лко), откроет магазин вместе
с дядей.  Тогда ей нечего будет бояться... Она решала поговорить с ним
сегодня же, но когда Гума возвращался из плавания, пропитанный морскою
водой,  полный впечатлений от всего, что приключилось с ним на опасном
пути,  у нее не хватало духу завести с ним подобный разговор. Да она и
чувствовала,  что это бесполезно - невозможно оторвать его от моря. Он
окончит жизнь,  как другие,  подобные ему.  И она останется  вдовой  в
ночь,  когда разыграется буря. И сын ее к тому времени уже привыкнет к
парусам шхун и килям лодок,  к песням моря и гудкам больших  кораблей.
Ничто на свете не изменит судьбы Синдбада-морехода.

     Дождь так  и  не  пошел  в  ту  ночь.  Тучи не собрались на небе.
Декабрь - праздничный месяц в  городе  и  на  прибрежье.  Но  луна  не
взошла, и свинцовый цвет неба не преобразился в темно-синий с приходом
вечера. Вечер опутывал тьмою все вокруг. Он был сильней дождя, грома и
молний, он собрал в себе мощь всех стихий, и ночь эта принадлежала ему
одному.  Никто не слышал песни, что пел, как всегда, Жеремиас, - ветер
рассеивал  и заглушал ее.  Старые моряки вглядывались в приближающиеся
по морю паруса.  Они летели слишком быстро,  и надо  было  быть  очень
опытным  рулевым,  чтоб сдержать бег судна у самого берега и поставить
его на причал такою вот ночью,  когда над  всем  властвует  один  лишь
ветер.  Много  шхун  было  еще  в  открытом море,  некоторые неслись к
гавани, возвращаясь из плавания по реке.
     Ветер - самый грозный из всех властителей моря. Он круто завивает
гребни волн,  любит жонглировать кораблями,  заставляя их кружиться на
воде,  вывертывая руки рулевым, тщетно пытающимся удержать равновесие.
Эта ночь принадлежала ветру.  Он начал с того,  что загасил все фонари
на  шхунах,  лишив  море  его  огней.  Один  лишь  маяк мигал вдалеке,
указывая путь.  Но ветер не повиновался и гнал суда по  ложным  путям,
относя  в  сторону от верной дороги,  увлекал их в открытое море,  где
волны были слишком мощны для легкого парусника.
     Никто не  слышит  сегодня  песни,  которую  поет  старый солдат в
покинутом форте.  Никто не видит света фонаря,  который он поставил на
парапет  мола,  вдающегося в море.  Ветер гасит и затуманивает все - и
фонари и песни.
     Парусники плывут  без  руля,  по  воле  и милости ветра,  вертясь
кругами по воде,  как игрушечные.  Взбешенные стаи акул ждут у входа в
гавань.  В эту ночь им обеспечена богатая добыча. Парусники вертятся и
переворачиваются...  Ливия  прикрылась  шалью  (живот  был  уже  такой
огромный,  что она послала за теткой) и спустилась вниз по набережной.
У двери "Звездного маяка" старый Франсиско изучал ветер.  Он  пошел  с
нею.  Другие пили там, внутри, но глаза всех были устремлены наружу, в
грозную ночь.
     На пристани   собирались   группами  люди,  переговариваясь.  Над
огромными  океанскими  пароходами,  стоящими  в  отдалении  на  якоре,
бороздили небо подъемные краны.
     Ливия тоже осталась на милости ветра.  Старый Франсиско подошел к
одной  из  беседующих  групп  узнать,  нет ли новостей.  Ливия слышала
обрывки разговора:
     - .. надо быть настоящим мужчиной...
     - ...этот ветерочек похуже любой бури...
     Она ждала долго. Быть может, и получаса не прошло. Но для нее это
было долго.  Парус,  показавшийся  вдали,  не  принадлежал  "Смелому".
Кажется,  это шхуна шкипера Мануэла.  Она неслась с бешеной быстротой,
человек за рулем сгибался в три погибели, готовясь к трудному маневру,
чтоб  остановить  судно.  Мария  Клара  низко  склонилась  над чем-то,
распростертым на юте.  Длинные ее волосы разлетались по  ветру.  Ливия
поправила   шаль,   соскользнувшую   с   плеч,   взглянула  на  людей,
спускающихся на покрытую мокрой  грязью  пристань,  и  ринулась  туда.
Парусник  с трудом причалил,  Мария Клара склонялась над распростертым
на палубе человеком.  И  еще  до  того  как  шкипер  Мануэл  произнес:
"Смелый" затонул",  - она уже знала, что это Гума лежит там, на палубе
"Вечного скитальца",  и что это над ним склонилась Мария Клара.  Ливия
двинулась к краю причала,  шатаясь как пьяная. Потом, вскрикнув, упала
в лужу грязи, отделявшую ее от шхуны шкипера Мануэла.

СЫН

     Послали за доктором Родриго.  У Гумы была рана на голове от удара
об острые рифы, на которые наткнулся "Смелый". Но когда доктор пришел,
ему пришлось  сначала  оказать  помощь  Ливии,  которая  из-за  испуга
разрешилась  от бремени на несколько дней раньше.  И малыш уже плакал,
когда Гума смог наконец подняться с забинтованной головой и  рукой  на
перевязи.  Он долго смотрел на сына. Мария Клара находила, что ребенок
- весь в отца.
     - Ни прибавить, ни убавить: Гума - и все тут.
     Ливия улыбалась устало,  доктор Родриго велел  всем  оставить  ее
одну,  чтоб  отдохнула.  Шкипер  Мануэл  пошел  домой,  но Мария Клара
осталась с Ливией до прихода тетки.  Старый  Франсиско  отправился  за
нею,  по  дороге  сообщая счастливую новость всем знакомым.  Оставшись
наедине с Ливией, Мария Клара сказала:
     - Ты сегодня заработала сына и мужа.
     - Расскажи, как все было.
     - Не сейчас,  тебе надо отдохнуть.  После ты все узнаешь.  Ветер,
надо сказать, был уж так свиреп...
     Гума задумчиво  ходил  взад-вперед  по  комнате.  Теперь  у  него
родился сын,  а  "Смелого"  больше  нет.  Чтоб  заработать  на  жизнь,
придется наняться на баржу. Нет у него теперь парусника, чтоб оставить
в наследство сыну,  когда он сам отправится к землям Айока.  Теперь он
будет продавать труд своих рук,  не будет у него больше своего паруса,
своего руля.  Это было наказание,  думал Гума.  За то,  что он  предал
Руфино,  предал Ливию.  Это было наказание. Ветер упал на него, бросил
на рифы.  Если б не Мануэл,  подоспевший в ту минуту,  как Гума упал в
воду и ударился головой о камни, не видать бы ему собственного сына.
     Родственники Ливии пришли.  Обняли Гуму,  старый Франсиско им все
рассказал   дорогою.   Приблизились   к  постели  Ливии.  Мария  Клара
простилась,  обещав заглянуть позднее.  Предупредила,  что Ливия спит,
доктор  не  велел будить.  Тетка села возле постели,  но дядя вышел из
комнаты, решив поговорить с Гумой.
     - Шлюп совсем пропал?
     - Затонул. Доброе было судно...
     - А чем вы теперь намерены заняться?
     - Сам не знаю... Наймусь лодочником или в доки.
     Он был грустен:  не было больше "Смелого", нечего было оставить в
наследство сыну.  Тогда дядя Ливии предложил ему работать с ним.  Гума
мог  бы  переехать  в  верхний  город,  помогать  в лавке,  постепенно
осваиваться. Дядя собирался расширить дело.
     - Я  уже  говорил  об этом с Ливией.  Думал,  вы продадите шлюп и
внесете свой пай.  Но теперь никакого  пая  не  надо,  просто  давайте
работать вместе.
     Гума не ответил.  Тяжело было ему покинуть  море,  признать  себя
побежденным.  Да и не хотелось оказаться в долгу у дяди Ливии.  Старик
надеялся, что племянница сделает удачную партию, чтоб иметь компаньона
в деле, открыть впоследствии большой магазин. Он был против ее брака с
Гумой.  Потом  примирился  и  стал  думать  о  Гуме  как  о  возможном
компаньоне.  Теперь все его честолюбивые планы провалились, и лавка на
ближайшее время так,  видимо,  лавкой и  останется,  да  еще  придется
извлекать из нее на пропитание Гумы и его семьи. Старик ждал ответа.
     Дверь отворилась, и вошел старый Франсиско. На руке его виднелась
новая  татуировка  -  он  велел написать имя "Смелого" рядом со своими
четырьмя  затонувшими  шхунами,  которые  звались  "Гром",   "Утренняя
звезда",  "Лагуна",  "Ураган".  Теперь к ним присоединился и "Смелый".
Старик с гордостью показал новую татуировку,  вынул  изо  рта  трубку,
положил на стол и обратился к Гуме:
     - Что ты намереваешься делать?
     - Стать лавочником.
     - Лавочником?
     - Он будет моим компаньоном,  - с достоинством сказал дядя Ливии,
- он оставит прежнюю жизнь.
     Старый Франсиско снова взял трубку, аккуратно набил и зажег. Дядя
Ливии продолжал:
     - Он  будет  жить  с  нами  в  верхнем  городе.  Вы  тоже  можете
переехать.
     - Я  не  такая  развалина,  чтоб  жить  на милостыню.  Я пока еще
зарабатываю себе на хлеб.
     Тетка появилась в дверях, прикладывая палец к губам.
     - Говорите потише,  пускай она  поспит,  -  и  кивала  в  глубину
комнаты.
     - Я не хотел обидеть, - объяснял дядя Ливии.
     Гума думал о старом Франсиско. Что будет с ним, если он останется
один?  Скоро он уже  не  сможет  чинить  паруса,  и  ему  нечем  будет
заработать на жизнь. Старый Франсиско затянулся трубкой и закашлялся:
     - Я скажу доктору Родриго, что не нужно...
     - Чего не нужно?
     - Жоан Младший продает  своего  "Франта".  Он  купил  три  баржи,
парусник  ему  больше  не  нужен.  Дешево продает,  сразу нужна только
половина суммы.  Доктор Родриго сказал,  что поможет...  Но ты  хочешь
стать лавочником...
     - Доктор Родриго дает половину?
     - Дает  в  долг.  Ты  заплатишь,  когда сможешь.  Вторую половину
будешь выплачивать каждый месяц.
     - Это красивое судно.
     - Другого  такого  у  нас  в  порту  нет.  -   Старый   Франсиско
воодушевлялся:  -  Только  с  одним "Скитальцем" шкипера Мануэла может
сравниться.  Остальные и в счет не идут.  Да и продает-то почти что за
бесценок.
     Он назвал цифру,  Гума согласился,  что это недорого.  Он думал о
сыне. Так у сына будет свой парусник,
     - Жоан Младший здесь?
     - В отъезде. Но когда вернется, поговорим.
     - А других покупателей нет?
     - Как нет?  Уж раньше нас интересовались.  Но я все улажу,  когда
вернется Жоан. Я его ребенком знал, когда он по земле ползал.
     Дядя Ливии пошел к племяннице.  Гума смотрел на старого Франсиско
как на спасителя.  Старик пыхтел трубкой,  вытянув руку на столе, чтоб
просохла новая татуировка. Пробормотал:
     - Моя рука пережила его...
     - "Смелого"?
     - Ты помнишь, как я чуть не разбил его о камни?
     Он засмеялся. Гума тоже засмеялся. Пошел за графинчиком.
     - Мы "Франта" переименуем.
     - А как назовем?
     - У меня такое имя на уме - красота: "Крылатый бот".
     Входили все новые приятели. Графин скоро опустел. В комнате стоял
запах лаванды.

     Как только они остались вдвоем,  Гума рассказал  Ливии,  как  все
произошло.  Она слушала с полузакрытыми глазами.  Рядом спал маленький
сын. Когда он кончил свой печальный рассказ, она сказала:
     - Теперь  у  нас  нет своего парусника,  надо нам начинать другую
жизнь.
     - Я уже покупаю новый...
     Он рассказал,  как все складывается. С таким судном, как "Франт",
можно заработать кучу денег. Он большой и легкий.
     - Ты знаешь,  не могу я работать с твоим дядей, не внеся ничего в
дело.  Но  когда  мы  подзаработаем,  можно  будет  продать парусник и
переехать к твоим родственникам. Тогда не стыдно будет...
     - Честное слово?
     - Клянусь.
     - А сколько на это нужно временя?
     - Полгода буду выплачивать...  Еще через годик у нас подсоберется
деньжонок,  можно  будет  продать  парусник.  Войдем  в  пай  с  твоим
стариком, откроем магазин...
     - Ты клянешься?
     - Клянусь.
     Тогда она  указала ему на сыночка.  И взгляд ее говорил,  что это
все из-за него. Только из-за него.

АРАБ ТУФИК

     Он приехал на палубе первого  класса  большого  торгового  судна,
пристававшего  на  своем  веку  уже  в двадцати портах.  Он приехал из
краев, находящихся где-то по ту сторону света, и его кожаный бумажник,
который он бережно прижимал к груди,  подымаясь по улице Монтанья, был
почти пуст.  Он приехал в ночь,  когда свирепствовала  буря,  в  ночь,
когда  шхуна  Жакеса  перевернулась  у  входа в гавань.  В эту ночь на
палубе третьего класса,  глядя  на  незнакомый  город,  развернувшийся
перед  его  глазами,  он  плакал.  Он  прибыл из Аравии,  из какого-то
селенья,  затерянного средь пустынь,  он пересек океан  песков,  чтобы
отправиться  заработать  кусок  хлеба  по  другую сторону земли.  Иные
приезжали  раньше  него,  некоторые  возвращались  домой  богатыми   и
становились  владельцами красивых домов и оливковых рощ.  Он приехал с
той  же  целью.  Он  пришел  из-за  гор,  пересек  пустыни  на  спинах
верблюдов, взошел на корабль и много дней подряд жил в открытом море.
     Он еще не знал ни слова из языка страны,  где решил обосноваться,
но  уже  бойко  продавал  солнечные  зонтики,  дешевые  шелка и кошели
кухаркам и слугам Баии. Довольно быстро освоился он и с чужим городом,
и с чужим языком, и с чужими нравами. Он поселился в арабском квартале
на улице Ладейра-до-Пелоуриньо, откуда выходил каждый день рано поутру
со  своим  коробом  бродячего  торговца.  Потом жизнь его пошла лучше.
Особенно когда он познакомился с Ф.  Мурадом,  самым богатым арабом  в
городе.  "Торговый дом Ф.  Мурад",  торговавший шелками, занимал почти
целый квартал на улице Чили.  Поговаривали, что владелец разбогател на
контрабанде. Многие из местных арабов ненавидели его, говорили, что он
не помогает своим соотечественникам.  В действительности же  Ф.  Мурад
вел точный учет своим соотечественникам,  проживающим в Баие.  И когда
начинало казаться,  что кто-то из них  может  быть  полезен  торговому
дому,  Ф.  Мурад  немедля  призывал  его к себе для участия в одном из
бесчисленных своих предприятий.  Он давно уже приглядывался к  Туфику.
Еще до приезда последнего он получил письмо,  в котором его уведомляли
о подлинных причинах этого приезда.  Туфика привела в Баию  не  только
мечта о богатстве.  Он покинул свои края, ибо пролил там чужую кровь и
хотел,  чтоб о нем забыли.  Ф.  Мурад на несколько месяцев предоставил
его самому себе,  ограничась лишь пристальным наблюдением.  Видел, как
приезжий быстро осваивается.  Кроме всего прочего,  это был, очевидно,
человек смелый,  способный согласиться на любое опасное дело, только б
оно было выгодно.  Ф Мурад призвал его наконец и использовал  в  самом
прибыльном из своих предприятий.  Теперь Туфик имел дело с клиентами с
борта  кораблей,  со  всеми  этими  капитанами  и  лоцманами,  которые
провозили  беспошлинно  грузы  шелка.  И  Туфик проявлял в этой хитрой
работе особую ловкость,  никогда еще дела не шли так успешно,  как при
нем.
     Через несколько лет Туфик тоже рассчитывал вернуться домой с тем,
чтоб  там,  среди  своих  гор,  стереть  оставленный им кровавый след,
засадив его оливковыми рощами.
     Он знал порт,  как немногие.  Капитаны парусных шхун все были его
знакомцы, имена кораблей он все помнил наизусть, хотя и произносил их,
забавно коверкая.  Шавьер,  хозяин "Совы", работал на него. И если еще
не сколотил деньгу,  так оттого лишь, что у Шавьера была душевная рана
и деньги его уходили на выпивку в "Звездном маяке" и на игру в рулетку
в подозрительных игорных домах на некоторых  улицах  верхнего  города,
пользующихся  дурной  славой.  Это  именно "Сова" принимала в молчании
ночи тюки шелка с борта кораблей и отвозила их в надежные  укрытия.  И
столько раз прошел араб Туфик этими опасными водными тропами,  что ему
казалось,  что он и сам - капитан парусной шхуны.  По крайней мере, он
уже слушал,  как зачарованный, те песни, что глубокой ночью пел солдат
Жеремиас в старом форте.  И как-то туманной ночью и сам вдруг запел на
своем    наречии    песню    моря,   услышанную   некогда   от   своих
соотечественников-моряков  в  порту,  где  он   взошел   на   корабль,
отплывавший в Баию. Странная была эта мелодия, вдруг разрезавшая тьму.
Странная и чужая.  Но песни моряков,  сколь различны  ни  были  бы  их
напевы и наречия,  на которых они сложены, всегда повествуют о любви и
гибели в волнах.  Поэтому все моряки понимают их, даже если они поются
арабом с далеких гор, услышавшим их в грязном азиатском порту.

КОНТРАБАНДИСТ

     Сынок уже начинал ходить и играл с корабликами,  которые мастерил
для него старый Франсиско.  Брошенные в углу комнаты игрушечный поезд,
подарок  Родолфо,  дешевенький  медведь,  купленный  Ливией,  и  паяц,
принесенный теткой,  не удостоились  даже  взгляда  своего  маленького
владельца.  В кораблике, вырезанном из обломка мачты старым Франсиско,
заключался для малыша целый мир.  В тазу,  где  Ливия  стирала  белье,
кораблик  плавал  долгие часы под восхищенными взглядами деда и внука.
Он плыл без руля и кормчего и поэтому никогда на приставал к берегу, а
все  описывал  круги  или  вдруг останавливался посреди своего водного
пространства. И мальчик говорил на своем особом языке, похожем на язык
араба Туфика:
     - Дед, делай бурю.
     Старый Франсиско  знал,  что  малыш  хочет,  чтоб  над его бухтой
разразилась буря.  Подобно Иеманже,  бросающей на воду  буйный  ветер,
старый   Франсиско  надувал  щеки  и  выдувал  на  таз-бухту  яростный
норд-вест.  Бедный кораблик кружился вокруг своей оси, мчался по ветру
с   небывалой   быстротой,  а  малыш  радостно  хлопал  перепачканными
ручонками.  Старый Франсиско еще больше надувал щеки,  делая ветер еще
сильнее.  И  свистел,  подражая  смертоносной  песне норд-веста.  Воды
бухты,  только что спокойной,  как озеро,  волновались, волны заливали
кораблик,  который  все  больше  наполнялся  водой  и наконец медленно
опускался на дно. Малыш хлопал в ладоши, а старый Франсиско смотрел на
тонущий кораблик с печалью.  Хоть и была это только игрушка, сделанная
его собственными руками,  но все же это был в конечном счете парусник,
который шел ко дну.  Волны бухты успокаивались.  Теперь она была тиха,
как озеро.  Кораблик лежал на боку, на дне. Малыш засовывал руку в таз
и  вынимал  кораблик.  Игра  начиналась снова,  и так старик и мальчик
проводили целые дни,  склонившись над игрушечным морем, над игрушечным
кораблем и над настоящей судьбой людей и кораблей в настоящем море.
     Ливия с печалью и  страхом  смотрела  на  заброшенных  медведя  и
паяца, на игрушечный поезд. Ни разу малыш не запустил его во дворе, не
устроил крушения.  Ни разу не заставил медведя напасть на  паяца.  То,
что творится на суше,  не интересовало его.  Судьбы моря,  а не земли,
занимали его воображение.  Его живые  глазенки  неотрывно  следили  за
игрушечным кораблем, за его борьбой со штормовым ветром, вылетающим из
надутых щек старого Франсиско.  А медведь, паяц и поезд лежали в углу,
заброшенные.  Раз  только  надежда блеснула в сердце Ливии.  Это было,
когда Фредерико (сына назвали Фредерико) вдруг покинул свой  таз-бухту
в  разгар самой страшной бури и пошел искать паяца.  А найдя,  бережно
поднял с пола.  Ливия внимательно следила  за  малышом:  неужто  устал
наконец  от  бурь  и кораблекрушений?  Может,  интересовался так своим
ботом, пока тот был новинкой? А теперь займется забытыми игрушками? Но
нет,  совсем нет. Малыш отнес паяца к тазу и посадил на корабль. Хотел
превратить его в капитана.  Странный это был  капитан  -  в  полосатых
сине-желтых   шароварах.   Впрочем,  подумала  Ливия,  теперь  столько
приходится видеть чужеземных моряков в самых разных одеждах, что, если
б и впрямь появился какой-нибудь в таких вот шароварах, вряд ли бы это
кого-то удивило... И с этого дня каждый раз, когда игрушечный кораблик
шел  ко  дну,  паяц  (сражавшийся,  разумеется,  с  бурей до последней
секунды) тонул  вместе  со  своим  кораблем,  погибая  в  пучине,  как
настоящий моряк.  На дне таза его тряпочное тело раздувалось, словно в
него  вонзились  тысячи  раков.  Малыш  хлопал  в  ладоши,  смеялся  и
восторженно смотрел на деда. Франсиско тоже смеялся, и игра начиналась
снова и снова.
     Бедный кораблик столько уж раз шел ко дну,  и паяц столько уж раз
тонул,  что тряпочное его тело прохудилось и однажды  он  остался  без
ноги.  Но  морские  волки  не  просят  милостыню.  И  странный моряк в
сине-желтых шароварах продолжал бороться с бурями, бодро стоя на одной
ноге у мачты своего корабля. Малыш говорил старому Франсиско:
     - Акуа села.
     Акула съела у паяца ногу,  старый Франсиско понимал внука.  Потом
она съе