ты обещал.
     Гума с яростью смотрел на свой шлюп  и  на  тюки  ткани,  которые
подрядился отвезти. Ему хотелось идти немедля к сестре Родолфо.
     - Ладно, договорились.
     - Ну, прощай. Известишь тогда...
     Родолфо прыгнул на берег,  держа в руках  ботинки.  Гума  крикнул
вслед:
     - Как ее имя?
     - Ливия!

     Гума поднял  паруса  "Смелого",  снялся  с якоря и пустил шлюп по
ветру.  Шкипер Мануэл шел на "Вечном скитальце",  уже  за  волноломом.
Никто  в  те  времена не плавал так ходко,  как шкипер Мануэл на своем
судне.  Гума посмотрел на "Вечного скитальца":  он шел быстро,  паруса
надувались  ветром.  Ночь  опустилась уже густая.  Гума разжег трубку,
зажег фонарь, и "Смелый" послушно заскользил по волнам.
     Близ Итапарики он нагнал шхуну шкипера Мануэла:
     - Побьемся об заклад, Мануэл?
     - А тебе докуда?
     - Сначала в Марагожипе, оттуда в Кашоэйру.
     - Тогда состязаемся до Марагожипе.
     - Ставлю пятерку...
     - И  еще  десятку,  если  ты  проиграешь,  - крикнул негр Антонио
Балдуино, гость на судне Мануэла.
     - Согласен...
     И парусники пошли  вместе,  взрезая  спокойную  воду.  На  палубе
"Скитальца"  Мария  Клара  запела.  В  этот  момент  Гума  понял,  что
проиграет.  Нет такого ветра,  что противостоял бы  песне,  когда  она
хороша. А та, что поет Мария Клара, чудо хороша. Судно шкипера Мануэла
приближается к цели.  А "Смелый" плывет словно нехотя, ибо и Гума весь
во власти песни. Огни Марагожипе уже видны за рекой. "Вечный скиталец"
проходит мимо "Смелого",  чуть  не  задев  его  бортом,  Гума  бросает
пятнадцать мильрейсов, шкипер Мануэл кричит ему:
     - Счастливый путь!
     Шкипер Мануэл   доволен,  что  выиграл  еще  одно  состязание  на
быстроту и что его слава на побережье  еще  укрепится.  Но  Гуме  тоже
сопутствует  слава.  Он  хороший  моряк,  рука  его тверда на руле,  и
храбрец он,  каких мало.  В ночь,  когда чуть не погиб  "Канавиейрас",
никто не хотел выходить в море,  только у него хватили храбрости. Даже
шкипер Мануэл не осмелился.  Даже  Шавьер,  со  своей  тайной  тоской.
Только  он,  Гума.  С  тех  пор  слава его передается из уст в уста на
побережье и в порту.  Он из тех,  кто оставляет  после  себя  легенду,
историю, над которой могут поразмыслить другие.
     "Смелый" спешит сквозь тихую ночь по кроткой реке.  Вот он входит
в глубокий полукруг гавани Марагожипе.  Гума счастлив. Ее зовут Ливия.
Он никогда прежде не встречал женщины с  подобным  именем.  Когда  она
будет  с ним,  шкипер Мануэл проиграет все состязания,  потому что она
станет петь,  подобно  Марии  Кларе,  старинные  песни  моря.  Иеманжа
услышала его наконец и посылает ему женщину, о которой он просил.
     Есть песня,  в которой говорится о том, какая несчастливая судьба
у жены моряка.  Говорят также, что сердце моряка изменчиво, как ветер,
дующий в паруса,  и не пускает корня ни в одном порту. Но каждое судно
несет  имя  своего  порта,  начертанное  на корпусе крупными буквами и
видное всем. Оно может плавать по многим местам, может не приставать к
родному  берегу  много лет,  но порта своего не забудет и когда-нибудь
обязательно вернется.  Так и сердце моряка.  Никогда не забудет  моряк
женщину,  которая принадлежит ему одному. Шавьер, у которого на каждой
улице по зазнобе,  так и не забыл ту,  что звала его Совушкой и как-то
ночью  вдруг ушла от него,  беременная.  И Гума тоже не забудет Ливию,
эту вот Ливию, которую он еще и разглядеть-то не успел хорошенько... А
вот и берег Марагожипе.
     На пристани уже ждет человек. Сговариваются, что на обратном пути
"Смелый" захватит груз сигар.  Гума выпивает рюмку в ближайшем кабачке
и снова пускается в путь.
     В этих  местах  надо  плыть побыстрее.  Именно здесь и появляется
белый конь.  Никто и не помнит,  когда он в первый  раз  появился,  он
бежит не останавливаясь.  Никто не знает,  почему он мчится так вот по
этим чащам,  что подступили к самой реке.  Развалины старых феодальных
замков,  когда-то  возвышавшихся здесь,  заброшенные и поросшие травой
плантации - все это принадлежит белому коню-призраку,  что  мчится  не
останавливаясь.  А  кто  увидит  белого  коня,  тот с места не сойдет.
Известно,  что чаще всего он появляется в мае,  это главный месяц  его
набегов...  Гума  плывет  вперед и вперед на своем шлюпе и помимо воли
всматривается в густые окрестные чащи - владение коня-призрака.
     Говорят, это  мучается  грешная  душа свирепого феодала,  некогда
хозяина многих плантаций,  убивавшего людей  и  заставлявшего  лошадей
работать до тех пор, пока те не падали мертвыми. Вот он и преобразился
в белого коня и навеки обречен бежать по берегу этой реки,  бежать без
устали,  расплачиваясь за содеянное.  На спине у него тяжкий груз,  не
легче того,  какой взваливал он на спины  своих  лошадей.  Хребет  его
трещит  под  этим  грузом,  а он все скачет и скачет сквозь чащу леса.
Земля дрожит под его копытом, а кто увидит его, тот с места не сойдет.
И  тогда  лишь  остановит  он бег свой по этим землям,  некогда сплошь
покрытым его плантациями,  когда кто-нибудь сжалится над ним и  снимет
со спины его груз - огромные корзины, набитые камнями на постройку его
замка. Много уж лет мчится он так по прибрежным чащам...
     Что там  за  шум?  Наверно,  белый  конь...  Сегодня Гуме хочется
углубиться в чащу,  встретить белого коня и снять со спины  его  груз,
освободить   этого   бывшего  рабовладельца,  владеющего  теперь  лишь
собственным рабством.  Сегодня Гума счастлив. "Смелый" бежит по волнам
реки.  Быстро  бежит,  подгоняемый стуком копыт коня-призрака.  Быстро
бежит еще и оттого,  что Гума обязательно хочет вернуться  завтра  же,
вернуться в свой порт, чтоб увидеть Ливию.
     Никогда раньше плавание не казалось ему таким долгим.  А  столько
еще  надо  успеть!  Разгрузиться  в  Кашоэйре,  принять  новый  груз в
Марагожипе, дойти вниз по течению до Баии. Слишком долгое плавание для
человека,  так торопящегося вернуться. Но ничего, скоро уж с ним будет
она,  Ливия. Взойдет вместе с ним на палубу "Смелого", станет петь для
него песни, поможет выиграть все состязания. Потому-то и надо спешить,
ведь это плавание такое длинное - целых два дня...
     Шумные приветствия   встречают  Гуму.  Таверна  полнится  людьми.
Пристань Кашоэйры всегда такая шумная,  людная,  суда приходят со всех
сторон,  а  сегодня  у причала высится еще и большой пароход Баиянской
компании. Часа в три ночи он отплывает, и поэтому морякам не до сна, и
они проводят оставшиеся часы в портовой таверне,  попивая тростниковую
водку и целуя женщин. Гума садится за столик, тоже намереваясь выпить.
Слепой  музыкант  играет  на гитаре у раскрытой двери.  Женщины охотно
смеются,  даже когда смеяться не над чем - только чтоб угодить гостям.
Одна только тихо жалуется новому знакомому на свою жизнь:
     - Уж так тяжело... И на обед не соберешь...
     Какие-то люди  рассказывают Гуме про драку,  что накануне вечером
завязалась между матросами и местными парнями.  Из-за женщины. В одном
таком  доме,  понятно?  Парни  были  под хмельком,  один хотел зайти в
комнату к женщине,  а она там была не одна, и был у нее Траира, матрос
со "Святой Марии".  Парень стал было барабанить ногами в дверь, Траира
поднялся, дернул дверь изнутри, парень так и повалился за порог. Потом
вскочил  да как примется выкрикивать разные слова,  и все кричал,  что
эта женщина его и чтоб грязный негр убирался вон,  коли не хочет, чтоб
ему  рожу  расквасили.  Парней было человек шесть и все они гоготали и
тоже кричали Траире, что пусть поторапливается, а то ему несдобровать.
Ну, тут кровь бросилась Траире в голову, и он сцепился с обидчиками.
     - Один против шести,  представляешь...  Где ж ему их одолеть, это
было  бы  чудом,  - объяснял толстый негр по имени Жозуэ.  - Дрался он
здорово,  и хоть самому порядком досталось,  но за честь свою постоял.
Ну,  тут народ собрался, толпа целая, такая заваруха пошла... Парни те
перетрусили, пустились наутек, а один так даже под кровать забился...
     Все смеялись. Гума тоже.
     - Правильно... Нечего дурить...
     - Ты еще главного не знаешь.  Парни те,  оказывается,  в торговле
работают.  Так что сегодня толки по всему городу пошли. На каждом углу
толкуют. Сам понимаешь - баба замешана. А так как сейчас здесь военные
учения проходят,  так,  говорят,  нынче сразу же после учений прямо из
военной  школы  все  они  собираются отправиться в дом к той женщине -
поджидать нас, чтоб свести счеты за вчерашнее.
     - Так они хотят...
     - Думают,  что  стоит  надеть  форму,  и  храбрецом  станешь,   -
засмеялся высокий мулат.
     - Мы как раз собираемся туда. Пойдем с нами.
     Гума отмахнулся:  нет.  В  другой  раз  он обязательно пошел бы с
большим удовольствием,  он любил поглядеть на такие дела.  Но  сегодня
ему хотелось вернуться на свой шлюп и слушать песню,  любую песню, что
море донесет до его слуха, чтоб думать о Ливии.
     - Как так? Ты не идешь с нами? - изумился Жозуэ. - Вот уж этого я
от тебя не ожидал. Я думал, ты хороший товарищ.
     - Так я ж тут вовсе ни при чем, - пытался оправдаться Гума.
     - Как ты сказал? Ты что, не моряк, что ли?!
     Гума понял,  что ничего не поделаешь,  придется пойти. Если он не
пойдет, то ему на всем побережье никто больше руки не подаст.
     - Ладно, забудьте, что я сказал. Принимаю вызов.
     - Так мы и думали...
     Вскоре явился и сам Траира,  слегка навеселе.  Его приветствовали
восторженными криками:
     - О, Траира! Вот это настоящий мужчина!
     Траира радостно отозвался:
     - Добрый вечер всей команде. И да здравствуют моряки!..
     Гума мало знал этого человека.  Тот не бывал почти в Баие, больше
все  плавал  по  портам побережья с грузом табака.  Траира был плотный
мулат с лицом шоколадного цвета,  аккуратно подстриженными  усиками  и
бритой головой. Жозуэ познакомил их:
     - Это вот Гума, храбрый негр. Истинно храбрый.
     - А мы уж знакомы, - сказал Траира.
     Он широко улыбался,  зажав зубочистку в углу  рта.  На  нем  была
полосатая  рубаха,  и,  обращаясь  к  Гуме,  он склонялся в комическом
поклоне:
     - Я много слыхал про вас... Это вы тогда?..
     - Он, он. Взял свое суденышко, нырнул в эту чертову бурю и привел
"Канавиейрас", хоть кругом был сущий ад и конец света.
     - Ну что ж, сегодня храброму человеку будет где развернуться.
     - Жозуэ мне уже рассказывал...
     - Вначале-то я был один.  Ну,  меня как ударили в борт, я чуть ко
дну не пошел. А тут, глядь, прибой - подкрепление явилось.
     - Мы их так разукрасили...  - И Жозуэ сжал кулак,  потом  разжал,
потом  снова  сжал  и со всей силы опустил на трактирную стойку.  Этот
таинственный жест означал,  очевидно,  что они едва не прикончили этих
наглых парней.
     - А теперь они хотят с нами расквитаться. Чуть не целая рота ждет
нас...
     С улицы раздавался ритмический шум шагов многих ног.  Это  шли  с
учений.  Слышалась команда: "Направо..." И шум шагов в повороте. Жозуэ
спросил еще водки.
     Траира предложил:
     - Пошли, ребята. А то опоздаем, они скажут: испугались.
     Бросили монетки на стойку и вышли.  Двенадцать человек. Матросы с
парохода не пришли,  им надо было оставаться  на  борту,  на  рассвете
отплывали. Один даже огорчился:
     - Такой случай пропустить!  Обидно  даже.  Когда  я  из-за  любой
ерунды в драку лезу... Надо же...
     Двенадцать храбрецов, мирно беседуя, направлялись к улице гулящих
женщин.  Они  говорили  обо  всяких  житейских  вещах,  словно забыв о
предстоящем сражении. Вспоминали разные случаи, происшедшие, когда они
ходили на лов.  Один, тощий такой, рассказывал бесконечную историю про
то,  как он ел вяленую рыбу у своего кума в Сан-Фелисе. Траира слушал,
весь  внимание,  чуть  склонив  к  плечу  бритую голову,  блестевшую в
темноте,  когда они проходили под фонарем.  Но,  войдя в улицу гулящих
женщин, все двенадцать разразились громкими криками:
     - Вот и мы! Вот и мы!
     Прохожие испуганно оглядывались. Странная компания. Издали видно,
что моряки, ибо идут неуверенным шагом, широко расставляя ноги, как по
палубе. Вразвалку, словно борясь с сильным ветром. Какой-то парень лет
девятнадцати сказал своему спутнику постарше:
     - Это моряки. Уйдем отсюда.
     Спутник пожал плечами, затягиваясь сигаретой:
     - Ну и что же? Такие ж люди, как мы. Бояться нечего.
     Однако все  вокруг  насторожились.  Какой-то  старик   проворчал,
проходя:
     - И что  только  смотрит  полиция?  Шайка  бездельников.  Честный
человек  не  может  спокойно пройти по улице,  - и с тоской смотрел на
женщин, свесившихся из окон.
     Группа моряков прошла мимо говоривших.  Тот,  что курил сигарету,
выпустил клуб дыма прямо в лицо Жозуэ.
     - Ты это нарочно, гад?
     Нет, не нарочно.  Парень оправдывался с дрожью в голосе.  Спутник
поддержал его. Жозуэ глядел грозно. Товарищи ждали немного поодаль.
     - Тебя что, шпионить послали?
     - Да  мы  уж  домой  собрались.  Мы  никакого не имеем отношения,
начальник.
     - Никому я не начальник. Нечего болтать зря.
     Траира крикнул Жозуэ:
     - Дай ему хорошенько, и пошли дальше, слышишь? А то опоздаем.
     Тут младший начал умолять:
     - Не бейте меня, ради бога. Я ничего плохого не сделал.
     Жозуэ опустил кулак:
     - Тогда уходи с глаз долой.
     Повторять второй раз не пришлось... Когда Жозуэ догнал товарищей,
Гума опросил:
     - Что произошло?
     - Ерунда. Пареньки чуть со страху не померли...
     Они вошли в один из домов.  Из  внутренних  комнат  навстречу  им
вышла, покачивая бедрами, толстая мулатка:
     - Чего вам здесь надо?
     Жозуэ решил сразу же взять быка за рога:
     - Как здоровье, мать?
     - Может,  я  и  чертова  мать,  да только не твоя.  Вы зачем сюда
явились? Шуметь, как вчера? А полиция потом с меня спрашивает. Давайте
отсюда, давайте...
     - Да бог с  тобой,  Тиберия.  Мы  пришли  только  позабавиться  с
девочками. Что уж, нам и к женщинам ходить нельзя?
     Содержательница дома свиданий смотрела недоверчиво.
     - Я  знаю,  зачем  вы  пришли.  Вы только и умеете,  что затевать
драки. Думаете, верно, что так нам здесь хорошо живется, своей чесотки
мало...
     - Да нам бы только пивка выпить, Тиберия.
     Они вошли.   В  большой  зале  женщины,  сидевшие  вокруг  стола,
взглянули на них испуганно. Один из товарищей сказал Гуме:
     - Они нас за диковинных зверей приняли? Или за души с того света?
     Одна из женщин, стареющая блондинка, сказала Траире:
     - Ты  опять  пришел воду мутить,  бесстыдник?  Дьявол тебя срази.
Меня сегодня в участок вызывали...
     - Я  пришел  затем  лишь,  чтоб  нашу вчерашнюю любовь завершить,
Лулу.
     Сели за стол.  Появилось пиво.  Женщин было только пять.  Тиберия
предупредила:
     - На всех вас у меня женщин не хватит. На пятерых только...
     - Остальные пусть в другие дома идут, - предложил Траира.
     - Но  сначала выпьем пивка все вместе.  - Жозуэ ударил кулаком по
столу, требуя еще пива.
     Потом некоторые  ушли  в  другие дома.  Они вернутся,  как только
услышат шаг курсантов, возвращающихся с учений, и окружат дом Тиберии,
чтоб,  когда начнется заваруха,  быть на месте.  Из двенадцати за этим
столом останутся только Траира,  Жозуэ, тощий мулат, мужчина со шрамом
на подбородке и Гума,  с которым Жозуэ,  совсем уже пьяный, нипочем не
желал расставаться.
     - Ты  даже не знаешь,  какой я теперь тебе друг...  Посмей только
кто-нибудь сказать про тебя плохое в моем присутствии...
     Человек со шрамом сказал:
     - Я вашего отца знавал когда-то.  Говорят,  он отправил  подальше
одного типа...
     Гума не ответил.  Одна из женщин  завела  патефон.  Жозуэ  утащил
какую-то   мулаточку  в  заднюю  комнату.  Траира  ушел  со  стареющей
блондинкой.  Тиберия считала кувшины из-под пива,  выпитого компанией.
Человек со шрамом уснул, уронив голову на стол. Одна из женщин подошла
к нему:
     - А как же я? Одна останусь?
     Человек со шрамом пошел за нею нехотя, как на аркане. Тощий мулат
сказал:
     - Я-то, собственно, драться пришел. Но раз уж я здесь... - и тоже
подхватил женщину.
     Гуме досталась совсем молоденькая, со смуглым лицом. Она очень не
походила на продажную женщину. Наверно, недавно попала сюда. В комнате
она сразу же стала раздеваться.
     - Ты меня угостишь рюмкой коньяку, мой хороший?
     - Можно...
     - Тиберия! Коньяку!
     Уже в одной рубашке,  она взяла заказанный бокал,  чуть приоткрыв
дверь. Выпила залпом, предложив предварительно Гуме:
     - Хочешь?
     Он щелкнул языком: нет, спасибо... Она растянулась на постели.
     - Чего ты там ждешь? (Гума сидел в ногах постели.) Не хочешь?
     Гума снял сапоги и куртку. Она сказала:
     - Все сдается мне, что не за этим вы все пришли сегодня.
     - Да нет. За этим самым.
     Свеча освещала комнату.  Она  объяснила,  что  лампа  перегорела,
"здесь  в  Кашоэйре  так  плохо  с  электричеством,  знаешь?.."  Гума,
растянувшись на постели,  смотрел на лежащую рядом  женщину.  Она  так
молода  еще.  А  здесь  скоро  станет  старухой.  Такую же жизнь вела,
наверно, и его мать. Несчастная судьба. Он спросил женщину:
     - Как тебя зовут?
     - Рита. - Она повернулась к нему: - Рита Мария да Энкарнасао.
     - Красивое имя. Но ты ведь не здешняя, верно?
     Рита поморщилась.
     - Видишь  ли...  Я  здесь  потому,  что...  - Она закончила фразу
неопределенным взмахом руки и печальным взглядом.  -  Я  вообще-то  из
столицы штата.
     - Из Баии? Да ну?
     - А что ж тут удивительного...  Или ты подумал, что я деревенская
какая-нибудь?
     - Я подумал только, что ты слишком молода для такой жизни...
     - Горе веку не разбирает.
     - А сколько тебе лет-то?
     Тень от горящей  свечи  чертила  причудливые  зигзаги  по  стенам
комнаты с глинобитным полом. Женщина вытянулась на постели и взглянула
на Гуму:
     - Шестнадцать. А зачем тебе, извини за вопрос?
     - Ты еще очень молода,  а уже ведешь такую жизнь.  Слушай: я знал
одну женщину (он думал о матери), она очень быстро состарилась от этой
жизни.
     - Ты что, пришел мне проповедь читать? Ты кто: моряк или поп?
     Гума улыбнулся:
     - Нет, я так... пожалел просто.
     Женщина села на кровати. Руки ее дрожали.
     - Не нуждаюсь в твоей жалости. Зачем ты пришел? Что тебе нужно?
     И (кто  знает  почему)  вдруг  закрылась  простыней  от  внезапно
нахлынувшего  стыда.  Гуме  было  грустно,  и ее слова не казались ему
обидными.  Он находил ее красивой,  ей было всего  только  шестнадцать
лет,  и он думал,  что вот,  верно, и мать была когда-то такой же. Ему
было жаль ее,  и от ее  жестких  слов  становилось  еще  грустнее.  Он
положил  руку  ей  на  плечо  и сделал это так мягко и нежно,  что она
пристально посмотрела на него.
     - Извини...
     - Знаешь,  кто  была  женщина,  о  которой  я  тебе  только   что
рассказал? Моя мать. Когда я ее видел, она была еще молода, но была уж
развалиной,  как  корабль,  потерпевший  крушение...  Ты  красива,  ты
девочка  еще.  Почему же все-таки ты здесь?  - Он теперь почти кричал,
сам не зная зачем. - Нечего тебе здесь делать. Сразу видно, что совсем
тебе не место здесь.
     Она еще плотнее закуталась в простыню.  Она  дрожала,  словно  ей
было   очень   холодно   или  словно  ее  ударили  хлыстом.  Гума  уже
раскаивался, что так кричал.
     - Нечего тебе здесь делать.  Почему ты не уйдешь?  (Голос его был
нежен, как у сына, говорящего с матерью. Он и говорил этой женщине все
то, чего не пришлось сказать матери.)
     - Куда?  Кто сюда попадет,  тому уж не выбраться. Засасывает, как
трясина.  Я уж смирилась.  Ты пришел,  чтоб сделать мне больно. Зачем?
Разве от этого лучше будет?
     Огонь свечи то затухал, то разгорался снова.
     - Я не из Баии, нет, я тебе наврала. Я там и не бывала никогда. Я
из Алагоиньяс, а сюда меня