пец густой тенью
скрывал лицо кухарки,  стоявшей вплотную к солдатику.  Он обнял ее за талию,
потом раздался звук поцелуя.
     - Фу! - сказала Мейзи и отошла от окна.
     - Что там такое?  - спросила ее рыжеволосая подруга, которая беспокойно
металась на постели.
     - Да  ровно ничего,  просто какой-то солдатик целовался с  кухаркой,  -
ответила Мейзи. - А теперь они ушли.
     Она снова выглянула в окно,  накинув поверх ночной рубашки шаль,  чтобы
ее не просквозило.  Поднялся легкий ветерок, и внизу иссушенная солнцем роза
закивала головкой,  будто знала какие-то вечные тайны,  которые ни за что не
могла выдать. Неужели Дик забыл о ее и о своей работе, неужели он пал так же
низко,  как Сюзанна и  солдатик?  Это невозможно!  Роза кивнула головкой над
единственным неопавшим листком.  Раздался шорох,  словно какой-то шаловливый
чертенок поскреб лапкой за ухом.  Это невозможно,  "потому что,  -  подумала
Мейзи, - он мой, мой, мой! Он сам так сказал. Конечно, мне все равно, чем он
там занимается. Хотя это повредит его работе и моей тоже".
     А  роза все кивала с  той легкомысленной беспечностью,  на какую только
способны цветы. Не было решительно никаких причин, которые препятствовали бы
Дику развлекаться, как ему угодно, но ведь он самим провидением в лице Мейзи
призван помогать ей,  Мейзи,  работать.  А работать означало писать картины,
которые  изредка  брали  в   Англии  на  провинциальные  выставки,   о   чем
свидетельствовала папка с газетными вырезками,  но отвергали в Салоне всякий
раз, как Ками, которого она буквально изводила мольбами, разрешал ей послать
их туда. И впредь, видимо, ей суждено писать точно такие же картины, которые
точно так же отвергнут...
     Рыжеволосая заворочалась, комкая простыни.
     - В  эту жару никак не уснешь,  -  простонала она,  и  Мейзи с  досадой
ненадолго прервала свои размышления.
     Все  будет точно так  же.  Ей  придется делить свою  жизнь между тесной
мастерской в Англии и просторной мастерской Ками в Витри-на-Марне.  Нет, она
перейдет  к  другому  учителю  и  с  его  помощью  добьется успеха,  который
принадлежит ей по праву,  если только беспрестанный труд и  отчаянные усилия
дают  человеку  право  хоть  на  что-нибудь.  Однажды  Дик  сказал  ей,  что
проработал десять лет,  постигая тайны своего ремесла.  Она тоже проработала
десять лет, и десять лет ничего не значат. Дик сказал, что десять лет ничего
не  значат,  -  но  это относилось только к  ней.  И  он же -  этот человек,
которому теперь недосуг даже  ей  написать,  -  сказал,  что  будет ждать ее
десять лет и  рано или поздно она вернется к  нему.  Так было сказано в  том
самом дурацком письме,  где он толковал про солнечный удар и дифтерит; потом
он  вовсе  перестал писать.  А  теперь гуляет по  улицам при  лунном свете и
целует кухарок.  Как хотелось ей дать ему достойную отповедь -  не в  ночной
рубашке,  конечно, а в пристойном платье, строго и надменно. Но ведь если он
целует других девушек,  то,  даст она эту отповедь или нет, ему безразлично.
Он только посмеется над нею.  Ну ладно же.  Она вернется в свою мастерскую и
станет писать картины,  которые пойдут нарасхват,  ну  и  все прочее.  Мысли
вращались медленно,  как мельничное колесо,  оборот за  оборотом,  неуклонно
повторяясь, а за спиной ерзала и металась рыжеволосая.
     Мейзи  подперла  рукой  подбородок и  окончательно решила,  что  Дик  -
отъявленный  негодяй.   Дабы  оправдать  такое  решение,   она  с  неженской
последовательностью стала взвешивать все  обстоятельства дела.  Когда-то  он
был мальчиком и  признался ей в  любви.  А потом поцеловал ее -  поцеловал в
щечку,  -  и  неподалеку кивал головкой желтый мак,  совсем как  эта  гадкая
высохшая роза  в  саду.  Потом  они  долго  не  виделись,  и  многие мужчины
признавались ей  в  любви -  но  она  была  поглощена только работой.  Потом
мальчик вернулся к ней и при второй встрече снова признался в любви. А потом
он...  чего он только не делал.  Он не жалел для нее ни времени,  ни сил. Он
разговаривал с нею об Искусстве, о домашнем хозяйстве, о живописной технике,
о чайной посуде,  о соленых огурцах,  которыми часто закусывают - и при этом
употреблял очень грубые выражения,  -  о кистях из собачьего волоса.  Лучшие
кисти, какие у нее были, подарил он - ими она работала каждый день; он дарил
ей также полезные советы, а время от времени и взгляд. Какой это был взгляд!
Словно у побитого пса, который по первому зову готов ползти к ногам хозяйки.
А она не вознаграждала его,  но зато -  тут она утерла рот кружевным рукавом
рубашки -  он удостоился чести ее поцеловать.  И притом в губы.  Какой стыд!
Ведь этого достаточно и  даже более чем  достаточно,  неужели ему показалось
мало?  А если ему мало, разве он не отплатил сполна тем, что перестал писать
и, быть может, целует других девушек?
     - Мейзи,  тебя  просквозит.  Ложись наконец,  -  послышался истомленный
голос подруги. - Я глаз не могу сомкнуть, когда ты торчишь у окна.
     Мейзи только пожала плечами и  промолчала в ответ.  Она все предавалась
размышлениям о несправедливости Дика и о многих несправедливостях, в которых
он совсем не был повинен.  При безжалостном свете луны нечего было и  думать
уснуть.  Свет  этот  словно  застилал серебристым инеем  стекла верхних окон
мастерской в  доме напротив;  и  она,  как  завороженная,  не  могла отвести
взгляда,  а  мысли  все  больше туманились.  Тень  от  металлической рукояти
укоротилась,  снова вытянулась и потом исчезла совсем, когда луна закатилась
где-то вдали,  за пастбищем,  и темную аллею быстрыми скачками пересек заяц,
торопясь укрыться в своей норе. Вот уже потянул предрассветный ветерок, дыша
прохладой, всколыхнул высокие травы на склонах холмов, и к берегу обмелевшей
от  засухи  реки  спустились на  водопой  стада.  Мейзи  уронила  голову  на
подоконник, и спутанные черные волосы накрыли ее руки.
     - Мейзи, проснись. Тебя же просквозит.
     - Хорошо,  хорошо,  дорогая.  -  Потягиваясь,  она кое-как доплелась до
постели, словно сонный ребенок, зарылась лицом в подушки и пролепетала: - Но
все же... все же... жаль, что он мне не пишет.
     Наступил  день  и,  как  всегда,  принес  с  собою  будничную работу  в
мастерской, запах красок и скипидара, однообразные наставления Ками, который
был никудышным художником,  но  бесценным учителем,  если только удавалось к
нему  приноровиться.  Мейзи весь  день  это  никак не  удавалось,  и  она  с
нетерпением ждала окончания занятий. Она знала заранее верные признаки: Ками
непременно сунет  руки  за  спину,  скомкает  полы  чесучового пиджака,  его
блеклые голубые глаза,  не  видящие уже  ни  людей,  ни  картин,  устремятся
куда-то в прошлое, и ему вспомнится некий Бина.
     - Все вы  справились с  делом отнюдь не плохо,  -  скажет он.  -  Но не
забывайте,   что  мало  обладать  навыками  художественной  выразительности,
способностями и  даже  собственной  манерой.  Необходима  еще  убежденность,
она-то и  ведет к совершенству.  У меня было множество учеников,  -  тут его
подопечные начинали откалывать кнопки  или  собирать тюбики  с  красками,  -
многое множество,  но  никто  не  успевал лучше Бина.  Все,  что  могут дать
занятия,  труд,  знания, он постиг в равной мере. Когда он прошел мою школу,
то  должен  был  сделать все,  что  может  сделать человек,  который владеет
цветом,  формой и  знаниями.  Но у  него не было убежденности.  И  вот я уже
который день не имею никаких известий о Бина -  лучшем своем ученике, - хотя
много воды утекло с тех пор, как мы расстались. А вы уже который день охотно
расстаетесь  со  мной.  Continuez,  mesdemoiselles,  и,  главное,  всегда  с
убежденностью.
     После  этого  он  уходил  в  сад,   покуривал  и  предавался  скорби  о
безвозвратно утерянном Бина,  а  его подопечные разбегались по своим домикам
или задерживались в  мастерской,  решая,  как лучше воспользоваться вечерней
прохладой.
     Мейзи взглянула на  свою злополучную Меланхолию,  едва сдержала желание
скорчить ей  рожу и  уже собралась домой,  решившись все-таки написать Дику,
как  вдруг  увидела рослого всадника на  белом строевом коне.  Каким образом
удалось Торпенхау менее чем за сутки покорить сердца кавалерийских офицеров,
расквартированных в Витри-на-Марне,  вселить в них уверенность,  что Франция
отомстит врагам и увенчает себя славой, заставить полковника прослезиться от
избытка дружеских чувств и  заполучить лучшего коня  во  всем эскадроне,  на
котором он и  прискакал к  мастерской Ками,  остается тайной,  которую могут
постичь только специальные корреспонденты.
     - Прошу  прощения,  -  сказал  он.  -  Вероятно,  мой  вопрос покажется
нелепым,  но, понимаете ли, я не знаю фамилии той, которую ищу: скажите, нет
ли здесь молодой особы по имени Мейзи?
     - Я  и есть Мейзи,  -  услышал он в ответ из-под широкополой соломенной
шляпы.
     - В  таком  случае  разрешите  представиться,  -  продолжал незнакомец,
сдерживая  норовистого  коня,  который  плясал  под  ним,  взрывая  копытами
ослепительно белую пыль.  -  Я Торпенхау.  Дик Хелдар -  мой лучший друг,  и
он... он... понимаете ли, он ослеп.
     - Ослеп!  -  бессмысленно повторила Мейзи.  -  Не может быть,  чтобы он
ослеп.
     - И все же он ослеп на оба глаза вот уже без малого два месяца.
     Мейзи подняла лицо, покрывшееся прозрачной бледностью.
     - Нет! Нет! Он не ослеп! Я не могу поверить, что он ослеп!
     - Быть может, вам угодно лично убедиться в этом?
     - Как, теперь... вот так сразу?
     - Нет,  помилуйте!  Парижский поезд  прибудет только  в  восемь вечера.
Времени вполне достаточно.
     - Это мистер Хелдар прислал вас ко мне?
     - Никак нет.  Дик ни  за  что не  сделал бы такого.  Он сидит у  себя в
мастерской  и  беспрестанно  перебирает  чьи-то  письма,  которые  не  может
прочесть, потому что ослеп.
     Из-под огромной шляпы раздались горькие рыдания.  Мейзи понурила голову
и ушла к себе в домик, где рыжеволосая девица, лежавшая на диване, встретила
ее жалобами на головную боль.
     - Дик  ослеп!  -  воскликнула Мейзи,  порывисто дыша,  и  ухватилась за
спинку стула, чтобы не упасть. - Мой Дик ослеп!
     - Как!
     Рыжеволосая разом вскочила с дивана.
     - Из  Англии приехал какой-то человек и  сказал мне об этом.  А  Дик не
писал целых полтора месяца.
     - Ты поедешь к нему?
     - Мне надо подумать.
     - Подумать! Я на твоем месте сию же минуту помчалась бы в Лондон, прямо
к  нему,  и  стала бы  целовать его в  глаза,  целовать,  целовать,  пока не
исцелила бы их своими поцелуями!  Если ты не поедешь,  я поеду сама. Ох, что
это я говорю? А ты глупая дрянь! Спеши к нему! Спеши!
     Шея у Торпенхау покрылась волдырями от солнечных лучей, но он, улыбаясь
с  неиссякаемым терпением,  дождался Мейзи,  которая  вышла  на  солнцепек с
непокрытой головой.
     - Я еду, - сказала девушка, не поднимая глаз.
     - В таком случае вам следует быть на станции Витри к семи вечера.
     Это   прозвучало   как   приказ   в   устах   человека,   привыкшего  к
беспрекословному повиновению.  Мейзи промолчала,  но  была благодарна за то,
что можно не  вступать в  пререкания с  этим великаном,  который так властно
всем  распоряжался и  одной рукой сдерживал горячего,  пронзительно ржавшего
коня.  Она вернулась в домик, где горько плакала ее рыжая подруга, и остаток
жаркого дня промелькнул среди слез,  поцелуев -  впрочем, довольно скупых, -
нюханья  ментоловых  порошков,  укладывания  вещей  и  переговоров  с  Ками.
Поразмыслить она могла и  позже.  Сейчас долг повелевал ей спешить к  Дику -
прямо  к  Дику,  который  пользуется дружбой такого  необычайного человека и
теперь сидит, объятый темнотой, перебирая ее нераспечатанные письма.
     - А как же ты? - спросила она подругу.
     - Я?  Что ж,  я останусь здесь и... закончу твою Меланхолию, - ответила
та с вымученной улыбкой. - Напиши мне обо всем непременно.
     В  тот  вечер  Витри-на-Марне облетела легенда о  каком-то  сумасшедшем
англичанине,  который,  безусловно,  под влиянием солнечного удара, напоил в
стельку гарнизонных офицеров,  так  что  все  они  свалились под стол,  взял
строевого коня и  прямо на глазах у  людей,  по английскому обычаю,  похитил
одну  из  тех  вовсе  уж  сумасшедших англичанок,  что  учатся  рисовать под
руководством добрейшего мосье Ками.
     - Все они такие странные,  -  сказала Сюзанна своему солдатику,  стоя с
ним  при  лунном свете  у  стены мастерской.  -  Эта  вечно ходила да  глаза
таращила,  а сама ничегошеньки вокруг не видела,  но на прощанье расцеловала
меня в обе щеки, будто родную сестру, да еще подарила - вот, гляди, - десять
франков!
     Солдатик сорвал контрибуцию с обоих даров; не зря он считал себя бравым
воякой.
     По  дороге в  Кале  Торпенхау почти  не  разговаривал с  Мейзи;  но  он
старался предупреждать все ее  желания и  достал ей билет в  отдельное купе,
где никто ее  не  тревожил.  Он  был очень удивлен тем,  как легко уладилось
дело.
     - Надо дать ей спокойно обдумать положение,  это самое правильное. Судя
по  всему,  что  наговорил Дик в  беспамятстве,  она командовала над ним как
хотела. Любопытно знать, нравится ли ей, когда командуют над ней самой.
     Мейзи  упорно молчала.  Она  сидела в  купе,  надолго закрывая глаза  и
стараясь  представить себе,  каким  бывает  ощущение слепоты.  Она  получила
приказ  немедленно вернуться в  Лондон  и  уже  почти  радовалась,  что  все
сложилось именно так.  Право же,  лучше,  чем самой заботиться о  багаже и о
рыжей подруге, которая ко всему относилась с полнейшим безразличием. Но в то
же время у нее появилось смутное чувство,  что она,  Мейзи - не кто другой -
навлекла на  себя  позор.  Поэтому она  старалась оправдать перед собою свое
поведение и скоро вполне преуспела в этом, а на пароходе Торпенхау подошел к
ней и безо всяких околичностей стал рассказывать, как Дик ослеп, умалчивая о
некоторых подробностях,  но зато пространно излагая горестные речи,  которые
тот  произносил в  бреду.  Вдруг  он  оборвал свой  рассказ,  будто это  ему
наскучило, и ушел покурить. Мейзи злилась на него и на себя.
     Едва  она  успела  наскоро позавтракать,  пришлось мчаться из  Дувра  в
Лондон,  после чего -  и теперь уж она не смела возмущаться даже в душе - ей
бесцеремонно велели ждать в  подъезде,  возле какой-то  темной металлической
лестницы,  а Торпенхау взбежал наверх разузнать,  как обстоят дела.  И снова
при мысли,  что с  ней обращаются,  как с нашкодившей девчонкой,  ее бледные
щеки  зарделись.  Во  всем виноват Дик,  вот  ведь взбрела ж  ему  в  голову
глупость ослепнуть.
     Наконец  Торпенхау привел  ее  к  затворенной двери,  которую распахнул
бесшумно.  Дик сидел у окна,  уронив голову на грудь.  В руках он держал три
конверта,  перебирая их снова и снова. А того рослого человека, который всем
так властно распоряжался,  уже не было рядом,  и  дверь мастерской со стуком
захлопнулась у нее за спиною.
     Услышав стук, Дик поспешно сунул письма в карман.
     - Привет, Торп. Это ты? Я ужасно соскучился.
     Голос у  него был  безжизненный,  какой обычно бывает у  слепых.  Мейзи
отпрянула в угол. Сердце ее неистово колотилось, и она прижала руку к груди,
стараясь унять волнение.  Глаза Дика уставились на нее,  и только теперь она
по-настоящему поняла,  что он ослеп.  Когда в поезде она смыкала и размыкала
веки, то была всего лишь ребяческая игра. А этот человек действительно слеп,
хотя глаза его широко раскрыты.
     - Это ты, Торп? Мне сказали, что ты вот-вот вернешься.
     Молчание, видимо, удивляло и даже сердило Дика.
     - Нет,  это  всего-навсего я,  -  послышался в  ответ сдавленный,  едва
различимый шепот.
     Мейзи с трудом заставила себя пошевелить губами.
     - Гм!  -  задумчиво проговорил Дик,  не двигаясь с места.  -  Это нечто
новое.  К темноте я помаленьку привык, но вовсе не желаю, чтоб мне к тому же
чудились голоса.
     Неужели он не только ослеп,  но и потерял рассудок,  если разговаривает
сам  с  собой?  Сердце  Мейзи  заколотилось  еще  отчаянней,  она  с  трудом
переводила дух.  Дик медленно побрел по мастерской, ощупывая по пути столы и
стулья.  Споткнувшись о коврик,  он выругался, упал на колени и начал шарить
по полу,  отыскивая помеху. Мейзи живо вспомнилось, как уверенно он, бывало,
шагал по Парку, словно весь мир был его владением, как всего лишь два месяца
назад,  словно хозяин,  расхаживал по  ее  мастерской,  как легко взбежал по
трапу парохода,  на  борту которого она отплыла в  Кале.  От сердцебиения ей
сделалось дурно,  а  Дик подбирался все ближе,  ловя слухом ее дыхание.  Она
невольно  вытянула руку,  то  ли  желая  отстранить его,  то  ли,  наоборот,
привлечь к себе.  Вот рука коснулась его груди,  и он откачнулся,  словно от
выстрела.
     - Это  Мейзи!  -  промолвил он  с  глухим  рыданием.  -  Как  ты  здесь
очутилась?
     - Я приехала... приехала тебя проведать, если можно.
     Дик на мгновение твердо сжал губы.
     - В  таком случае не угодно ли присесть?  Видишь ли,  у  меня не совсем
ладно с глазами, и...
     - Знаю. Знаю. Но почему ты не уведомил меня?
     - Я не мог писать.
     - Так мог бы попросить мистера Торпенхау.
     - С какой стати я должен посвящать его в свои дела?
     - Да  ведь это он...  он привез меня сюда из Витри-на-Марне.  Он решил,
что я должна приехать к тебе.
     - Как,  неужели что-нибудь стряслось? Могу я тебе помочь? Нет, не могу.
Я же совсем забыл.
     - Ох,  Дик,  я глубоко раскаиваюсь!  Я приехала,  чтобы сказать тебе об
этом и... Позволь, я снова усажу тебя в кресло.
     - Оставь!  Я не ребенок.  Ты все делаешь только из жалости.  У меня и в
мыслях не было тебя звать.  Я больше ни на что не годен. Я конченый человек,
мне крышка. Забудь меня!
     Он ощупью добрался до кресла и сел, грудь его высоко вздымалась.
     Мейзи смотрела на  него,  и  страх,  обуревавший ее душу,  вдруг исчез,
уступив место жгучему стыду.  Дик высказал правду,  которую от нее тщательно
скрывали все время,  когда она стремглав мчалась сюда,  в Лондон;  ведь он в
самом деле конченый человек,  ему крышка -  теперь он  уже не  полновластный
хозяин, а просто злополучный бедняга; не художник, до которого ей бесконечно
далеко,  не  победитель,  требующий поклонения,  -  лишь жалкий слепец сидел
перед ней  в  кресле и  едва сдерживал душившие его слезы.  Она испытывала к
нему самое глубокое, самое неподдельное сострадание - такого чувства она еще
не  знала в  жизни,  и  все  же  сострадание это было бессильно заставить ее
лицемерно отрицать истинность его  слов.  И  она  застыла  на  месте,  храня
молчание,  -  сгорая  от  стыда,  но  не  имея  сил  справиться с  невольным
разочарованием, поскольку еще недавно она чистосердечно верила в полное свое
торжество,  стоит ей только приехать; теперь же ее переполняла лишь жалость,
которая не имела ничего общего с любовью.
     - Ну?  -  сказал Дик,  упрямо не поворачивая к ней лица.  -  У меня и в
мыслях не было нарушать твой покой. Что же такое стряслось?
     Он угадывал,  что у Мейзи перехватило дыхание,  но точно так же,  как и
она,  не  ожидал  неистового потока чувств,  захлестнувших их  обоих.  Люди,
которым обычно нелегко пролить хоть одну слезинку,  плачут безудержно, когда
прорываются наружу самые глубинные источники,  сокрытые в  их  душах.  Мейзи
рухнула на стул и разрыдалась, спрятав лицо в ладонях.
     - Я не могу!..  Не могу!  - воскликнула она с отчаяньем. - Поверь, я не
могу.  Я  же  не  виновата.  Я  так горько раскаиваюсь.  Ох,  Дикки,  я  так
раскаиваюсь.
     Дик порывисто распрямил поникшие плечи,  эти слова хлестали его, словно
бич.  А рыдания не умолкали.  Тяжко сознавать,  что недостало сил выстоять в
час  испытания  и  приходится отступить  при  малейшей  необходимости чем-то
пожертвовать.
     - Я себя глубоко презираю,  поверь. Но я не могу. Ох, Дикки, ведь ты не
с