она  рассказала правду.  Сердце его было полно
печали,  ему хотелось только умереть.  Он чувствовал,  что не способен
убить Гуму,  спасшего его от смерти.  И потом,  была еще Ливия. Она-то
чем виновата?  Ей-то за что страдать?  Но сердце его просило смерти, и
раз  не  могла  это  быть  смерть Гумы,  значит,  должна была быть его
собственная смерть...  Большая луна морских просторов сияла  на  небе.
Эсмералда все еще смеялась.  Так,  смеясь,  она и умерла,  когда весло
раскроило ей череп.  Руфино успел еще взглянуть на тело, погружавшееся
в  воду.  Акулы  сплывались  на  призывный  запах крови,  слившейся со
струями речной воды. Он успел еще взглянуть: очень сильно любил он это
тело,  что теперь погружалось в воду. Красивое тело, крепкое и жаркое,
с тугими грудями.  Тело,  согревавшее его в  зимние  ночи  Плоть,  что
принадлежала  ему.  Зеленые  глаза,  что  смотрели  на  него...  Ни на
мгновение  не  вспомнил  он  о  Гуме:  друг  словно  бы  умер  раньше,
давным-давно...  Он  мягко  провел  рукой по бортам лодки,  взглянул в
последний раз на далекие огни родного порта - и воды реки  раскрылись,
чтоб принять и его.  И в мгновение, когда вынесло его на поверхность в
последний раз (он не видел уже лодки без гребца и  рулевого,  уносимой
рекою),  прошли  перед его глазами все те,  кого любил он в жизни:  он
увидел отца,  гиганта негра,  всегда с улыбкой;  увидел мать, хромую и
сгорбленную;  увидел  Ливию,  идущую  с  праздничной процессией в день
свадьбы,  на которой он был шафером; увидел дону Дулсе; увидел старого
Франсиско,  доктора Родриго,  шкипера Мануэла,  лодочников и капитанов
шхун.  И увидел также Гуму,  но Гума смеялся над ним,  смеялся  ему  в
спину.  Его глаза, в которых гасла жизнь, увидели Гуму, насмехающегося
над другом. Он умер без радости.

"СМЕЛЫЙ"

     Шико Печальный вернулся!  В один прекрасный день привез его  сюда
незнакомый  корабль,  подобно  тому  как  незнакомый  корабль увез его
отсюда много лет назад.  Вернулся настоящим геркулесом. В порту провел
два  дня  -  ровно  столько,  сколько  стояло  на  причале его судно -
скандинавский грузовой пароход.  Потом снова ушел в океан. Но та ночь,
что он провел на пристани,  была праздничной ночью.  Те, кто знал его,
пришли его повидать, те, кто не знал, пришли с ним познакомиться. Негр
ведь понимал всякие чудные языки и наречия, побывал в землях, столь же
неведомых и дальних, как земли Айока.
     Гума пожал ему руку, старый Франсиско расспрашивал, что нового на
свете.  Шико Печальный смеялся,  он привез  шелковую  шаль  для  своей
старухи  матери,  торговавшей  кокосовым повидлом.  Ночью пришел он на
рыночную площадь,  мужчины собрались в кружок вокруг  него,  он  долго
рассказывал истории из жизни тех далеких стран, где побывал. Истории о
моряках,  о кораблях,  о дальних портах -  то  грустные,  то  смешные.
Больше,  однако,  грустных.  Мужчины слушали, пыхтя большими трубками,
глядя на качающиеся у причала суда.  Темный  силуэт  рынка  в  глубине
площади обрушивался на них своею тенью. Шико Печальный рассказывал:
     - Там, в Африке, где я побывал, ребята, житье для негра хуже, чем
у  собаки.  Был  я в землях негров,  где теперь хозяева французы.  Там
негра ни в грош не ставят,  негр - это раб  белого,  подставляй  спину
кнуту, и больше ничего. А ведь это их, негров, земля...
     - Словно бы и не их...
     Шико Печальный взглянул на прервавшего его:
     - На их же земле их ни в грош не ставят.  Белые там  -  все,  все
имеют,  все могут.  Негры работают в порту,  грузят суда,  разгружают.
Бегают целый день по сходням, что крысы по палубе, с огромными мешками
на спине.  А кто замешкается - белый тут как тут со своим хлыстом: как
взмахнет, так искры из глаз посыплются.
     Собравшиеся слушали  молча.  Один  молодой  негр  так и трясся от
гнева. Шико Печальный продолжал:
     - Вот  в  этих  краях  и  произошел  тот  случай,  что я хочу вам
рассказать,  ребята.  Я как раз прибыл туда на корабле компании "Ллойд
Бразилейро".  Негры  разгружали корабль,  хлыст белого так и свистел в
воздухе.  Стоит черному хоть чуть замешкаться - и хлыст тотчас  огреет
его по спине.  Вот идет,  значит,  негр один - кочегаром он работал на
корабле,  имя ему Баже,  - идет,  значит,  возвращается: он к девчонке
одной ходил. Толкнул случайно негра одного, местного, что подымался на
корабль по доске с огромным мешком,  - они там по доске всходят.  Негр
тот  остановился  на  секунду,  хлыст  белого упал ему на спину,  он и
отчалил на землю со всего маху.  Баже никогда не видал хлыст белого  в
ходу, он в эти земли попал в первый раз. Как увидел, что негр на земле
лежит да от боли корчится,  Баже вырвал хлыст у француза да как огреет
его  -  ну,  француз  пришвартовался  кормой  на землю.  Он еще встать
пытался,  француз-то,  но Баже его еще угостил так,  что всю морду ему
раскроил.  Тогда все негры, что были на корабле, повылезали из трюма и
спели самбу, потому что они никогда ничего подобного не видали.
     Все слушали   очень   внимательно.   Один   негр  не  выдержал  и
пробормотал:
     - Молодчина этот Баже!..
     Но Шико Печальный все-таки уехал.  Корабль его стоял  на  причале
всего  лишь два дня,  на второй день вечером поднял якоря и пустился в
путь по морю-океану, ставшему для Шико Печального единственной дорогою
и судьбою.
     Гума проводил  его  с  сожалением.  Где-то  в  глубине  его  души
навсегда  осталась  история  негра  Баже.  Так,  хоть  и  постепенно и
медленно,   то   чудо,   которого   ждала   дона    Дулсе,    начинало
осуществляться...
     Гума также,  когда был  помоложе,  хотел  отправиться  в  далекое
путешествие.  Побывать  в  чужих  землях,  отомстить за всех униженных
негров,  узнать все то, что знает Шико Печальный... Но пожалел Ливию и
остался.  Только  из-за  нее  остался,  и  все-таки предал ее,  предал
Руфино, предал закон пристани. Нет уже теперь ни Руфино, ни Эсмералды,
нашли  только  в море,  у входа в гавань,  рваные куски их тел - акулы
пожрали их.  Другие жильцы жили теперь в  соседнем  доме,  никогда  уж
больше  не  увидит  Гума  в  окошке  Эсмералду,  выставившуюся напоказ
прохожим,  соблазняя их своими тугими грудями.  Никогда не  увидит  ее
широкие, крепкие бедра, ее призывные зеленые глаза. И истомная мощь ее
тела,  и зеленый,  как море,  блеск ее глаз -  все  досталось  акулам,
грозным хозяйкам этого водного пространства,  что начинается там,  где
кончается море,  и кончается там, где начинается река, - пространства,
носящего название "вход в гавань". Иногда Гуме казалось, что он слышит
голос Руфино,  зовущий: "Братишка, братишка", - или жалующийся: "Я так
любил эту мулатку, я души в ней не чаял". На прибрежье все возникает и
гаснет мгновенно,  как буря. Только страх Ливии не угас, он владеет ею
все дни и все ночи, это уже не страх, а страдание, которому нет конца.
     Ливия все больше боится за Гуму. Она так и не смогла привыкнуть к
этой жизни, состоящей из вечного ожидания. Напротив, тревога ее растет
с каждым днем,  и ей представляется,  что опасность,  угрожающая Гуме,
все  возрастает и возрастает.  День за днем она все ждет и ждет,  а во
время бури сердце в груди ее  бьется  сильней  и  чаще.  За  последние
месяцы  видела  она так много зловещих возвращений - одних выбрасывало
на песок море,  других вытаскивали рыбаки.  Видела  она  и  куски  тел
Руфино  и  Эсмералды,  погибших  никто  не  знает  как и отчего.  Люди
заметили  лодку,  плывущую  без  руля  и  ветрил,   и   стали   искать
утопленников. И нашли только лишь куски рук и ног и голову Эсмералды с
открытыми,  застывшими в ужасе зелеными глазами.  Ливия видела  также,
как  принесли тела Жакеса и Раймундо,  - отец и сын погибли вместе,  в
бурю.  Жакес оставил Жудит вдовой,  сын их тогда еще не  родился,  она
живет с тех пор в нищете,  почти что на милостыню.  Ливия видела,  как
Ризолета стала гулящей женщиной - сегодня с одним,  завтра с другим, -
а ведь она прожила с мужем больше десяти лет и никогда не знала других
мужчин. Но ее мужчина погиб при кораблекрушении, когда затонул "Цветок
морей",  парусник,  наткнувшийся на рифы. Ливия видела много еще таких
судеб.  Моряки редко умирают на суше,  в своем доме, на своей постели.
Редко бывает, чтоб в свой смертный час видел моряк крышу над головой и
родные лица рядом.  Чаще видит он небо,  покрытое  звездами,  и  синие
морские  волны.  Ливии  страшно.  Если  б  хоть  могла  она не думать,
смириться,  как Мария Клара.  Но Мария Клара - дочь моря. Сердце ее не
рвется от тоски,  потому что она знает,  что так должно быть,  что так
было всегда.  Она родилась здесь,  у моря,  и в море покоятся  все  ее
близкие.  Один  лишь  шкипер Мануэл еще рассекает волны.  Один лишь он
остался. А ведь у нее была большая семья - родители, братья, множество
всякой родни.  Только ее любимый еще сопротивляется общей судьбе, но и
его день придет - должен прийти.  Тогда Мария  Клара  уйдет  отсюда  и
ПОСТУПИТ  на  какую-нибудь фабрику,  где будут нужны ее руки,  и будет
вполголоса петь песни моря у ткацкого станка или  у  машины,  делающей
сигары.  И вернется к морю,  только когда приблизится час смерти,  ибо
здесь она родилась,  здесь ее порт и берег, к которому должна пристать
ее  жизнь.  Так  думает Мария Клара.  Но Ливия думает иначе.  Ливия не
родилась на море,  она дитя земли,  никто из ее родных не  нашел  себе
успокоение  на  дне  океана,  никто  не отправился с Иеманжей в вечное
плавание к землям Айока. Один только Гума должен отправиться туда. Это
судьба людей моря, и он не может избежать ее. Мария Клара говорит, что
нельзя все время об этом думать,  что это дурная примета,  что так она
лишь  накликает на него смерть.  Но в сердце Ливии живет такая твердая
уверенность в его гибели,  что каждый  раз,  когда  Гума  возвращается
невредимым, ей кажется, что он воскрес из мертвых.
     Печальны дни Ливии,  полные ожиданием и страхом.  Берег  широк  и
красив, волны бьют о прибрежные камни, нет неба прекрасней, чем в этом
краю.  Под каждым парусом льются песни и слышится смех.  Но дни  Ливии
печальны и полны страдания.
     Однажды вдруг объявился Родолфо.  Приехал удрученный,  спрашивал,
где Гума. Ливия не спросила, откуда он теперь. Пообедал с нею, сказал,
что дождется Гумы. "Смелого" ожидали примерно к девяти вечера. Родолфо
целый  день  курил,  ходил  из угла в угол,  выказывая нетерпение.  На
тревожный взгляд Ливии ответил:
     - Я не приехал в день вашей свадьбы.  Но не потому, что не хотел.
Возникло одно препятствие.  Но дела,  я вижу,  идут хорошо, скоро надо
племянника ждать...
     - До каких пор хочешь ты вести эту беспорядочную жизнь,  Родолфо?
Ты мог бы остаться здесь,  заняться чем-нибудь полезным... Так жить не
годится, ты плохо кончишь, другие будут горевать о тебе...
     - Некому обо мне горевать, Ливия. Я пустой человек, никто меня не
любит.
     Он увидел, что несправедлив и что Ливия огорчена.
     - Когда я так говорю, то не имею в виду тебя. Ты меня жалеешь, ты
моя сестра, ты добрая.
     Он остановился посреди комнаты:
     - С тех пор,  как я тебя разыскал,  я много раз думал бросить эту
жизнь.  Но не от меня зависит:  поступлю на работу,  покажется не  под
силу - ну я и опять бродяжить.  После того как я с тобой познакомился,
я раза три пробовал.  Дней  десять,  а  то  и  две  недели  послужу  и
увольняюсь.  Не выдерживаю.  Месяцев около трех тому назад я в игорном
доме служил.  Все было  в  порядке,  даже  начал  деньги  откладывать.
Неплохо зарабатывал.
     - А кем ты там работал?
     - Фонарем. - Видя на ее лице полное непонимание, он объяснил: - Я
растяп обрабатывал.  Начну играть на большие деньги,  дурачье и  пялит
глаза:  видят,  как  мне  везет,  ну  и сами ставят.  А я - цап - да и
проигрался,  милый человек,  уж не сетуй... Так и летели, как мотыльки
на фонарь. - И смеялся, рассказывая.
     Ливия ничего  не  ответила.  Он  снова  принялся  мерить   шагами
комнату.
     - Но не удержался я там.  Нудно как-то показалось.  Ушел.  Сам не
знаю,  что меня гонит.  Внутри сидит что-то и гонит. Только и могу что
браться за дела опасные, с риском.
     - Ты   должен   устроить   свою  жизнь.  Когда-нибудь  ты  можешь
понадобиться мне.
     - У тебя хороший муж. Гума - парень что надо.
     - Но он может погибнуть.  - Она ударила  себя  по  губам,  словно
загоняя назад вырвавшееся слово. - Тогда только ты один сможешь помочь
мне, - она опустила голову, - мне и сыночку...
     Родолфо повернул  голову.  Он  стоял  спиной,  только  лицо  было
вполоборота обращено к ней.
     - Я  расскажу  тебе  все.  Знаешь,  почему  я  не приехал на твою
свадьбу? Я собирался, но надо было хоть сколько-нибудь деньжат добыть.
Для подарка тебе.  У меня,  как на грех,  ни гроша не оказалось. Вижу,
полковник идет,  толстый,  словно  заспанный,  ну,  думаю,  у  него  в
карманах  не  пусто.  -  Он  помолчал  секунду.  Казалось,  он  просил
прощения:  - Я только хотел тебе часы купить.  В витрине одной лавки я
такие  красивые  часики  высмотрел.  Когда  я  опомнился,  толстяк уже
схватил меня за руку, а рядом стоял полицейский. Ну, пришлось отсидеть
в коптелке несколько месяцев... Потому я и не приехал...
     - Не нужен мне был подарок, ты мне был нужен
     - Даже с пустыми руками?  Ну,  ты просто святая.  Не знаю, что за
штука со мной происходит,  но таков уж я есть,  ничего  не  поделаешь.
Однако если я тебе когда-нибудь понадоблюсь...
     Она подошла и прижала к себе голову брата.  Он был такой усталый,
такой  беспокойный.  Гума все не приходил.  Она теперь страшилась и за
мужа и за брата.  Родолфо приехал неспроста:  была  какая-то  причина,
которой она не знала и которой он не захотел раскрыть ей. Вероятно, он
приехал просить денег,  у него,  наверно,  ни гроша в кармане, ведь он
совсем недавно вышел из тюрьмы...  Он лег на циновку,  расстеленную на
полу,  и растянулся,  подложив  руки  под  голову.  Волосы,  тщательно
расчесанные, блестели от дешевого брильянтина. Ливия опустилась на пол
рядом с ним,  и он положил голову ей на колени. Она тихо погладила его
голову,  усталую голову, полную воспоминаний об опасных приключениях и
рискованных кражах,  и запела колыбельную песню.  Она укачивала брата,
как  стала  бы  укачивать  сына.  Брат был вор и мошенник.  Он вымогал
обманом деньги,  продавал несуществующие земли,  метал банк в  игорных
домах с дурной славой,  скрывался невесть где и якшался невесть с кем,
пускал  даже  в  ход  кинжал,  чтобы  припугнуть  прохожего  с   тугим
бумажником  в  кармане.  Но  сейчас  он  тихо  дремал на циновке и был
невинен и чист,  как ребенок, которого Ливия носила под сердцем. И она
пела  над  ним колыбельную,  как над ребенком,  как над новорожденным,
уснувшим у нее на коленях.
     Было уже   больше  одиннадцати,  когда  возвратился  Гума.  Ливия
осторожно опустила на циновку голову брата и побежала навстречу  мужу.
Он объяснил,  почему задержался, - очень долго грузились в Мар-Гранде.
Услышав голос зятя, Родолфо проснулся.
     Они обнялись.  Гума пошел за графином, выпить по стаканчику. Чтоб
отметить приезд Родолфо,  объяснял он,  расставляя стаканы, в то время
как вода стекала с него ручьями.
     - Промок до нитки.
     Ливия поставила перед Гумой обед.  Родолфо сел за стол, придвинул
к себе стакан с водкой.  Гума быстро уписывал рыбу,  проголодавшись за
долгий  день.  Он  улыбался  то жене,  то гостю,  весело показывая ему
вытянутыми губами на живот Ливии.  Родолфо посмотрел.  Смотрел  долго.
Покачал  головой  в  ответ  на свою какую-то мысль,  пригладил волосы,
выпил остаток из своего стакана.
     - Ну, я двинулся.
     - Уже? Так рано?
     - Я только приехал повидать вас...
     - Но ведь ты хотел поговорить с Гумой, - промолвила Ливия.
     - Да  нет,  я  просто  хотел  повидать  его,  столько  времени не
виделись.
     - Надеюсь, теперь ты уже не забудешь дорогу к нашему дому...
     Родолфо засмеялся.  Надвинул  на  лоб  шляпу,  бережно   подобрав
тщательно расчесанные пряди, вынул из кармана зеркальце, посмотрелся в
него, приветливо махнул рукой на прощанье и вышел, насвистывая.
     Ливия сказала задумчиво.
     - Да нет,  у него было к тебе какое-то дело.  Видно,  денег хотел
попросить.
     Гума отставил тарелку и крикнул в окошко:
     - Родолфо! Родолфо!
     Тот уже  заходил  за  угол,  но  вернулся.  Подошел  к   дому   и
остановился под окном. Гума, понизив голос, спросил:
     - Ты,  верно,  без гроша? Об этом ты хотел говорить со мной, а? Я
тебе наскребу сколько-нибудь.
     Родолфо положил  руку  на  плечо  друга,  задумчиво   разглядывая
татуировку на его руке.
     - Не об этом речь... - Он вынул из кармана деньги и показал Гуме:
- Я сейчас богат.
     - Так в чем же дело?
     - Да так,  парень.  Ничего.  Просто я приехал повидать вас обоих.
Серьезно.
     Он снова   махнул   на  прощанье  и  пошел  прочь  от  дома.  Шел
посвистывая,  но мысли его упорно возвращались к одному и тому же.  Он
думал о деле, которое намеревался было предложить Гуме, из-за которого
и приехал.  Одно из тех рискованных дел, к каким он-то, Родолфо, давно
привык.  Дело,  которое  могло  дать  им обоим легкие и притом немалые
деньги.  А могло  и  привести  за  решетку...  Он  прикусил  аккуратно
подстриженный  ус  и  принялся свистеть громче прежнего.  Ливия просто
святая.  А у него,  Родолфо,  скоро будет племянничек.  Он  улыбнулся,
вообразив  себе  личико младенца,  только что с плачем появившегося на
свет.  Поддал ногой камешек с дороги  и  подумал,  что  теряет  весьма
выгодное дельце.  Но вдруг он забыл обо всем,  забыл, что от выгодного
дельца отказался сам,  из-за сестры и будущего  племянника,  не  желая
впутывать Гуму в рискованное предприятие.  Внимание его было отвлечено
другим:  впереди шла молоденькая мулатка,  чеканя шаг и плавно  поводя
бедрами.

     Тетка с  дядей  навещали  Ливию.  Они  жили  теперь лучше,  лавка
процветала,  старик щеголял новеньким жилетом, старуха приносила Ливии
зелень и овощи.  Когда они приходили, старый Франсиско уходил из дому,
ему казалось,  что  они  каким-то  колючим  взглядом  осматривают  все
вокруг, словно сетуя на бедное убранство дома. Дядя морщился и говорил
Ливии, что "плавать на паруснике - это бесперспективно". Почему она не
добьется, чтоб Гума переехал в город и бросил наконец это море? Он мог
бы продать свой шлюп,  вырученные деньги внести как пай  и  стать  его
компаньоном.  Овощную  лавку  можно  было  расширить,  они  открыли бы
большой магазин и,  чего доброго, могли б еще разбогатеть и обеспечить
будущее  малышу,  который  должен  родиться.  Самое  лучшее для Гумы -
бросить этот опасный промысел на  море  и  на  реке  и  перебраться  в
верхний город,  поближе к ним,  - уверял дядя.  А тетка добавляла, что
Гума просто обязан так поступить, если он любит Ливию по-настоящему, а
не  только  на  словах.  Ливия слушала стариков молча,  в глубине души
соглашаясь с ними, - она была бы рада такой перемене.
     Да, она  многое бы отдала за то,  чтоб Гума бросил свой промысел.
Она знала,  как трудно моряку покинуть свой  корабль,  жить  вдали  от
моря.  Кто  родится  на  море,  на  море  и  умирает,  и  редко бывает
по-другому.  Потому она никогда и не заговаривала с Гумой  о  перемене
жизни.  Но  это  было  бы  лучшим  выходом для их семьи.  Кончилось бы
тоскливое ожидание, что не дает ей жить. Кончился бы страх за будущее.
И потом, сын ее не родился бы на море, не чувствовал бы себя связанным
с морем на всю жизнь.  А то ведь Гума уже мечтает  о  том,  как  будет
брать ребенка с собою в плавание, с малолетства приучать его к рулю. И
после всех страданий из-за мужа Ливии предстоят  еще  страдания  из-за
сына - его тоже придется ждать ночи напролет.
     И каждый  раз  после   посещения   родственников   Ливия   решала
поговорить  с  Гумой.  Надо убедить его.  Он продаст "Смелого" (сильно
будет жалеть,  разумеется. Да и ей тоже жа