и,  с рынка,
доносился шум голосов, там спорили, смеялись
     - Я только три дня тому назад приехала из Ресифе. Давно хотела на
сына взглянуть,  знакомый один мне сказал, что Фредерико умер два года
назад. Так что я за сыном... Сама его растить буду...
     Франсиско не слышал уже шума,  доносившегося с рынка.  Он  слышал
лишь слова женщины,  уверявшей,  что она - мать Гумы,  и приехавшей за
ним. Он не любил спорить с женщинами. Начнешь с ними - конца не видно.
Но  сейчас  ему  придется поспорить,  ибо он ни за что не отдаст Гуму.
Мальчик уже научился управлять рулем на шхуне и свободно мог поднимать
своими детскими руками большие кули с мукой. Спорить Франсиско привык,
но только с суровыми моряками,  крепышами-шкиперами,  с кем  можно  не
бояться  крепких  слов,  ибо  они-то  сумеют  за  себя постоять.  Но с
женщиной, тем более такой, как мать Гумы - в шелковом платье, и духами
от нее несет,  и зонтик на руку повесила, и зуб во рту золотой, - нет,
с такой  женщиной  Франсиско  спорить  не  осмелится.  Если  невзначай
сорвется у него некрасивое словцо,  так ведь она, поди, и расплакаться
может,  а Франсиско не мог вынести,  когда женщина плачет.  А к тому ж
брат и вправду нехорошо с нею поступил.  Однако если б моряки только и
думали что о женщинах,  которых они покидают в каждом порту... А разве
лучше,  когда  моряк  женится  и потом оставляет жену вдовой или когда
жена умирает от сердца при виде мужа,  вернувшегося  невредимым  после
бури?  Еще  хуже.  Нет,  Гума  не  женится.  Он всегда будет свободен.
Свободным будет ходить в плавание под своим парусом. И уйдет с Матерью
Вод, когда захочет. Не будет у него якорей, привязывающих его к земле.
Человек,  живущий на море,  должен быть свободен.  А если эта  женщина
увезет Гуму,  что станется с мальчиком? Будет он столяром, каменщиком,
может,  адвокатом или даже священником в женских юбках,  кто знает!  А
старому  Франсиско  придется только краснеть за то,  что он толкнул на
такое своего племянника,  и ничего ему больше не останется, как самому
отправиться навстречу Жанаине в какую-нибудь темную ночь.  Нет,  ни за
что на свете не даст он этой женщине увезти Гуму.
     А женщину  уже  удивляло  молчание  Франсиско.  С рынка слышались
голоса:  "Так  дорого?  Да  вы  что?  Пугаете?"  И  обрывки  какого-то
разговора  издалека:  "Он  как  фукнет раза два из своего револьвера и
побежал.  Но человек - он человек и есть, так что я собрался с духом и
тоже выстрелил..."
     Старый Франсиско вдруг засмеялся:
     - Знаете что,  милая?  Вы не увезете парня,  нет. Да что вы с ним
делать будете?
     Он взглянул  на  женщину,  ожидая  ответа.  Но  лицо его говорило
красноречивее слов,  что нет на свете такой силы,  какая заставила  бы
его отдать Гуму. Женщина неопределенно помахала рукой и ответила:
     - Вообще-то я сама не знаю...  Хочу его увезти, потому что он мой
сын  и  отца  у него теперь нету...  Жизнь гулящей женщины сами знаете
какова...  Сегодня  тут,  а  завтра  в  другом  месте...  Но  если  он
останется, то с ним будет как с отцом, утонет когда-нибудь...
     - А если он пустится в плавание под вашим парусом, тогда как?
     - Я  его  в  школу отдам,  он научится читать,  может,  адвокатом
станет, как дядя, брат мой... Не утонет в море...
     - Милая  женщина,  судьба наша там,  наверху,  пишется.  Коль ему
суждено уйти с Матерью Вод,  то никакая сила его не избавит от  этого.
Если  он останется здесь,  вырастет настоящим человеком.  Если уйдет с
вами, то кончит бездельником за трактирной стойкой...
     - Это вы так думаете...
     - Да где вы достанете денег на его учение?  Вашей сестры я немало
повидал.  Сегодня получите, завтра нет... Сами сказали, что нынче тут,
а наутро в другом месте...  А сыну женщины с таким занятием  иной  раз
хуже, чем щенку, приходится, сами знаете...
     Она опустила голову,  потому что знала,  что это  правда.  Увезти
сына с собой - значит обречь его на вечное унижение, потому что всегда
и для всех будет он сыном публичной женщины. Где б ни очутился он - на
улице ли среди других мальчиков,  в школе ли, или еще где, - ничего не
сумеет он сказать,  нигде не посмеет свое мнение выразить,  потому что
всякий  сможет  бросить  ему  в  лицо самое худшее оскорбление,  какое
только есть на свете...
     С рынка   все  еще  доносился  голос  мужчины,  рассказывающий  о
происшествии:  "...я только и успел  увидеть,  как  блеснул  нож,  ну,
думаю,  выпустит  мне  сейчас  кишки.  Замахнулся  я,  коленом его как
поддам. Нешуточное было дело".
     ...Да нет,  гораздо  лучше,  чтоб  Гума  остался здесь,  научился
управлять рулем, ходил в плавание, заходил в чужие порты, оставлял там
будущих сыновей под сердцем чужих женщин,  вырывал ножи из рук мужчин,
пил тростниковую водку в кабачках,  татуировал сердца у себя на  руке,
боролся  с волнами в бурю,  ушел в глубину с Иеманжой - Хозяйкой Моря,
когда пробьет его час. Там никто не спросит, кто была его мать.
     - Но я могу иногда приезжать взглянуть на него?
     - Всякий раз,  как потребует ваше сердце...  -  Теперь  Франсиско
было жаль женщину. Даже самая плохая мать не может совсем уж не любить
своего ребенка.  Взять хоть китов: пускай они животные, и мыслей у них
нету, а как защищает самка своих детенышей от китоловов! Иной раз даже
умирает за них!
     - Сегодня  же  вы  можете  его  увидеть.  Он  плавал в Итапарику,
вечером, попозже, вернется. Вы погодите уезжать...
     На лице женщины изобразился испуг:
     - Он уже один ходит на шхуне?
     - Один. В Итапарику и обратно. Учится. Да он не хуже взрослого.
     Теперь на лице женщины сияла  гордость.  Ее  сын,  которому  едва
одиннадцать лет сравнялось,  уже сам управляется с парусным судном, не
боится моря,  - он уже настоящий мужчина.  Она спросила совсем  как-то
по-детски,  словно  голос  ее  исходил  в  эту минуту из самой глубины
сердца:
     - Он похож на меня?
     Старый Франсиско взглянул на женщину.  Несмотря на  гнилые  зубы,
она  была  красива.  А  золотой зуб так даже украшал ее.  Тонкий запах
духов исходил от нее,  и  так  странно  было  вдыхать  его  здесь,  на
набережной, густо пахнущей рыбой! Губы были ярко накрашены, словно кто
искусал их в кровь.  Руки,  как-то бессильно повисшие вдоль тела, были
округлы и крепки. Несмотря на все, что выстрадала, глядела она молодо,
трудно даже было поверить,  что это мать Гумы.  А ведь уже одиннадцать
лет,  как  вела  она жизнь уличной женщины,  спала с чужими мужчинами,
терпела от них грубое обращение и даже побои.  И, несмотря на все это,
была все еще лакомый кусочек.  Если б не то,  что она когда-то спала с
Фредерико...
     - Похож, да. Глаза у него аккурат как у вас. Да и нос ваш.
     Она улыбалась.  Это была,  верно,  самая счастливая минута  в  ее
жизни. Когда-нибудь, когда красота ее совсем увянет, когда мужчины уже
выпьют из нее все соки,  будет ей обеспечена спокойная  старость:  она
переедет  к  сыну,  станет  готовить  ему обед,  ожидать на берегу его
возвращения в бурные ночи.  Ей не придется ничего ему объяснять и ни в
чем оправдываться.  Сыновья умеют все прощать старухам матерям,  вдруг
появляющимся в их доме.  И женщина вся  отдалась  счастливой  мечте  о
будущем и,  убаюканная ею,  радостно улыбалась - губами, глазами, всем
лицом,  и даже этот запах духов,  напоминающий о кабаках  и  притонах,
вдруг  исчез куда-то,  и от нее так свежо пахло теперь морем и соленой
рыбой.
     Около девяти  показался  у  берега  Гума  на "Смелом".  Пристал у
небольшого причала, сложил руки трубочкой и крикнул:
     - Дядя! Э-ге-ей, дядя!..
     - Иду-у-у!..
     Гума слышал приближающиеся голоса.  Кто-то шел по берегу вместе с
дядей,  кто-то незнакомый,  - Гума хорошо  различал  издалека  голоса.
Шкипер Мануэл крикнул с палубы своей шхуны:
     - Гости к тебе, парень!
     Кто же это пришел к нему?  По голосу, видно, женщина. Неужто дядя
привел все-таки женщину,  чтоб он,  Гума,  спал с нею? Последнее время
Франсиско и знакомые рыбаки подшучивали над ним, все говорили, что ему
пора уже иметь дело с бабой,  и грозились привести и  оставить  с  ним
вдвоем на палубе, посреди моря:
     - Вот тогда посмотрим, умник-разумник...
     И рыбаки так и покатывались со смеху, подмигивая друг другу.
     - Да он уж взрослый мужик,  ваш Гума,  - говорил Антонио,  хозяин
шхуны "Святая вера", с большим убеждением.
     - Испытать его надо.  - И Раймундо потирал руки,  густо хохоча: -
Мой Жакес уже вкусил плода, а как же...
     Гума знал,  о чем они говорили:  надо спать с женщиной, тогда его
не  будут  мучить  такие  сны,  от  которых он просыпается весь словно
избитый.  Много раз,  в маленьких портовых городишках, где они с дядей
приставали  во  время  плавания,  случалось  Гуме  проходить по улицам
гулящих женщин,  но у него никогда не хватало мужества  войти  хоть  в
один  дом.  Никто  не  давал ему меньше пятнадцати лет,  хоть было ему
всего одиннадцать.  С этой стороны все в порядке.  Но какое-то смутное
опасение мешало ему войти.  Он был уверен,  что умрет со стыда,  когда
женщина догадается,  что он это в первый раз... И боялся, что прогонит
от  себя,  обойдется  как с ребенком,  сиротой,  заблудившимся в чужом
городе. Ей, женщине, сразу ведь не угадать, что он уж один выходит под
парусом  в открытое море,  что он такие огромные мешки с мукой таскает
на спине, не всякому взрослому под силу. Еще, поди, посмеется над ним.
Гума  не  решался зайти...  А теперь вот дядя привел ему женщину,  как
обещал.  Гуме стало неловко:  дядя,  наверно,  рассказал  ей,  что  он
никогда  еще  не  имел  дела  с женщиной,  что он пень пнем,  трусишка
жалкий,  вы,  мол,  не смотрите, что у него нож за пояс заткнут. И что
сказать  этой женщине,  как вести себя с ней?  А вдруг дядя не уйдет и
захочет посмотреть,  что он,  Гума, предпримет, только чтоб посмеяться
потом  над увальнем племянником?  Нет,  тогда он убежит,  совсем уйдет
отсюда,  никогда больше не взойдет на палубу и не выйдет в море  -  от
стыда...  Гума  в  большом смятении слушает приближающиеся голоса.  Он
дрожит с головы до ног,  и вместе с тем  ему  хочется,  чтоб  они  шли
быстрее,  ибо  он должен стать настоящим мужчиной как можно раньше,  -
тогда-то уж он один-одинешенек  будет  плавать  на  "Смелом"  по  всем
рекам, по всем каналам, будет заходить во все порты.
     Голоса приближаются.  Да,  это женщина.  Дядя выполнил обещание -
привел.  Ему стыдно, верно, за племянника, который еще не мужчина, еще
не знает женщин.  И поскольку у Гумы не хватает смелости войти  в  дом
какой-нибудь из них,  дядя ему привел женщину,  - так слепому приносят
пищу или  калеке  -  воду.  Унижение-то  какое...  Но  Гума  не  хочет
задумываться.  Он  думает  о том,  что скоро почувствует рядом с собою
тело женщины,  заключающее в себе все тайны жизни.  Он  попросит  дядю
уйти,  оставить  его  одного  с  нею  и уведет судно на самую середину
залива.  Со старого форта или с какой-нибудь  шхуны  будет  доноситься
музыка.  Он будет любить, узнает тайну всего и тогда сможет один вести
"Смелый" по всему побережью, сможет, когда придет его день, без страха
взглянуть  в  лицо  Матери Вод и сможет любить ее на дне морском,  ибо
будет знать те тайны, о которых столько говорят взрослые мужчины. Гуме
стало  даже  холодно,  хотя ночь была душная и теплый ветер дул мирно,
едва-едва покачивая корабли. По правде говоря, Гуме было не холодно, а
страшно. Голоса становились все явственней.
     - Он еще  ребенок,  но  вы  взгляните  ему  в  лицо  -  настоящий
мужчина...
     Голос дяди. Женщина спрашивает, видно, каков он из себя. Понятно,
она хочет знать, как ей с ним обходиться. Но он ей докажет, что он уже
взрослый,  что он сильный,  он ее так сожмет,  что она заплачет,  и не
отпустит,  пока  она  не  признает,  что  он даже сильнее тех взрослых
мужчин,  с какими ей приходилось иметь  дело.  Теперь  слышится  голос
женщины:
     - Я хочу, чтоб он был красивым и храбрым...
     Сердце Гумы  наполняется  радостью.  Он  уже  любит  эту женщину,
которой еще не видел и не знает,  которую дядя привел для него,  Гумы.
Он  повезет ее с собой по всем портам побережья,  станет плавать с нею
на "Смелом" по всем рекам. Он не отпустит ее больше на улицу. Нет, она
будет  с  ним  всегда,  всю  жизнь.  Наверно,  красивая,  дядя  хорошо
разбирается в этом деле,  все говорят. Женщины, которых он приводит по
ночам  на палубу "Смелого",  всегда красивы.  В такие ночи Гума слышит
странные шумы,  стоны,  шепоты,  смех. Иногда он пугается и убегает, а
иногда,  напротив, прислушивается, одержимый диким желанием взглянуть,
что там такое творится, и каким-то страхом, удерживающим его от этого.
Как-то  ночью  он услышал резкий женский крик - крик боли.  Он кинулся
было на палубу,  уверенный,  что дядя бьет женщину. Но его не пустили.
Только  много  времени спустя он понял,  что означало это пятно крови,
которое наутро обнаружил на досках.  Та молоденькая мулатка много  еще
раз  приходила  к  дяде,  но Гума больше не слыхал,  чтоб она кричала.
Постанывала только,  как другие. Женщина, что пришла сегодня, наверно,
не будет кричать,  для нее это не в первый раз.  Но когда-нибудь и он,
Гума,  заставит  какую-нибудь  женщину  так  вот  кричать  на   палубе
"Смелого", как кричала та мулатка, любовь его дяди...
     Слышится голос Франсиско:
     - Гума!
     - Я здесь!..
     Шлюп подплыл  совсем  близко  к берегу.  Сейчас они пересекут эту
полосу грязи и увидят якорь,  держащий его у причала.  Дядя и  женщина
уже  возле самой воды.  Вот Франсиско одним прыжком взобрался на шлюп,
протягивает руку женщине,  которая тоже прыгает,  показав голые полные
ноги.  Гума смотрит, и словно огонь наполняет его всего. Красивая, да.
Теперь дядя пускай уходит,  пусть не вмешивается,  оставит Гуму с  ней
одного,  Гума покажет,  на что он способен.  Женщина смотрит на Гуму с
умилением.  Да,  он очень понравился ей.  Он и правда глядит  взрослым
мужчиной,  несмотря на свои одиннадцать лет. Гума улыбается, показывая
белые  зубы.  Франсиско  как-то  растерянно  машет   руками.   Женщина
улыбается.  Гума  смотрит  на  дядю  и на женщину и почему-то радостно
смеется. Женщина спрашивает:
     - Ты меня не узнаешь?
     Да, он узнает ее.  Он давно уж ее ждет.  Он  искал  ее  в  улицах
пропащих женщин,  на берегу моря,  в каждой женщине, бросившей на него
взгляд.  Теперь он нашел ее. Это его женщина. Он давно уже знает ее, с
тех самых пор,  как странное волнение стало овладевать им,  смущая его
сны.
     Франсиско говорит:
     - Это твоя мать, Гума.
     Почему странное волнение не покинуло Гуму от этих слов дяди? Нет,
никак невозможно,  чтоб это была его мать, - да ему никто никогда и не
говорил  о  матери,  да он никогда и не думал о ней.  Дядина хитрость,
ясно.  Женщина,  стоящая перед ним сейчас,  - это уличная женщина, что
пришла  спать  с  ним.  Франсиско  не должен был и сравнивать ее с его
матерью,  такой, верно, доброй, ласковой... Что общего у его матери со
всеми этими делами,  о которых он только что думал? Но женщина подошла
к Гуме и поцеловала так ласково.  Так  наверно,  целует  только  мать.
Продажные  женщины  целуют,  конечно же,  совсем иначе.  Голос женщины
звучит тепло и чисто:
     - Я  оставила  тебя так давно...  Теперь я никогда больше тебя не
оставлю...
     Тогда Гума вдруг принимается плакать,  сам не зная почему: потому
ли, что нашел мать, потому ли, что потерял женщину, которую так ждал.
     Он смотрит  на  нее,  не зная,  что сказать.  Сегодня ночью он не
матери ждал,  нет.  Он ждал нечто совсем  иное.  Она  глядит  на  него
растроганно,  много и взволнованно говорит о Фредерико, каждую секунду
повторяя:
     - Я теперь останусь с тобой...
     Зачем она пришла?  Откуда? Почему обнимает его с таким волнением?
Она  ему  чужая.  Ни  разу  не  вспомнил  он о матери.  Никто,  за все
одиннадцать лет его жизни,  не говорил  с  ним  о  ней.  И  приход  ее
смешался   в  нем  с  волнением  совсем  иным,  она  пришла  вместе  с
искушением,  отняв у него что-то,  чего он так желал.  Он знал теперь,
что  это  его  мать,  и  вместе  с тем она больше походила на женщину,
которую он ждал,  потому что  запах  духов,  исходивший  от  нее,  был
запахом  тех женщин и тех улиц,  и как ни старалась она побороть себя,
но каждое мгновение из уст ее вылетали слова,  каких он  не  хотел  бы
слышать от своей матери, и невольно позволяла она себе движения, каких
он не видал у  моряцких  жен  с  побережья.  Это  была  его  мать,  но
Франсиско  смотрел  на  нее слишком пристально,  на белую шею и начало
грудей,  выступавших из выкаченного ворота платья,  на округлые  ноги,
видные  из-под  подола,  задираемого  ветром...  Гуме хочется одного -
плакать.  Мужчине плакать стыдно,  кто в этом сомневается?  А особенно
моряку.  Довольно и того,  что плачут женщины. Моряк никогда не должен
плакать. Поэтому Гума кусает губы и молчит, ожидая, когда уж она уйдет
и  весь  этот  сон наконец рассеется.  Франсиско нравится женщина.  Он
думает,  что ведь она спала с его братом,  она - мать Гумы, но смотрит
на  нее,  такую  свежую,  крепкую,  и  чувствует  соблазн.  И начинает
говорить, торопясь, уговаривая ее уйти вместе с ним:
     - Вам еще всю набережную пройти надо. Темнеет уже...
     Она прощается с Гумой:
     - Я буду навещать тебя, сынок...
     Франсиско уходит с нею, Гума смотрит им вслед с палубы "Смелого".
Ни  на мгновение не почувствовал он ее своею матерью.  И вот не он,  а
старый Франсиско будет спать с нею нынче ночью.  Один в темноте,  Гума
заплакал.  Впервые  в  жизни  явственно  услышал  он песню,  в которой
говорится, что сладко умереть в море. И впервые в жизни захотелось ему
самому пойти на свидание к Матери Вод,  Иеманже,  или Жанаине,  как ее
еще называют, ибо она одновременно и мать и женщина для всех моряков.
     Старый Франсиско  вернулся  в  ярости.  Губы плотно сжаты,  брови
насуплены.  Вспрыгнул на палубу,  не проронив словечка,  растянулся на
досках,  попыхивая трубкой и глядя на море.  Гума улыбнулся: дядя тоже
остался без женщины на эту ночь.  Мать Гумы не захотела спать с братом
своего  Фредерико.  У  таких,  как она,  тоже есть свое понятие чести.
Только теперь почувствовал Гума какую-то нежность к этой женщине.
     Но вот взошла луна, и волоса Жанаины расстелились по воде. Музыка
пришла со шхун,  со стороны старого  форта,  с  лодок,  с  набережной,
приветствуя Матерь Вод, хозяйку моря, которой все страшились и которую
все желали.  Она была женой и матерью.  Она одна знала  желания  людей
моря,  и  она  одна  умела  утолить  их и утишить.  Женщины в этот час
молятся ей.  Все чего-нибудь у  нее  просят.  Гума  попросил  красивую
женщину, красивую и хорошую, без этого странного запаха духов, который
принесла с собою его мать,  просил, чтобы Иеманжа подарила ему женщину
молодую  и  невинную,  как он сам,  почти такую же красивую,  как сама
богиня моря. Может быть, тогда растает перед его глазами образ матери,
потерянной   на   улицах  продажных  женщин,  отдающейся  без  разбору
мужчинам,  чуть было не соблазнившей его дядю и даже его самого, Гуму,
родного сына.
     Иеманжа, которую лодочники называют Жанаина,  добра к людям моря.
Она снисходит к их желаньям и снам.

     Мать Гумы  не  вернулась больше.  Никогда.  Подалась,  значит,  в
другие земли,  ведь уличные женщины,  словно моряки,  не задерживаются
надолго  ни в одном порту.  Все странствуют,  ищут мест,  где им можно
заработать.  Но долго еще ее образ,  странный запах ее духов тревожили
крепкий сон Гумы. Он хотел бы, чтоб она вернулась, но не как его мать,
не со словами материнский нежности на устах,  а как гулящая женщина, с
губами,  открытыми для поцелуя. Гума потерял покой. В его мальчишеской
душе смешался образ,  в котором все видели воплощение самой чистоты, -
образ  матери  -  с  образом  женщины,  отдающейся мужчинам за деньги,
сделавшей любовь профе