танешь просить, чтобы я... не станешь, правда? - скулила Мейзи.
     На  миг  она подняла голову,  и,  волею случая,  в  этот миг глаза Дика
обратились прямо на нее.  Небритое лицо было смертельно бледным и застывшим,
а  губы  кривились в  насильственной улыбке.  Но  более всего ужаснули Мейзи
незрячие глаза. Ее Дик ослеп, и вместо него появился какой-то чужой человек,
которого она едва узнала по голосу.
     - Кто тебя просит о  чем бы то ни было,  Мейзи?  Я  же сказал,  что все
решено.  Какой толк  огорчаться?  Ради  всего святого,  полно тебе  плакать:
право, это сущие пустяки.
     - Ты не знаешь, как я себя ненавижу. Ох, Дик, помоги... помоги мне!
     Мейзи  никак  не  могла  совладать  с   неистовыми  рыданиями,   и  Дик
забеспокоился не на шутку.  Спотыкаясь, он подошел, обнял ее, и она склонила
голову ему на плечо.
     - Тише, милая, тише! Не плачь! Ты совершенно права и ни в чем не должна
себя упрекать -  как и прежде. Просто тебе немного не по себе после дорожной
спешки и,  по  всей вероятности,  ты не успела позавтракать.  Что за скотина
этот Торп! Взбрело же ему в башку привезти тебя сюда!
     - Я сама захотела приехать. Поверь, я сама, - решительно возразила она.
     - Ну  и  прекрасно.  Вот ты приехала,  повидала меня,  и  я...  я  тебе
бесконечно признателен.  Когда ты немного успокоишься,  пойди и  чего-нибудь
поешь. Скажи, ты очень устала с дороги?
     Мейзи плакала уже не  так горько и  впервые в  жизни порадовалась тому,
что может на  кого-то  опереться.  Дик нежно погладил девушку по  плечу,  но
движения его  были неуверенны,  потому что  ему  не  сразу удалось это плечо
отыскать.
     Наконец  она  высвободилась  из  его  объятий  и  ожидала  дальнейшего,
охваченная трепетом и глубоко удрученная.  Он ощупью побрел к окну, надеясь,
что там,  поодаль от нее,  буря,  которая бушевала в  его сердце,  понемногу
уляжется.
     - Ну, теперь тебе полегчало? - спросил он.
     - Да, но только... ведь ты не возненавидишь меня?
     - Разве я способен тебя возненавидеть? Боже упаси! Это я-то?
     - Тогда... тогда не могу ли я чем-нибудь тебе помочь? Если хочешь, ради
этого я останусь в Англии. И, пожалуй, буду иногда тебя навещать.
     - Нет,  милая, это ни к чему. Пощади меня, не приходи больше, умоляю. Я
не хочу тебя обидеть,  но,  посуди сама,  наверное, было бы лучше, если б ты
ушла прямо сейчас.
     Он  чувствовал,  что  у  него не  хватит мужества долго выдерживать эту
пытку.
     - Поделом мне,  иного я  и  не  заслужила.  Я  ухожу,  Дик.  Но  я  так
несчастна.
     - Пустое.  Тебе незачем беспокоиться, поверь, будь это не так, я сказал
бы прямо.  Обожди,  милая. Сперва прими от меня подарок. Я решил сделать его
тебе еще в ту пору, когда со мной приключилась беда. Это моя Меланхолия: она
была очаровательна,  когда я  видел ее в  последний раз.  Сохрани же ее ради
меня,  но можешь и продать, если когда-нибудь окажешься без средств. Даже по
самой бедной цене ты получишь за нее несколько сот фунтов.  - Он стал ощупью
перебирать свои полотна.  - Она в черной раме. Эта рама, что у меня в руках,
черная? Да, вот она. Ну, что скажешь?
     Он обратил к Мейзи холст,  покрытый уродливой, исполосованной мешаниной
красок,  и  вперил в  нее  пустые глаза,  будто мог  увидеть ее  удивление и
восторг.  У  нее  была  теперь  одна,  только  одна-единственная возможность
сделать для него доброе дело.
     - Ну как?
     Голос его  зазвучал тверже,  уверенней,  внятней,  ведь  он  знал,  что
говорит о лучшем своем произведении.  Мейзи взглянула на уродливую пачкотню,
и от безумного желания захохотать у нее сжало горло.  Но ради Дика -  что бы
ни означала эта сумасбродная нелепица - надо было сдержаться. Глотая слезы и
не  отрывая  взгляда  от  искалеченной картины,  она  ответила  с  затаенным
вздохом:
     - Да, Дик, это очень хорошо.
     Он уловил ее короткий судорожный порыв,  который счел заслуженной данью
восхищения.
     - Значит,  ты  принимаешь мой подарок?  Если хочешь,  я  велю доставить
картину тебе на дом.
     - Я? Ну да... спасибо. Ха-ха!
     Она  чувствовала,  что  надо  скорей бежать отсюда,  иначе  этот  смех,
который  ужаснее  всяких  слез,  задушит  ее  насмерть.  Она  повернулась  и
бросилась наутек,  задыхаясь и не разбирая дороги,  поспешно сбежала вниз по
лестнице,  где не встретила ни души, кликнула извозчика, вскочила в пролетку
и  поехала через Парк прямо к себе.  Дома в маленькой гостиной,  откуда были
вывезены почти все  вещи,  она  села и  стала думать о  Дике,  обреченном на
слепоту и бесцельное прозябание до конца жизни,  о том,  как сама она теперь
будет выглядеть в собственных глазах. И сильнее скорби, стыда и унижения был
страх  перед  холодной яростью,  которой  встретит ее  рыжеволосая подружка.
Раньше Мейзи никогда ее не боялась. Только поймав себя на мысли: "Но ведь он
меня ни о чем не просил", - она поняла, как глубоко сама себя презирает.
     Вот и весь сказ о Мейзи.
     Дику  же  были  уготованы еще  более  мучительные терзания.  Сперва  он
недоумевал,  как могла Мейзи,  хотя он сам велел ей уйти,  покинуть его,  не
сказав на  прощание ни  одного теплого слова.  Он  захлебывался от злости на
Торпенхау,  который обрек его на  такое унижение и  лишил последних остатков
покоя.  А потом черные мысли одолели его,  и он в одиночестве,  объятый этой
чернотой,  вынужден был  бороться со  своими  желаниями и  тщетно  взывать о
помощи.  Королева всегда безупречна,  но  на этот раз,  сохранив безупречную
верность  работе,  она  нанесла  своему  единственному подданому удар  более
тяжкий, нежели он сам мог предполагать.
     - Я потерял единственное,  что было у меня в жизни,  - сказал он, когда
первый приступ горя прошел и  мысли начали проясняться.  -  А Торп наверняка
возомнил,  будто все подстроил с  дьявольской ловкостью,  и у меня не хватит
решимости потолковать с ним начистоту. Надо спокойно об этом поразмыслить.
     - Привет!  -  сказал Торпенхау,  войдя  в  мастерскую через  два  часа,
которые Дик провел в раздумье. - Вот я и вернулся. Надеюсь, тебе полегчало?
     - Торп, право, я не нахожу слов. Подойди сюда.
     Дик  глухо  закашлялся,  и  впрямь не  находя ни  слов,  ни  сил,  дабы
сохранить сдержанность.
     - А к чему слова? Вставай-ка лучше и давай пройдемся.
     Торпенхау был очень доволен собой.  Он обнял Дика за плечи,  и они, как
обычно,  стали  прохаживаться  по  мастерской,  но  Дик  долго  еще  молчал,
погруженный в свои мысли.
     - Как же ты все-таки об этом пронюхал? - спросил он наконец.
     - Видишь ли,  Дикки, если хочешь сохранить свои тайны, не позволяй себе
впадать в бред. Конечно, с моей стороны это была вопиющая наглость: но видел
бы  ты,  как  лихо  я  скакал на  едва объезженном эскадронном коне там,  во
Франции,  под палящим солнцем, ты бы лопнул со смеху. А нынче вечером у меня
будет изрядный тарарам. Кроме прочих, придут еще семеро, сущие дьяволы...
     - Знаю -  скоро начнутся бои в  Южном Судане.  Недавно я вторгся в твою
комнату, когда они держали там совет, и после этого приуныл. Ты уже собрался
в дорогу? А для кого будешь писать?
     - Я еще не заключил договора.  Хотел сперва поглядеть,  как пойдут твои
дела.
     - Значит,  ты остался бы со мной; если... если бы дела приняли скверный
оборот?
     Дик задал вопрос в осторожной форме.
     - Не  требуй  от  меня  слишком  многого.   В  конце  концов,  я  самый
обыкновенный человек.
     - Ты сделал весьма успешную попытку стать ангелом.
     - Мда-а!..  Ну а сегодня ты побываешь на нашем сборище? К утру мы будем
в изрядном подпитии. Все уверены, что война неминуема.
     - Вряд ли, дружище, если ты не будешь настаивать. Лучше я посижу здесь,
в тишине.
     - И подумаешь без помех?  Я отнюдь не намерен тебя упрекать. Ты больше,
чем всякий другой, заслуживаешь спокойствия.
     В  тот вечер на лестнице царила невообразимая суматоха.  Корреспонденты
прямо из  театра,  из  мюзик-холла или со званого обеда валили к  Торпенхау,
чтобы  обсудить план  действий на  случай,  если  неминуемые боевые операции
начнутся в  скором времени.  Торпенхау,  Беркут и Нильгау созвали всех своих
собратьев по перу, с которыми им доводилось вместе работать; и мистер Битон,
домоправитель,  утверждал,  что  за  всю свою долгую,  изобилующую событиями
жизнь еще не видывал столь отчаянных людей.  Они орали и распевали песни так
громко, что переполошили весь дом; почтенные мужчины в летах не отставали от
юнцов.  Ведь  впереди  их  ожидали  опасности войны,  и  все  они  прекрасно
понимали, чем это пахнет.
     Дик,  который  сидел  у  себя,  сначала  был  несколько озадачен шумом,
доносившимся через площадку, а потом вдруг рассмеялся.
     "Если  пораскинуть умом,  положение и  впрямь  самое  что  ни  на  есть
смехотворное. Мейзи совершенно права, бедная девочка. Я и не подозревал, что
она умеет так горько плакать;  но теперь мне известно,  что думает Торп, и я
уверен,  что он  сдуру остался бы  дома и  пытался бы меня утешить -  если б
только знал правду.  Кроме того,  не  очень-то  приятно сознавать,  что тебя
выбросили на  свалку,  как  поломанный стул.  Я  должен справиться с  этим в
одиночку -  мне ведь не  привыкать.  Если войны не будет и  Торпу все станет
известно,  я предстану в дурацком виде,  и только.  А если будет война, я не
должен никому мешать. Дело есть дело, и я хочу быть один... один. Но до чего
ж они там разгулялись!"
     Кто-то забарабанил в дверь мастерской.
     - Выходи, Дик, будем веселиться, - послышался голос Нильгау.
     - Я бы рад, да не могу. Настроение у меня совсем не веселое.
     - А  вот я  сейчас кликну ребят,  и они выволокут тебя,  как барсука из
норы.
     - Пожалуйста, старина, избавьте меня от этого. Честное слово, мне охота
побыть одному.
     - Будь   по-твоему.   Может,   прислать   тебе   чего-нибудь?   Скажем,
шампанского? Кассаветти уже начал горланить песни о солнечном юге.
     С минуту Дик серьезно обдумывал это предложение.
     - Нет, спасибо. У меня и без того голова трещит.
     - Невинный младенец.  Вот  к  чему приводят волненья юной души.  Горячо
поздравляю тебя,  Дик.  Я ведь тоже соучастник заговора,  который был затеян
ради твоего блага.
     - Катитесь к черту и... позовите сюда Дружка.
     Песик вбежал на  пружинистых лапах,  крайне взбудораженный,  потому что
весь вечер его ласкали и  баловали.  Когда хором подхватывали припев,  он  с
упоением подвывал;  но,  очутившись в  мастерской,  он сразу сообразил,  что
здесь не место для изъявления восторгов,  и  примостился на коленях у  Дика,
ожидая,  когда придет время спать.  Потом он лег вместе с Диком, который всю
ночь напролет прислушивался,  как бьют часы,  и считал каждый удар, а наутро
мысль работала с мучительной четкостью. Дик выслушал поздравления Торпенхау,
принесенные уже  в  более торжественной форме,  а  также подробный рассказ о
ночном кутеже.
     - Но  ты  что-то  невесел и  мало  похож на  счастливого избранника,  -
заметил Торпенхау.
     - Не  беспокойся -  это уж  мое дело,  у  меня все хорошо.  Стало быть,
решено, ты едешь?
     - Да.  От  Центрально-южного,  как  всегда.  Они  предложили мне  более
выгодные условия против прежних, и я согласился.
     - Когда же в путь?
     - Послезавтра. Через Бриндизи.
     - Слава богу.
     Дик сказал это от всего сердца.
     - Право слово,  ты  весьма бесцеремонно даешь понять,  что рад от  меня
избавиться.  Но  человеку в  твоем  положении позволительно думать  только о
себе.
     - Я вовсе не то хотел сказать. Тебя не затруднит получить до отъезда по
моему чеку сотню фунтов?
     - Не маловато ли на хозяйственные расходы?
     - Ну нет, это я просто... готовлюсь к свадьбе.
     Торпенхау принес деньги,  пересчитал по отдельности пятерки и  десятки,
сложил их аккуратными пачками и спрятал в ящик письменного стола.
     - Теперь,  надо полагать,  я  досыта наслушаюсь всяких бредней про  эту
девчонку,  прежде чем уеду. Боже, дай мне набраться кротости и вытерпеть все
причуды влюбленного! - сказал он себе втихомолку.
     Но Дик больше и словом не обмолвился ни о Мейзи,  ни о будущей свадьбе.
Он  только все  время  торчал в  дверях,  когда Торпенхау укладывал вещи,  и
донимал его бесконечными вопросами по  поводу предстоящей кампании,  так что
Торпенхау в конце концов начал сердиться.
     - Дикки,  ты просто скотина,  ну можно ли так скрытничать и  вариться в
собственном соку? - сказал он вечером накануне отъезда.
     - Да...  да, пожалуй, ты прав. Но, как по-твоему, сколько будет длиться
война?
     - Дни, недели или месяцы. Кто знает. Может, даже годы.
     - Я тоже хотел бы поехать.
     - Боже правый!  Тебя решительно невозможно понять!  Неужто ты  позабыл,
что скоро женишься - и, между прочим, благодаря мне?
     - Нет,  конечно,  не позабыл. Я женюсь... такая моя судьба. Я женюсь. И
признателен тебе от души. Разве я уже не говорил этого?
     - Но  вид у  тебя такой,  будто тебя ждет не женитьба,  а  виселица,  -
сказал Торпенхау.
     На другой день Торпенхау простился с Диком и оставил его в одиночестве,
которого он так жаждал.


                                 Глава XIV

              Все ж пред концом, хоть уж был копьеносцами нашими взят он,
                 Все ж пред концом, хоть уж саблей бессильный отбиться один,
              Все ж пред концом, уж во власти враждебных солдат, он
                 Им, правоверный, приказывал, словно рабам властелин;
              Все ж пред концом, нечестивыми раненный, смят, он
                 Ярость насилья, неволи жестокость познал, -
              Все ж пред концом, уже тьмой беспросветной объят, он
                 Громко к Аллаху воззвал и с несломленной верою пал.

                                                                 "Кызылбаши"

     - Прошу прощенья,  мистер Хелдар, но... дозвольте полюбопытствовать, не
ожидается ли каких перемен? - спросил мистер Битон.
     - Нет!
     Дик только что проснулся в  том безысходном отчаянье,  с каким встречал
каждое новое утро, и отнюдь не был расположен к любезности.
     - Само собой,  сэр,  это впрямь меня не касается,  и  вообще я завсегда
говорю: "Занимайся своим делом, и пускай никто не суется в чужие дела", - но
мистер Торпенхау перед отъездом дал  мне  понять,  что  вы,  ежели можно так
выразиться,  надумали перебраться в  собственный дом -  да еще какой дом,  с
двумя квартирами внизу и  наверху,  и  там  вас будут лучше обхаживать,  чем
здесь, хоть я и стараюсь одинаково угождать всем жильцам. Верно я говорю?
     - Эх! Я мог бы перебраться разве только в сумасшедший дом. Но все же не
трудитесь отправлять меня туда раньше времени. Пожалуйста, подайте завтрак и
уходите.
     - Смею надеяться, сэр, я не сказал ничего дурного, но право слово, смею
надеяться,  я делаю все,  что только в человеческих силах,  для всякого, кто
здесь квартирует -  и особливо для тех,  кому выпала в жизни тяжкая доля,  -
вот,  к примеру,  как вам,  мистер Хелдар.  Вы ведь любите копченую сельдь с
молоками?  Сельдь с молоками совсем не то,  что с икрой,  такую достать куда
трудней,  но я завсегда говорю: "Не беда, ежели надобно малость потрудиться,
только бы сделать жильцам удовольствие".
     Мистер Битон ушел,  и Дик остался в одиночестве. Торпенхау давно уехал;
кутежи в его комнатах прекратились,  и теперь Дик кое-как влачил свою жизнь,
которую он слабодушно считал не лучше смерти.
     Тяжко жить одному, в вечной темноте, не различая дней и ночей; засыпать
от утомления среди дня и внезапно вскрикивать на холодном рассвете. Поначалу
Дик,  едва  пробудившись,  начинал  ощупью  бродить по  коридорам,  пока  не
заслышит чей-нибудь храп.  Это  означало,  что день еще не  наступил,  и  он
понуро плелся восвояси.  Со  временем он  приучил себя смирно лежать до  тех
пор,  пока в доме не поднимется шумное оживление и пока наконец мистер Битон
не  скажет ему,  что пора вставать.  Одевшись -  а  теперь,  когда Торпенхау
уехал,  одевание стало  делом  долгим и  хлопотным,  потому что  воротнички,
галстуки и  прочие предметы туалета,  как назло,  прятались в  самых дальних
углах комнаты,  и Дик вынужден был отыскивать их,  ползая по полу и стукаясь
головой о  стулья и  сундуки.  Одевшись,  он  решительно не  знал,  чем себя
занять,  и сидел,  предаваясь печальным размышлениям, которые прерывались за
день только три  раза,  когда ему приносили поесть.  Целая вечность отделяла
завтрак от обеда,  а обед от ужина, и хоть сотни лет моли бога помутить твой
разум,  все  равно бог  останется глух  к  этим  молитвам.  Напротив,  разум
обострился,  мысли  мчались в  бурном  круговороте,  вертелись впустую,  как
скрипучие мельничные жернова, когда нет помола; и все же мозг не уставал, не
давал  покоя.  Он  рождал  мысли,  воскрешал образы и  картины прошлого.  Он
пробуждал воспоминания о  Мейзи,  о былых успехах,  об отважных скитаниях на
суше и на море, об упоении работой и радости, когда эта работа по-настоящему
удавалась,  а  воображение рисовало все,  что ждало бы  его впереди,  если б
только глаза по-прежнему служили ему верой и правдой.  Когда же от усталости
мысли  наконец  прерывались,   душу   Дика  беспрерывно  захлестывали  волны
исступленного,  нелепого страха,  -  он  все время боялся умереть с  голоду,
испытывал ужас при  мысли,  что  невидимый потолок вот-вот  обрушится ему на
голову,  опасался,  что в  доме вспыхнет пожар и он погибнет в пламени,  как
последняя вошь,  и  еще  его  терзали иные  кошмары,  вовсе не  связанные со
страхом смерти.  Тогда Дик, понурив голову, стискивал подлокотники кресла и,
весь в поту, боролся с собой до тех пор, пока звяканье тарелок не возвещало,
что ему принесли поесть.
     Мистер Битон подавал еду,  когда у  него бывало свободное время,  и Дик
привык выслушивать его пространные разглагольствования о неисправных газовых
рожках,  о пришедших в негодность трубах,  которые никак нельзя починить,  о
мудреных способах заколачивания гвоздей, на которые надо повесить картины, о
прегрешениях поденщиц  и  служанок.  За  неимением лучшего  даже  сплетни  о
прислуге  обретают  захватывающий  интерес,  а  замена  водопроводного крана
становится целым событием, которое дает пищу для толков не на один день.
     Раз-другой в неделю, по утрам, мистер Битон брал Дика с собой на рынок,
где он подолгу торговался, прежде чем купить рыбу, фитили для ламп, горчицу,
саговую крупу и еще всякую всячину,  а Дик тем временем переступал с ноги на
ногу и развлекался, перебирая жестянки или бесцельно теребя моток шпагата на
прилавке. Порой мистеру Битону случалось встретить кого-нибудь из знакомцев,
и  тогда Дик смиренно дожидался в сторонке до тех пор,  пока мистер Битон не
спохватывался, что пора возвращаться.
     Такая жизнь отнюдь не  прибавляла Дику  уважения к  себе.  Он  перестал
бриться,  считая  это  опасным  делом,  а  пользоваться услугами  цирюльника
отказывался,  потому что это значило бы выставить напоказ свою немощь. Он не
мог присмотреть за тем,  чтобы одежда его была вычищена как следует,  а коль
скоро он и  прежде не заботился о  своей внешности,  теперь он превратился в
последнего неряху.  Слепец не  может  соблюдать опрятность во  время еды  по
крайней  мере  первые  несколько месяцев,  пока  не  привыкнет к  окружающей
темноте.  Если же он требует чужой помощи и недоволен,  когда эта помощь ему
не оказывается,  то поневоле должен заявить о себе и выказать твердость.  Но
тогда  последний лакей  поймет,  что  он  слепой,  а  стало быть,  никчемный
человек.   Поэтому  умный  предпочтет  затаиться  и  тихонько  сидеть  дома.
Развлечения ради  можно не  спеша,  по  одному,  вытаскивать щипцами угли из
ящика и складывать их кучкой на каминной решетке, ведя счет каждому, а потом
аккуратно,   уголек  за  угольком,  водворять  на  место.  Можно  вспоминать
арифметические задачки и при желании решать их в уме;  можно разговаривать с