаза. Это одна из десяти
казней египетских,  мутная пелена над мутным Нилом. Ха! Торп, вот и каламбур
получился.  Смейся же, каменная статуя, да держись подальше от троса... А не
то,  Мейзи,  дорогая,  этот трос хлестнет по тебе, сбросит в воду и испортит
платье.
     - Ну и ну!  -  сказал Торпенхау.  -  Такое я уже слышал.  В ту ночь, на
речном берегу.
     - Если ты выпачкаешься,  она наверняка обвинит меня, поэтому не подходи
к  волнорезу так близко.  Мейзи,  это нечестно.  Ага!  Я так и знал,  что ты
промажешь.  Целься левей и ниже,  дорогая.  Но в тебе нет убежденности. Есть
все,  что угодно,  кроме убежденности. Не сердись, милая. Я отдал бы руку на
отсечение,  только бы  ты хоть немного поступилась своим упрямством.  Правую
руку, если б это тебе помогло.
     - Дальше  я  слушать не  должен.  Живой  островок кричит  средь  океана
взаимопонимания, да еще как громко. Но, думается мне, он кричит правду.
     А  Дик все бормотал бессвязные слова.  И  каждое из них было обращено к
Мейзи.  То  он  пространно разъяснял ей  тайны своего искусства,  то яростно
проклинал свою глупость и  рабское повиновение.  Он молил Мейзи о  поцелуе -
прощальном   поцелуе   перед   ее   отъездом,    уговаривал   вернуться   из
Витри-на-Марне,  если это только возможно,  и в бреду постоянно призывал все
силы, земные и небесные, в свидетели, что королева всегда безупречна.
     Торпенхау слушал внимательно и  узнал о жизни Дика во всех подробностях
то,  что дотоле было от  него сокрыто.  Трое суток кряду Дик бредил о  своем
прошлом, после чего забылся целительным сном.
     - Вот бедняга, и какие же мучительные переживания выпали ему на долю! -
сказал Торпенхау.  -  Просто представить невозможно,  что не  кто-нибудь,  а
именно Дик добровольно покорился чужой воле, как верный пес! И я еще упрекал
его  в  гордыне!  Мне  следовало помнить заповедь,  которая велит не  судить
других. А я осмелился судить. Но что за исчадие ада эта девица! Дик - болван
разнесчастный!  - пожертвовал ей свою жизнь, а она, стало быть, пожертвовала
ему лишь один поцелуй.
     - Торп,  -  сказал Дик, лежа на кровати, - пойди прогуляйся. Ты слишком
долго просидел со мной в четырех стенах.  А я встану.  Эх!  Вот досада. Даже
одеться не могу без чужой помощи. Чепуха какая-то!
     Торпенхау помог  другу  одеться,  отвел  его  в  мастерскую и  усадил в
глубокое  кресло.  Дик  тихонько сидел,  с  тревожным волнением ожидая,  что
темнота вот-вот рассеется.  Но  она не  рассеялась ни  в  этот день,  ни  на
следующий.  Тогда Дик отважился обойти мастерскую ощупью,  держась за стены.
Он больно стукнулся коленом о камин и решил продолжать путь на четвереньках,
время от времени шаря рукой впереди себя.  Торпенхау, вернувшись, застал его
на полу.
     - Я   тут  занимаюсь  географическими  исследованиями  в   своих  новых
владениях,  -  сказал Дик. - Помнишь того черномазого, у которого ты выдавил
глаз,  когда прорвали каре? Жаль, что ты не сохранил этот глаз. Теперь я мог
бы  им  воспользоваться.  Нет  ли  мне  писем?  Все  письма в  плотных серых
конвертах с  вензелем наподобие короны отдавай прямо мне в руки.  Там ничего
важного быть не может.
     Торпенхау подал конверт с  черной буквой "М" на оборотной стороне.  Дик
спрятал его в карман.  Конечно,  письмо не содержало ничего такого, что надо
было скрывать от Торпенхау, но принадлежало оно только Дику и Мейзи, которая
ему уже принадлежать не будет.
     "Когда станет ясно, что я не отвечаю, она прекратит мне писать, и это к
лучшему.  Теперь я ей совсем не нужен,  -  рассуждал Дик,  испытывая меж тем
неодолимое искушение открыть ей  правду.  Но  он противился этому всем своим
существом.  -  Я без того уже скатился на самое дно.  Не буду же молить ее о
сострадании. Помимо всего прочего, это было бы жестоко по отношению к ней".
     Он силился отогнать мысли о  Мейзи,  но у  слепых слишком много времени
для раздумий,  а физические силы,  словно волны, вновь приливали к Дику, и в
долгие  пустые  дни,  окутанные  могильным  мраком,  душа  его  терзалась до
последних глубин.  От Мейзи пришло еще одно письмо, и еще. А потом наступило
молчание,  и  Дику,  когда он  сидел у  окна,  за которым в  воздухе дрожало
знойное летнее марево,  представлялось, что ее покорил другой, более сильный
мужчина.  Воображение,  обостренное окружающей чернотой,  рисовало  ему  эту
картину во всех подробностях, и он часто вскакивал, охваченный неистовством,
метался по мастерской, натыкался на камин, который, казалось, преграждал ему
путь со всех четырех сторон. Хуже всего было то, что в темноте даже табак не
доставлял никакого удовольствия.  От былой надменности не осталось и  следа,
она  уступила место  безысходному отчаянью,  которое  не  могло  укрыться от
Торпенхау,  и  безрассудной страсти,  которую Дик тайком поверял ночами лишь
своей  подушке.  Промежутки меж  этими  приступами протекали  в  невыносимом
томлении и в невыносимой тьме.
     - Пойдем погуляем по Парку,  -  сказал однажды Торпенхау.  - Ведь с тех
пор, как начались все эти невзгоды, ты ни разу не выходил из дому.
     - Чего ради?  В темноте нет движения.  И кроме того...  -  Он подошел к
двери и остановился в нерешимости. - Меня могут задавить на мостовой.
     - Но ведь я же буду с тобою. Спускайся помаленьку.
     От  уличного шума  Дик  пришел в  смятение и  с  ужасом повис  на  руке
Торпенхау.
     - Представь себе,  каково брести на ощупь,  отыскивая ногой обочину!  -
сказал он с горечью уже у самых ворот Парка.  -  Остается лишь возроптать на
бога и подохнуть.
     - Часовому не  положено рассуждать,  когда он  на посту,  даже в  столь
приятных выражениях. А вон и гвардейцы, разрази меня гром, это они!
     Дик распрямил спину.
     - Подведи меня к  ним поближе.  Мы  полюбуемся на  них.  Бежим прямо по
траве. Я чувствую запах деревьев.
     - Осторожней,  тут  ограда,  правда,  невысокая.  Ну  вот,  молодец!  -
Торпенхау каблуком вывернул из земли пучок травы. - Понюхай-ка, - сказал он.
- Дивно пахнет,  правда?  -  Дик с  наслажденьем вдохнул запах зелени.  -  А
теперь живо, бегом.
     Вскоре они очутились почти у самого строя. Гвардейцы примкнули штыки, и
когда Дик услышал бряцание, ноздри его затрепетали.
     - Давай ближе, еще ближе. Они ведь в строю?
     - Да. Но ты откуда знаешь?
     - Нюхом чую.  О  мои герои!  Мои красавцы!  -  Он  весь подался вперед,
словно и вправду мог видеть. - Когда-то я их рисовал. А кто нарисует теперь?
     - Сейчас они  зашагают.  Не  вздрогни от  неожиданности,  когда  грянет
оркестр.
     - Эге!  Можно подумать,  что  я  какой-нибудь новобранец.  Меня  пугает
только тишина.  Давай ближе,  Торп!..  еще ближе!  Бог мой,  я отдал бы все,
только б увидеть их хоть на минутку!.. хоть на полминутки!
     Он слышал, как военная жизнь кипела совсем рядом, слышал, как хрустнули
ремни на плечах барабанщика, когда он оторвал от земли огромный барабан.
     - Он уже занес скрещенные палки над головой, - прошептал Торпенхау.
     - Знаю. Я знаю! Кому и знать это, как не мне? Тс-с!
     Палки опустились,  барабан загрохотал,  и  гвардейцы зашагали под  гром
оркестра.  Дик  чувствовал на  лице  дуновение воздуха,  который всколыхнула
поступь множества людей, слышал, как они печатают шаг, как скрипят на ремнях
подсумки. Барабан размеренно грохотал в такт музыке. Мотив напоминал веселые
куплеты, звучавшие как бодрый марш, под который лучше всего шагать в строю:

                Мне надо, чтоб был он здоров и силен,
                   Чтоб был огромен, как слон,
                И чтоб приходил по субботам домой
                   Трезвый как стеклышко он;
                Чтоб крепко умел он меня любить
                   И крепко умел целовать;
                Чтоб мог обоих он нас прокормить,
                   Вот тогда не решусь я ему отказать.

     - Что с тобой?  - спросил Торпенхау, когда гвардейцы ушли и Дик понурил
голову.
     - Ничего.  Просто тоскливо стало на душе - вот и все. Торп, отведи меня
домой. Ну зачем ты меня сюда привел?


                                 Глава XII

                Погребли его трое, он был их четвертый друг,
                   Земля набилась ему и в глаза, и в рот;
                А их путь лежал на восток, на север, на юг, -
                   Сильный должен сражаться, но слабого гибель ждет.

                Вспоминали трое о том, как четвертый пал, -
                   Сильный должен сражаться, но слабого гибель ждет.
                "Мог бы с нами он быть и поныне, - каждый из них толковал, -
                   А солнце все светит, и ветер, крепчая, нам в лица бьет".

                                                                   "Баллада"

     Нильгау разгневался на Торпенхау.  Дику было приказано лечь в постель -
слепые  всегда вынуждены подчиняться зрячим,  -  но,  едва  возвратившись из
Па