ссией. Никогда не было у него матери. А нашел он
ее  лишь  затем,  чтоб сразу же потерять,  чтоб желать ее помимо воли,
чтоб почти возненавидеть память о ней.  Есть лишь одна  мать,  которая
может быть одновременно женою, - Иеманжа, Матерь Вод. Потому так любят
ее мужчины прибрежья.  Но чтоб узнать любовь Иеманжи,  жены и  матери,
надо умереть. Часто появлялось теперь у Гумы желание броситься в волны
с палубы "Смелого" во время бури.  Тогда он отправится  в  плавание  с
Жанаиной, тогда сможет он любить одной любовью мать и жену.
     Но вот как-то вечером  старый  Франсиско  привел  на  свое  судно
какую-то  мулатку,  а  сам  ушел.  Когда  Гума  поднялся  на  палубу в
засученных брюках,  с обрызганными грязью ногами,  она лежала,  лениво
раскинувшись  на  досках,  и  взглянула на него как-то по-особому.  Он
понял.  С тех пор,  как приезжала мать,  прошло уже два года.  Та, что
теперь явилась перед ним,  должна бы прийти тогда, вместо матери. Было
бы лучше.
     И когда  большие  тучи поглотили луну,  он вывел шлюп на середину
гавани,  а свежий ветер летел ему вслед,  и со старого форта слышалась
музыка.  Гума громко крикнул несколько раз - из гордости.  Наверно, на
берегу старый Франсиско и другие взрослые  мужчины  говорят  о  нем  и
смеются.  Пусть!  Он  тоже  уже  мужчина,  он знает,  как обращаться с
женщиной. Теперь-то он сможет ходить на "Смелом" по всем портам, один,
как настоящий шкипер,  хозяин парусной шхуны. Он пристал к берегу в ту
ночь  в  разгар  бури,  надвинувшейся  внезапно.  Мулатка  при  первых
раскатах  грома  испуганно  прижала голову к его груди.  Он улыбнулся,
подумав, что Иеманжа, верно, ревнует, потому и наслала на него ветер с
дождем.
     Как-то раз (прошли еще годы, прошли еще женщины) старый Франсиско
чуть не разбил шлюп о подводные камни в излучине реки.  Если б Гума не
бросился к рулю и не повернул его резко,  то что б было  со  "Смелым"?
Поминай  как звали...  Старик опустил голову и за весь остаток пути ни
разу не улыбнулся.  В тот вечер он не шутил,  как обычно, с друзьями в
баре,  не рассказывал разных историй.  Когда возвращались,  он передал
руль Гуме и лег,  вытянувшись во весь рост на досках палубы, подставив
тело восходящему солнцу. Он сказал Гуме:
     - Я плавал в этих водах больше тридцати лет...
     Гума взглянул на дядю. Старик набивал трубку.
     - Никогда я не  уезжал  отсюда,  не  манили  меня  другие  земли.
Фредерико, твой отец, был не такой, как я. Плавать по здешней реке ему
быстро наскучило.  Он считал,  что  лучше  идти  матросом  на  большой
корабль, узнать чужие края... У каждого свой нрав...
     Солнце ударялось о спокойную  воду.  Верхушки  больших  подводных
камней поблескивали у берега. Гума хотел утешить старика:
     - У вас было четыре шхуны, дядя.
     - Однажды из плавания Фредерико привез тебя. Тому уж восемнадцать
минуло...  Он нанимался матросом на морские суда. Сначала он плавал на
каботажных  Баиянской  компании,  потом  поступил  на большой корабль,
поплыл искать счастья по всему свету. Ты оставался у нас, покуда он не
вернулся...
     - Я помню, дядя. Это было как-то ночью, вдруг...
     - Он  не  сказал,  почему возвратился.  Думаю,  какое-нибудь дело
из-за бабы.  Поговаривали,  что он выпустил кому-то кишки. Храбрый был
мулат. Обиды не стерпит...
     Гума улыбнулся,  вспомнив  отца  в  клеенчатом  черном  плаще,  с
которого стекали струйки дождя... Как он обнимал Франсиско, радостно:
     - Вот я и здесь, братишка...
     Гума тогда  испугался,  убежал даже,  когда отец,  с этими своими
огромными усищами,  бросился его  целовать.  Но  теперь  он  испытывал
какое-то  безмерное наслаждение,  вспоминая эту сцену:  как отец вдруг
ворвался к ним в дом...  А раньше,  говорят,  выпустил  кому-то  кишки
из-за   какой-то  чернолицей  девчонки.  Отец,  повидавший  диковинные
дальние земли, плававший на больших океанских кораблях...
     Старый Франсиско продолжал:
     - Потом он плавал со мною на моих шхунах.  Помнится, на "Утренней
звезде"...
     - Помню... Отчаянный был...
     - До той самой августовской ночи.  До той бури...  Он, помню, все
смеялся, и когда уж душа отлетала. Отчаянный был, это ты верно сказал.
Моя старуха тоже в ту ночь померла...  От сердца. Я даже доктора звал.
Не помогло. Сердце, сам понимаешь.
     Гума задумался: почему дядя вдруг вспомнил обо всем этом? Он знал
столько разных историй о других, зачем рассказывать о себе самом? Гума
находил, что незачем, и ему было отчего-то грустно.
     - Мне бы с того дня и бросить плавать-то.  Ничего мне уж не  надо
стало...  Но  ты  у меня остался,  я должен был научить тебя управлять
судном, укрощать его, чтоб слушалось... Теперь ты научился...
     Старик улыбнулся.  Гума  тоже.  Он теперь знал,  как обращаться с
судном,  это верно.  А вот старый Франсиско больше уж не знал,  он все
свое знание передал племяннику.
     - Я старик... Со мной покончено... Меня уж и рыбы не хотят - одни
кости...
     Он помолчал с минуту, словно чтоб собраться с силами:
     - Ты  видел?  Когда  шли  вверх  по  течению,  я  чуть  не бросил
"Смелого" на камни...
     - Да что вы, дядя, стороной прошли!
     - Потому что ты взялся за руль. В глазах моих мало уж света. Свет
моря съедает глаза человека...
     Он поглядел на Гуму долгим взглядом,  словно намеревался  сказать
еще  нечто важное.  Солнце яростно пекло его тело,  но он,  как старый
зверь, грел на солнце остывающую кровь. Он поднял руку:
     - Я стар,  кончен я.  Но не хочу,  чтоб все эти негры на пристани
смеялись надо мной.  Что,  мол,  старый  Франсиско  плавал  да  плавал
тридцать лет, а потом взял да и разбил свой шлюп о камни...
     Голос его звучал страдальчески.  Была в нем какая-то  невыразимая
мука,  какое-то предвестие конца.  Гума молчал,  не найдя что сказать.
Старый Франсиско продолжал:
     - Ты  никому  не  рассказывай...  Знаю,  что  не  захочешь  моего
стыда...
     Остаток пути  прошел  в  глубоком молчании,  и это было последнее
плавание старого Франсиско.

     Теперь он один,  Гума,  выводил "Смелого" в широкие голубые воды.
Старый  Франсиско чинил на берегу паруса,  рассказывал разные истории.
Для старого Франсиско все закончилось,  море, видно, не захотело взять
его к себе,  несмотря на смелость и мужество.  Он видел Иеманжу живым,
она ему улыбалась, ему не пришлось умереть, чтобы увидеть ее.
     Гума остался хозяином шлюпа и прибрежья,  но судьба отца влекла и
манила его,  он был влюблен в большие корабли,  пристававшие в  порту,
слушал  как зачарованный слова чужих наречий,  странные слова,  какими
перебрасывались незнакомые белокурые  матросы,  заслушивался  историй,
какие  рассказывали негры - машинисты с пароходов,  и смутно думал про
себя,  что в один прекрасный  день  обязательно  уйдет  на  таком  вот
большом  корабле,  увидит  другие земли,  другую луну и другие звезды,
станет петь песни своего прибрежья в чужих портах,  где люди не поймут
его  речь  и  будут  тихо  слушать его песни только лишь за их музыку,
только лишь затем,  что в песне моряка,  на каком бы языке ни была она
сложена,  говорится про море, про страдание и про любовь. Когда-нибудь
он  взойдет  на  большой  корабль,  и  рыбачьи  шхуны  покажутся   ему
маленькими-маленькими,  и  он  сменит  спокойные  воды  залива  и реки
Парагуасу на бурные воды бескрайнего  моря,  на  дорогу,  которой  нет
конца  и  которая ведет в чужие,  далекие,  незнаемые земли.  Плыть на
огромном черном корабле,  пережить наяву все чудесные сказания,  каких
наслушался  он  на  прибрежье,  -  чего ж еще можно желать!  Некоторые
рыбаки уже бросили свои шхуны и ушли матросами в открытое море.  Порою
они  возвращались ненадолго,  рассказывали чудовищные вещи,  описывали
кораблекрушения и бури,  битвы с желтокожими  людьми  где-то  на  краю
земли  и  говорили  на  какой-то  странной смеси всех языков мира.  Но
бывало и так,  что они не возвращались.  Шико Печальный (кто ж его  не
помнит?)  еще  мальчишкой нанялся на немецкое грузовое судно.  Толстый
такой негр,  никогда не улыбался.  День-деньской смотрел на  море,  на
корабли и все говорил,  что уедет. Только об этом и говорил. Казалось,
что родная его земля не здесь,  что сам он откуда-то из-за  моря.  Ну,
завербовался  на корабль.  Как-то вечером тот корабль снова причалил в
здешних краях.  Все сбежались взглянуть на Шико Печального.  Даже  его
старуха мать пришла, хоть она торговала кокосовыми лепешками далеко от
берега,  в центре города,  и никто не знал,  как дошла до нее весть  о
корабле.  Но все сразу разошлись,  потому что Шико Печальный не прибыл
вместе с этим кораблем. Он поступил на другой и работал там кочегаром.
А с этого другого корабля, как рассказали немецкие матросы, он перешел
на третий,  и никто не знал, в каких дальних водах плавает теперь Шико
Печальный.  Покуда  шел  о нем разговор,  кто-то предположил,  что он,
наверно,  умер,  но никто не поверил.  Моряк приходит умирать  в  свой
порт, у своего моря и своих шхун. Если только, конечно, не суждено ему
утонуть. Но и тогда он приходит вместе с Матерью Вод взглянуть на луну
родного берега,  послушать песни земляков.  Шико Печальный не умер, не
мог умереть где-то вдали.
     Гума знал  Шико Печального мало,  он был еще ребенком,  когда тот
уехал.  Но Гума любил память о  нем  и  хотел  стать  таким,  как  он.
Огромные черные корабли неудержимо манили его. Какая-то странная тайна
заключалась в них,  в их особо  пронзительных  гудках,  в  их  тяжелых
якорях, в их высоких мачтах. Когда-нибудь Гума уедет в Земли без Конца
и без Края.  Один только старый Франсиско держит его у  этого  берега,
как якорь. Он должен зарабатывать хлеб для дяди, научившего его всему,
что он знает. Когда старик утомится жизнью на берегу и уйдет с Матерью
Вод, тогда и Гума уйдет из этих мест в бескрайнее море, и у дороги его
не будет больше пределов,  и место парусного  шлюпа,  займет  корабль,
огромный   и   черный,  а  на  прибрежье  станут  рассказывать  о  нем
таинственные истории.
     Он остался  один  хозяином "Смелого" и понял,  что отрочество его
кончилось.  Рано,  слишком рано кончилось и его детство,  ибо он давно
уже  стал  мужчиной,  задолго  до  появления  на шлюпе той молоденькой
мулатки,  которую старый Франсиско оставил на палубе в  такой  ленивой
позе.  Как-то раз приезжала его мать,  за несколько лет до этого,  и в
тот день он уже один водил "Смелого" до самой Итапарики и чувствовал в
теле  странное  ощущение,  которого  не  мог  тогда понять.  Он помнил
страдание этого дня.  Тогда  впервые  грешные  мысли  пронзили  его  и
желание оставить эти берега обрело постоянную жизнь в его душе. С того
дня он стал мужчиной.
     Мало что мог он вспомнить из своего короткого детства - сын моря,
чья судьба была уже прочерчена судьбами отца,  дяди,  товарищей,  всех
окружающих. Его судьбой было море, и это была героическая судьба. Быть
может,  и сам он не знал об этом,  быть может,  и не помыслил никогда,
что и он, как все эти люди, что ругались днем непристойными словами, а
по вечерам нежным голосом пели песни любви,  будет  героем,  рискующим
жизнью во власти волн каждое мгновение,  в дождь и в ведро, под тучами
и под ярким солнцем,  горящим в небе над Баией,  Городом Всех  Святых.
Никогда  не  думал  он о том,  что судьба его героична,  а жизнь полна
красоты.  Не привелось ему  познать  беззаботное  детство,  слишком  о
многом  надо было заботиться ему,  так рано брошенному жизнью на корму
рыбачьей  шхуны,  вынужденному  пристально  вглядываться   в   опасные
верхушки  подводных камней,  плохо различимые под гладкой поверхностью
воды,  и натирать мозоли на руках о рыболовные снасти и твердое дерево
руля.
     Он ходил в школу одно время, да. Это был грубо сколоченный дом за
гаванью,  и  учительница сочиняла любовные сонеты (быть может,  любовь
придет когда-нибудь на корабле в таинственную ночь,  а быть может,  не
придет никогда,  и учительница была молоденькая и бледная,  и в свежем
голосе ее звучало томное разочарование в жизни),  а ребятня  упивалась
разными рыбацкими историями,  и говорила на странном языке моряков,  и
билась об заклад, у чьей шхуны ход быстрее.
     Он недолго  пробыл в школе.  Как и другие дети окрестных рыбаков,
он провел  там  ровно  столько  времени,  сколько  понадобилось,  чтоб
научиться  прочесть  по складам письмо и нацарапать записку,  с особым
усилием и тщанием выводя хвостик под последней буквой подписи. Слишком
многие   дела   ждали  их  дома  и  на  море,  не  могли  они  надолго
задерживаться в школе.  И когда потом учительница встречала их  (звали
ее Дулсе, что означает Нежная), то не узнавала в этих огромных крепких
детинах с распахнутой грудью и  лицом,  обожженным  морскими  ветрами,
своих  недавних  учеников.  А  они  проходили мимо нее,  робко опустив
голову,  и все еще по-детски любили ее,  потому что она была добрая  и
такая  усталая  от всего,  что приходилось ей видеть на берегу.  Много
печального видела она здесь  -  девочка,  приехавшая  после  окончания
института учительствовать в эти края для того,  чтобы прокормить мать,
прежде богатую,  а теперь  нищую,  и  пьянчужку-брата,  бывшего  ранее
надеждой  всей  семьи:  и  ее самой,  учительницы,  и матери,  и отца,
веселого человека с большущими усами и густым басом,  умершего раньше,
чем  в доме у них все пошло так нехорошо.  Она заступила в школе место
прежней  учительницы  -  истеричной  старой  девы,  бившей   мальчишек
линейкой по ладоням,  - и очень хотела,  чтоб портовым детям было в ее
школе весело и тепло. Но она увидела столько печального на пристани, у
больших судов, на палубах шхун и в грубо сколоченных рыбацких хижинах,
увидела так близко людскую нищету,  что потеряла всю свою  бодрость  и
веселость и уж не смотрела на море зачарованно, как в первые дни после
приезда,  уж не ждала,  что на каком-нибудь из  этих  громад  кораблей
приедет  к  ней жених из далекой страны,  и рифмы для любовных сонетов
иссякли в ее усталом мозгу.  И поскольку была она набожная,  то теперь
все  молилась,  ибо  ведь  бог  - добрый,  и должен же он когда-нибудь
покончить с этой бездонной нищетой,  а  не  то  скоро  настанет  конец
света.  Из окна своей школы худенькая учительница глядела на всех этих
оборванных,  грязных мальчишек, без книг и без сапог, покидавших школу
для тяжкой работы,  для бродяжничества по портовым кабакам, для водки,
и не понимала.  Все говорили, что она добрая, да она и сама это знала.
И, однако, только в первые дни своего пребывания здесь она чувствовала
себя достойной такого эпитета,  когда говорила этим  потерянным  людям
слова  утешения и вселяла в них надежду.  Но давно уж надежда угасла в
ней самой,  и теперь  слова  ее  были  пустой  формулой,  и  ничто  не
согревало все эти сердца, пораженные язвой разочарованья... Она и сама
устала ждать.  И уже не могла найти тех прежних теплых слов  утешения.
Ничего  не  могла  она  сделать  для  этих людей,  посылавших к ней на
полгода учиться своих  детишек.  Нет,  не  заслуживала  она,  чтоб  ее
называли доброй,  ничем она не помогала всем этим людям, не было у нее
мудрого слова, чтоб сказать им. И если не свершится какое-нибудь чудо,
какая-нибудь перемена,  грянувшая, как буря, внезапно, она умрет здесь
от печали, от тоски из-за того, что ничем не может помочь людям моря.
     В ее  школе  Гума  выучился  читать  и писать свое имя.  Большему
хотела она его научить,  большему хотел  и  он  научиться.  Но  старый
Франсиско  отозвал  его из школы - на борт "Смелого",  его судьба была
там.  Из здешних мест не выходили ученые и адвокаты.  Но  вышло  много
механиков,  а  один  парень  работал  даже  телеграфистом  на  большом
пассажирском судне.
     Гума оставил   школу   без   грусти   и  без  радости.  Он  любил
учительницу,  учение  давалось  ему  не  так  трудно,  любил   Руфино,
маленького  негра,  который  ловко  мог булавкой сделать татуировку на
руке и никогда не знал урока.  Но любил он еще и море,  любил плыть по
морю на парусной шхуне навстречу своей судьбе. В день, когда он уходил
навсегда из школы, учительница повесила ему на шею небольшую медаль.
     Из окна школы глядела она вслед уходящему Гуме. Всего одиннадцать
лет - а уж готов к самостоятельной жизни,  как какой-нибудь  врач  или
адвокат   в   двадцать   пять,   кончивший   институт   и   начинающий
самостоятельную   жизнь.   Гума   тоже   кончил   учение   и   начинал
самостоятельную жизнь,  не было только ни праздника, ни торжественного
акта,  а одно лишь облегчение,  что теперь не надо так  часто  стирать
свое платье, а то в школу полагалось ходить чистым. Никакой надежды не
уносил в своем сердце этот ученик, закончивший учение. Никакой мечты о
подвигах,  о великих открытиях, о чудесных изобретениях, о возвышенных
поэмах и нежных любовных сонетах.  Учительница знала,  что Гума  умен,
даже  среди  своих  коллег  по  институту  и приятелей из литературных
академий мало встречала  она  людей  таких  способных,  как  Гума.  И,
однако,  все  они  надеялись  совершить  в  жизни  что-то грандиозное,
мечтали о большой судьбе,  что ждет их впереди. Мальчиков, уходящих из
этой  ее  школы,  никогда  не посещали подобные мысли.  Судьба их была
прочерчена заранее.  Судьба ждала их на борту парусной шхуны,  у весел
рыбачьей лодки,  а самое большое - у топки океанского парохода,  - это
уж был волшебный сон,  в который мало кто  верил.  Море  лежало  перед
глазами учительницы таким,  каким увидела она его в первый раз.  Море,
проглотившее многих из ее учеников,  проглотившее и ее  девичьи  мечты
тоже.  Море прекрасно и жестоко.  Море свободно,  так здесь говорят, и
свободны все,  кто живет на море. Но учительница хорошо знала, что это
вовсе не так,  что все эти мужчины,  женщины,  дети не свободны, они -
рабы моря,  они прикованы цепями к морю,  хоть этих рабских цепей и не
видно.
     Вон идет Гума - мальчик,  так быстро выучившийся читать.  Его  бы
отдать   в  Политехнический  институт,  он  мог  бы  стать  прекрасным
инженером, а может, изобрел бы такую машину, которая облегчила бы труд
моряков  и  сделала  менее  опасной  их судьбу в предательских морских
просторах. Но мальчишки с пристани уходят из школы не в институты. Они
уходят на шхуны и челны.  Они будут петь в ночной тьме песни моря, и у
многих ведь такие красивые голоса.  Только песни эти печальны,  как их
жизнь.  Невозможно понять...  Дона Дулсе,  учительница, никак не может
понять...
     Но она ждет чуда,  учительница с нежным именем Дулсе.  Оно явится
внезапно,  как морская буря.  Все переменится, и все станет прекрасно.
Прекрасно,  как  море.  А  вдруг  это  именно ей суждено найти наконец
слово,  из которого родится это чудо,  и сказать это слово всем  людям
прибрежья?  Тогда  вот она действительно заслужит то прозвание,  какое
дали они ей,  - "добрая",  и то радушие,  с каким они  тащат  на  свой
бедняцкий  стол  все  лучшее,  что  есть  в  доме,  когда  она заходит
навестить их.

     Когда случалось увидеть учительницу или когда ветер играл висящей
на шее медалью, Гума вспоминал школу и быстро прошедшее свое детство.
     Как-то раз,  давным-давно,  когда шел дождь и  шхуны  стояли  без
дела,  а  старый  Франсиско  рассказывал  жене  и  Гуме историю одного
кораблекрушения,  дверь  вдруг  резко  отворилась,  и  вошел  какой-то
человек,  закутанный в клеенчатый плащ,  с которого стекала вода. Лицо
его было почти закрыто капюшоном,  и виделись только громадные  усищи,
но голоса его, когда он заговорил со старым Франсиско, Гума не забудет
никогда.
     - Вот и я, брат...
     Гума испугался.  Но человек шагнул к  нему  и  поцеловал,  уколов
усищами,  и сочно,  довольно смеялся, вглядываясь в мальчишеское лицо.
Потом они долго беседовали  с  Франсиско,  и  пришелец  рассказывал  о
какой-то  ссоре,  о  каком-то  парне,  которого  он  "послал  гулять в
преисподнюю"...  Так появился в доме отец,  вернувший