за свой труд столько,  сколько он действительно стоит?  Не
воображали моряцких жен,  будущее которых было бы  обеспечено,  детей,
что  ходили  бы  в  школу  не  шесть месяцев,  а все годы,  нужные для
обучения,  а  некоторые  наиболее  способные  могли  бы  поступить   в
институт?  Представляли ли вы себе посты спасательной службы на реках,
у входа в гавань... Иногда я воображаю себе все это...
     Ребенок шел   рядом,   слушая  молча  и  не  понимая.  Ночь  была
промозгла, море словно остановилось. Все было печально и бледно. Голос
доны Дулсе продолжал:
     - Я жду чуда от этих людей,  Родриго...  Чуда,  похожего на луну,
что   сейчас   осветит  эту  зимнюю  ночь.  Все  проясняя,  все  делая
прекрасным... Родриго посмотрел на луну, всходившую на небе. Луна была
полная и все освещала, преображая море и ночь. Вспыхнули звезды, песня
раздалась со стороны старого форта, люди как-то выпрямились, свадебный
кортеж  стал  вдруг  наряден.  Ночная  сырость исчезла,  уступив место
сухому холодку. Луна осветила ночь над морем и берегом.
     Шкипер Мануэл  шел  в  обнимку  с Марией Кларой,  и Гума улыбался
Ливии.  Доктор Родриго посмотрел на чудо ночи.  Ребенок улыбался луне.
Доктору  Родриго показалось,  что он понял,  о чем говорила Дулсе.  Он
взял ребенка на руки. Это правда. Когда-нибудь эти люди совершат чудо.
И он сказал тихонько, обращаясь к Дулсе:
     - Я верю.
     Процессия входила в дом Гумы. Старый Франсиско кричал:
     - Входи,  народ,  входи,  этот дом для всех.  В тесноте,  да не в
обиде...
     Когда доктор Родриго и дона Дулсе прошли мимо, он спросил:
     - О чем говорили? Свадьба-то скоро?
     Доктор Родриго отозвался:
     - Мы говорили о чуде.
     - Время чудес миновало... - засмеялся Франсиско.
     - Нет еще, - горячо отрезала дона Дулсе. - Но чудеса теперь иные.
     Луна входила в дом через окошко.
     Жеремиас принес  гитару.  Другие взяли с собой гармоники,  и негр
Руфино тоже  прихватил  свою  шестиструнную.  Голос  Марии  Клары  был
сегодня  достоянием всех.  И стали петь песни моря,  начав с той,  где
говорится,  что ночь дана для любви (и при этом все улыбались  Гуме  и
Ливии),  и кончив той, где говорится о том, как сладко умереть в море.
Танцы,  конечно,  тоже были,  И все хотели танцевать с невестой и пили
тростниковую водку,  и ели сласти,  присланные доной Дулсе, и фасоль с
вяленым  мясом,  приготовленную  старым  Франсиско  под   руководством
Руфино. И смеялись, смеялись, забыв и о сырости ночи, и о южном ветре,
особенно хлестком в июне.  Скоро  праздник  святого  Жоана,  и  костры
зажгутся по всему побережью, потрескивая в темноте.
     Гума ждал,  чтоб все ушли.  С тех пор как он увез тайком Ливию  и
обнимал  ее  на песке заводи в ту бурную ночь,  ему ни разу не удалось
даже дотронуться до нее.  А с того дня его чувство к ней все  росло  и
росло.  Он смотрел на гостей,  которые смеялись,  пили, разговаривали.
Совершенно очевидно,  что рано домой не собирался никто. Шкипер Мануэл
рассказывал длинную историю о какой-то драке:
     - Он ему как даст... И туда его, и сюда. От бедняги только мокрое
место осталось...
     Попросили Руфино спеть.  Ливия положила  голову  на  плечо  Гуме.
Франсиско потребовал тишины.  Руфино тронул струну своей гитары, голос
его разнесся по комнате:
                    Деньги миром управляют,
                    управляют миром деньги...
     Песня продолжалась.  Голос  певца  был  стремителен,  как волны в
бурю. Строки набегали одна на другую:
                    Яму вырою большую,
                    мачту в яме укреплю
                    и за косы пришвартую
                    ту, которую люблю.
     И взглядывал  на  мулаточек,  сидевших у стены,  и пел именно для
них,  ибо ему нравилось менять женщин,  а женщинам нравилось лежать  с
ним  на песке прибрежья.  Про него говорили в порту,  что он "лодочник
хоть куда,  как ударит веслом,  так и причалит где надо"...  А на  это
большая ловкость нужна...
                    Нас учили наши предки,
                    как кому невесту брать
                    ягуару - прыгать с ветки,
                    а змее - в земле копать.
                    Эдак тот, а этот так,
                    ведь любовь-то не игрушка,
                    и пастух, коль не дурак,
                    знает, где его телушка.
     Все вокруг смеялись,  мулаточки так и стреляли глазами в  Руфино.
Шкипер   Мануэл  сопровождал  задорную  мелодию,  крепко  ударяя  себя
ладонями в колени. Руфино пел:
                    Как узнать, кому печальней,
                    коли дурь-то забрала:
                    бьет кузнец по наковальне,
                    ну, а поп - в колокола.
     И теребил струны гитары.  Ливии нравились задорные куплеты,  хотя
она,  конечно,  предпочла бы какую-нибудь из старых песен про море  из
тех,  что  пелись  только в здешних местах.  В них говорится про такое
важное... Руфино заканчивал:
                    Я боль зубная сердца,
                    я послан за грехи,
                    я жечь могу без перца,
                    пеку я без муки.
                    Скажу, чтоб не забыли:
                    я - куст, моя любовь,
                    вчера меня срубили,
                    я нынче зелен вновь.
     После всех  этих хвастливых намеков Руфино полошил наконец гитару
в уголок и стал стрелять глазами по сторонам:
     - Спляшем, что ли, народ, день-то сегодня радостный...
     Пошли плясать.  Гармоники просто изнемогали, сходясь и расходясь,
как волны. Шкипер Мануэл рассказывал доктору Родриго:
     - Дни идут суровые,  доктор. Плавать сейчас куда как опасно. Этой
зимой много людей останется у Жанаины...
     Шум праздника разносился до самой  пристани.  Пришел  сеу  Бабау,
принес несколько графинов с вином, это был его подарок новобрачным. На
сегодня он закрыл "Звездный маяк",  все равно никто  не  придет,  весь
народ  здесь  собрался...  И  сразу  же подхватил даму и закружился по
зале.  Самба набирала  силу,  пол  гудел  под  ногами,  отстукивающими
чечетку.  Потом пела Мария Клара.  Ее голос проникал в ночи, как голос
самого моря. Гибкий, глубокий... Она пела:
                    Ночь, когда он не вернулся,
                    ночью печали была...
     Голос ее был нежен,  несмотря на силу.  И,  казалось,  исходил из
самой глуби морской и,  как и тело ее, пахнул сырым песком прибрежья и
соленой  рыбой.  Все  в комнате сидели тихо и слушали полные внимания.
Песня, которую она пела, была их исконной песней, песней моря:
                    Он ушел в глубину морскую,
                    чтоб остаться в зеленых волнах.
     Старая морская песня.  Почему говорится в них всегда о смерти,  о
печали?  А между тем море такое красивое, вода такая синяя, луна такая
желтая.  А  слова и напевы этих песен такие печальные,  от них хочется
плакать, они убивают радость в душе.
                    Отправлюсь я в земли чужие,
                    не плачьте, друзья, надо мной,
                    уплыл туда мой любимый
                    под зеленой морскою волной.
     Под зеленой  морскою  волной уплывут когда-нибудь все эти моряки.
Мария Клара поет,  ее любимый тоже проводит все дни и ночи на море. Но
она и сама родилась на море,  возникла из моря и живет морем.  Поэтому
песня эта не говорит ей ничего нового,  и сердце ее  не  сжимается  от
страха, как сердце Ливии, от слов этой песни:
                    Под зеленой морскою волной...
     Зачем Мария  Клара поет эту песню на ее свадьбе?  - думает Ливия.
Словно она - враг ей.  И  сам  голос  ее  подобен  подступающей  буре.
Старуха, много лет назад потерявшая мужа, плачет в углу. Морская волна
уносит все...  Море и дарит и отымает.  Все дарит,  все отымает. Мария
Клара поет:
                    Отправлюсь я в земли чужие...
     К этим землям отправятся в свой день все моряки. К далеким землям
Айока... Гума улыбается, полуоткрыв губы. Ливия опускает голову ему на
плечо,   впервые   чувствуя   страх  за  жизнь  любимого.  А  если  он
когда-нибудь останется в море,  что будет с нею?  В песне поется,  что
все уйдут в свой день "под зеленой морскою волной".
     Ливия дышит прерывисто.  Песня кончается.  Но в холодной июньской
ночи голос этой песни не молкнет,  достигая набережной, кораблей, шхун
и рыбачьих лодок.  И стучит и стучит в сердца всех людей,  собравшихся
сегодня  в  доме  Гумы.  И  чтоб  забыть  голос этой песни,  все снова
пускаются в пляс, а кто не пляшет, тот пьет.
     Манека Безрукий подымает большую чашу и кричит:
     - Пейте! Крепка проклятая!
     Дождь падает за окошком. Тучи скрыли луну.
     Ее свадебным маршем была печальная песня горя. Песня, заключающая
суть  всей жизни моряков.  "Ушел,  чтоб остаться в волнах" - так могла
сказать любая женщина,  провожая мужа в плавание.  Печальная судьба  у
Ливии. Брат то появляется, то исчезает, никто не ведает, зачем и куда.
И на свадьбу не явился, вот уж несколько дней, как от него ни слуху ни
духу.  Поначалу  взял  на себя все - ходил оформлять бумаги,  назначил
день,  а потом вдруг исчез.  Никто ничего не знал о его жизни - где он
жил,   чем   питался,  где  мог  приклонить  свою  красивую  голову  с
напомаженными волосами.  А муж каждый день  уходит,  чтоб  остаться  в
зеленых  морских  волнах.  Когда-нибудь  вместо  него вернется мертвое
тело, а душа отправится в плавание к бескрайним землям Айока.
     Ливия снимает  платье  и  утирает слезы.  Она не чувствует сейчас
страстных желаний.  А ведь жажда ее еще не утолена,  ведь  только  раз
привелось  ей  изведать  близость  своего  мужчины.  И вот сегодня они
поженились,  сегодняшняя ночь дана для любви,  а она,  Ливия, грустна,
печальная песня погасила ее любовную жажду. Отныне она всегда, обнимая
Гуму,  будет представлять себе его мертвое  тело,  прибитое  волной  к
берегу. Отныне всегда будет она помнить, что муж уходит, чтоб остаться
в волнах.  Она смогла бы радостно предаться ему,  и полной была бы  ее
любовь,  лишь если бы они могли бежать отсюда сегодня же ночью. Бежать
подальше от этого моря,  в сухие,  суровые земли сертанов,  бежать  от
злого  волшебства  зеленых  этих волн.  Там мужчины и женщины думают о
море спокойно.  Они не знают, что море - жестокий властелин, убивающий
людей.  В одной из песен,  что сложены в сертанах,  рассказывается про
жену Лампиана,  знаменитого разбойника,  властвующего в тех местах,  -
как  она плакала,  что у нее нет платья цвета дыма из пароходных труб.
Пароходы бывают только на море,  а в море  никто  не  властвует,  даже
такой храбрец, как Лампиан. Море само - властелин, хозяин человеческих
жизней,  море таинственное и страшное. И все, что существует на море и
у  моря,  окружено  тайной...  Ливия сжимается в комочек под одеялом и
плачет.  Теперь уж навсегда дни ее будут полны страдания.  Она  каждый
день будет смотреть, как Гума уезжает, чтоб остаться в зеленых морских
волнах. (Сертаны - внутренние засушливые районы Бразилии.)
     И тогда она принимает внезапное решение. Она всегда будет уходить
в море вместе с ним.  Она тоже станет морячкой, будет петь песни моря,
узнает все ветра, все рифы в излучинах реки, все тайны морских глубин.
Ее голос тоже будет смирять бури,  как голос Марии  Клары.  Она  будет
стремительно  плыть  на "Смелом" в состязаниях на быстроту и побеждать
силою своих песен. И если когда-нибудь ее муж уйдет в глубины вод, она
пойдет  с  ним,  и они отправятся вместе в вечное плавание к неведомым
землям Айока...
     Гума из-за двери спрашивает,  можно ли уже войти.  Ливия вытирает
глаза и отвечает,  что можно.  Свет свечи вянет, расцветают рассветные
вздохи и слова. Он уйдет, чтоб остаться в волнах, поплывет по зеленому
морю.  Она громко плачет и прижимается к нему, и оба торопятся, словно
смерть уже кружит над их брачной постелью,  словно они в последний раз
вместе.
     Внезапно врывается рассвет, и Ливия клянется, что сын ее не будет
моряком,  не будет плавать под парусом шхун и шлюпов, не будет слушать
печальных  песен,  не будет любить предательское это море...  Какой-то
густой мужской голос поет, что море - ласковый друг. Нет, сын Ливии не
будет  моряком.  У  него  будет  спокойная жизнь,  и жена его не будет
страдать,  как страдает Ливия.  Он не уйдет,  чтоб остаться в  зеленых
волнах.
     Внезапно врывается рассвет,  и Гума думает,  что  сын  его  будет
моряком,  и  научится  управлять  шхуной искусней,  чем шкипер Мануэл,
сумеет вести лодку еще лучше,  чем Руфино, и когда-нибудь отправится в
плавание на огромном корабле к берегам далеким,  дальше,  чем те,  где
бродит Шико Печальный.  Море - ласковый друг,  сын  будет  плавать  по
морю.
     Внезапно врывается рассвет,  и снова расцветают рассветные вздохи
и слова.


КРЫЛАТЫЙ БОТ

ТРУДНЫЙ ПУТЬ В БОЛЬШОЕ МОРЕ

     Трудные месяцы наступили на пристани.  Рейсов  мало,  платежи  за
фрахт  низкие,  многим  пришлось добывать себе на жизнь рыбной ловлей.
Гума был в хлопотах,  таскал прибывавшие грузы,  брался за любую, хоть
самую  опасную  работу.  Ливия  почти всегда сопровождала его.  Верная
обету, данному самой себе, она старалась постоянно быть возле мужа. Но
как-то,  во  время  бури,  Гума признался ей,  что плавание становится
много труднее,  когда она рядом. Он, никогда не знавший страха, впадал
в панику,  едва заметив,  что небо хмурится,  а они все еще в море. Он
боялся за жизнь ее,  Ливии,  и потому испытывал ужас  перед  ветром  и
бурей.  Тогда  Ливия стала ездить с ним реже - только когда он бывал в
духе.  Случалось, что он и сам ее звал, увидев по глазам, что ей этого
хочется:
     - Хочешь со мной, чернявая?
     Он называл  ее  чернявой,  когда  говорил  особенно ласково.  Она
радостно  бежала  одеваться  и  на  вопрос,  почему  она   так   любит
сопровождать  его,  никогда  не отвечала правды:  что опасается за его
жизнь.  Говорила,  что ревнует,  боится,  что в каком-нибудь порту  он
изменит ей с другой. Гума улыбался, попыхивая трубочкой, и говорил:
     - Глупа ты у меня, чернявая. Я плыву и думаю о тебе.
     Когда она  не ездила,  когда оставалась дома со старым Франсиско,
слушая морские были,  истории о кораблекрушениях, утопленниках, сердце
ее  полнилось  ужасом.  Она  думала о том,  что муж сейчас в море,  на
ветхом суденышке,  во власти всех ветров.  Кто знает,  вернется ли он,
или  труп  его  прибьет  к берегу волна и положат его в сеть и понесут
домой случившиеся рядом люди.  А вдруг вернется с впившимися в мертвое
тело,  шевелящимися раками,  как произошло с Андраде, историю которого
так часто рассказывает старый Франсиско,  покуда чинит паруса, а Ливия
помогает ему.
     Никогда не смогла она позабыть ту песню,  что пела Мария Клара  в
день ее свадьбы:  "Он ушел в глубину морскую,  чтоб остаться в зеленых
волнах".  Каждое утро смотрела она на то,  как  муж  уходит  навстречу
смерти, и не могла удержать его, и не осмеливалась сказать хоть слово.
Другие женщины равнодушно провожали своих мужей. Но они родились здесь
и  не раз видели,  еще детьми,  как волна выбрасывала на песок мертвое
тело - их отца,  дяди или старшего брата.  Они знали,  что так  оно  и
бывает,  что  это  закон  моря.  Есть  на побережье нечто худшее,  чем
нищета,  что царит в полях и на фабриках, - это уверенность в том, что
смерть подстерегает в море в нежданную ночь,  во внезапную бурю.  Жены
моряков знали это,  это была предначертанная им судьба,  вековой  рок.
Никто не восставал. Плакали отцы и матери, узнав, что сын погиб, рвали
на себе волосы жены,  узнав, что муж не вернется, уходили в забвение в
непосильную работу или проституцию, покуда сыновья не вырастут и... не
останутся в свой час на дне морском...  Они были  женщинами  с  берега
моря, и сердца их были покрыты татуировкой, как руки их мужчин.
     Но Ливия не была женщиной с берега моря. Она пришла сюда из любви
к  мужчине.  И она страшилась за него,  искала средств спасти его или,
если то невозможно,  погибнуть с ним вместе,  чтоб не плакать  о  нем.
Если  ему суждено утонуть,  то пусть утонет и она...  Старый Франсиско
знает много былей,  но только о море.  День-деньской  рассказывает  он
разные  истории,  но  истории  эти  полны  бурь  и кораблекрушений.  С
гордостью рассказывает он о гибели отважных - шкиперов  и  лодочников,
которых знал лично, и сердито сплевывает каждый раз, когда на язык ему
приходит имя Ито,  который,  чтоб спастись самому,  загубил  четверых,
плывших  на его шхуне.  Ибо ни один моряк не вправе поступать подобным
образом.  Таковы истории,  рассказываемые  старым  Франсиско.  Они  не
утешают сердце Ливии, напротив, прибавляют в нем горечи, заставляют не
раз глаза  ее  наполняться  слезами.  А  у  старого  Франсиско  всегда
наготове новая история, повествующая о новой беде. Ливия часто плачет,
еще чаще убегает и запирается  в  доме,  чтоб  не  слышать.  И  старый
Франсиско, уже дряхлеющий, продолжает рассказывать самому себе, скупой
на жест и на слово.
     Потому-то Ливия   так  обрадовалась,  когда  Эсмералда,  подружка
Руфино,  поселилась по соседству с ними.  Это была  красивая  мулатка,
крепкая,  полногрудая,  крутобедрая,  лакомый кусочек. Много говорила,
еще больше смеялась  грудным  заливчатым  смехом  и  не  слишком  была
озабочена  судьбой Руфино,  влюбленного в нее без памяти.  Болтала все
больше о нарядах и помадах, о туфельках, что недавно видала в витрине,
-  красота!  -  но  Ливия  привязалась  к соседке:  та отвлекала ее от
мрачных мыслей о смерти.  Мария Клара тоже иногда заходила,  но  Мария
Клара,  родившаяся  и  выросшая на море,  больше всего на свете любила
море,  разве что шкипера Мануэла еще больше. Пределом ее желаний было,
чтоб он оставался самым искусным моряком по всей округе,  чтоб оставил
ей сына и отважно ушел в плавание с Иеманжой, когда пробьет его час.
     После классов   заглядывала  иногда  и  дона  Дулсе  перекинуться
несколькими словами с Ливией.  Но забавнее всех была Эсмералда,  с  ее
дразнящим голосом,  с ее задорно покачивающимися бедрами, с ее пустой,
веселой болтовней.  Целый-то день она была занята:  что-то  у  кого-то
брала  взаймы,  носилась  в  дом  и  из  дому (старый Франсиско только
облизывался да подмигивал ей,  а  она  смеялась:  "Гляньте-ка:  старая
рыба,  а туда же..."), все время о чем-то спрашивала. Руфино плавал на
своей лодке вверх и вниз по реке,  проводил одну ночь дома,  а  неделю
неизвестно где,  она и значения этому не придавала. Как-то раз, застав
Ливию в слезах, она сказала ей:
     - Глупая ты, как я погляжу. По мужику плачешь... Пускай они там с
другими бабами возятся,  нам-то что? Ты посмотри на меня, я и внимания
не обращаю...
     - Да  я  не  о  том  совсем,  Эсмералда.  Я  боюсь,  что  он   из
какого-нибудь плавания не вернется, умрет...
     - А мы все разве не умрем?  Я вот  не  тревожусь.  Этот  умрет  -
другого найду.
     Ливия не понимала.  Если Гума умрет,  она умрет тоже,  ибо, кроме
того,  что  она не перенесет тоски по нем,  не создана она для тяжелой
работы,  а тем паче не способна торговать собой,  чтоб  заработать  на
хлеб.
     Эсмералда не соглашалась.  Если Руфино умрет, она найдет другого,
жизнь продолжается.  Да он у нее и не первый.  Первый утонул,  второй,
настоящий муж, ушел грузчиком на корабле да и остался в чужих краях, а
третий  удрал  с  другой на своей лодке.  Она не горевала особенно-то,
жизнь продолжалась.  Разве знала она,  какая судьба ждет Руфино и  что
ему в один прекрасный день может в голову взбрести?  Ее занимали новые
платья,  ладно  сидящие  на  ее  крутых   бедрах,   брильянтин,   чтоб
распрямлять  жесткие  завитки  волос,  яркие туфельки,  чтоб бегать по
пляжу.  Ливия смеялась до слез над ее болтовней.  Эсмералда развлекала
ее...  Лучшей соседки и представить себе невозможно. Ей, Ливии, просто
повезло.  Иначе как проводила бы она  свои  дни?  Слушая  нескончаемые
истории  старого Франсиско о трагедиях на море,  думая