ватим! Давно в подвале  не сидели?"[139] Расстроенный, Анучин
уничтожил горьковские письма; случайно остались лишь два из них в оригинале:
они "были на столе у жены для выписок"[140].
     Сохранились   письма-запросы  Бонч-Бруевича   в   НКВД,  прокуратуру  и
Самаркандский  горком  ВКП(б).  В  них  содержались  высокие  характеристики
революционных и научных заслуг Анучина  и  очень жесткие  требования принять
меры  к охране покоя  своего подзащитного[141].  Ответ начальника
самаркандского  сектора НКВД Бонч-Бруевичу  сводил положение Анучина  к  его
"неполадкам с жилищным  кооперативом. Встретившись с  Анучиным, он  выяснил,
что  "никакого гонения со стороны местных властей  по отношению к Анучину не
имело  места"[142].  Зато  иного мнения  придерживалась  комиссия
партийного   контроля,   констатировавшая  в  своем  ответе   Бонч-Бруевичу:
"Сведения,      изложенные      в     Вашем      письме,      в     основном
подтвердились"[143].
     Почти  одновременно  с этим Анучин дважды (в  марте и  апреле 1935  г.)
обращался за помощью и к Горькому. Ответные письма Горького нам неизвестны.
     Но и  враги Анучина  не  дремали.  24  июня 1936 г. правление жилищного
кооператива  "Научный  работник"  также  обратилось  к  Горькому с  просьбой
"возобновить в памяти  Вашей переписку  в 1907--1912 гг. с Анучиным Василием
Ивановичем, если  эта переписка действительно  имела место"[144].
По словам  авторов  письма, Анучин  "предъявил  в редакцию  "Правды Востока"
(местное отделение) Ваши письма к нему, написанные еще в 1907 или 1912 году,
в коих Вы, Алексей Максимович, сообщаете ему якобы о том, что Владимир Ильич
Ленин прочитал произведения Анучина и восхищен ими, а также выражает желание
лично повидать Анучина и т.д." У сослуживцев Анучина его переписка с Горьким
вызвала сомнения,  поскольку, как  сказано в их обращении к Горькому, тот не
только  своим коллегам,  но даже на суде  и в прокуратуре  не смог  показать
оригиналов писем, объясняя это тем, что "в минуту горя он уничтожил письма к
нему М.Горького", успев, правда, снять с них копии.
     В  ответном  письме Горький  подтвердил,  что "давно когда-то,  еще  до
Октября 17 г., я действительно  переписывался с Анучиным-этнографом, автором
работы    о   шаманизме,    имя    и   отчество    этого   Анучина   я    не
помню..."[145] Письмо Горького,  казалось бы, все ставило на свои
места: оно подтверждало факт его переписки с  Анучиным, хотя  последний и не
выглядел столь значимой фигурой, как в опубликованных позже письмах Горького
к Анучину.
     Теперь нам следует попытаться установить бесспорно имевшие место факты.
Факт первый: Анучин  состоял в переписке с Горьким и имел у себя  подлинники
горьковских писем к нему. Факт второй: из общего  комплекса писем Горького к
Анучину часть их представляет собой машинописные копии. Факт  третий: Анучин
смело  пошел на  публикацию  всего комплекса горьковских писем еще при жизни
писателя. Факт  четвертый: подготовка и легализация писем Горького случились
в очень тяжелый период личной жизни Анучина, в  сложнейший и  мрачный период
общественно-политической  истории  СССР,  точно  так  же  как   и  написание
воспоминаний  о Ленине, -- в 1924 г., когда, спустя три года после эпизода с
письмом Унгерна и его постановки на учет в губернской ЧК, он был арестован.
     Какие  выводы  или,  более осторожно  говоря,  предположения,  мы можем
сделать из этих четырех бесспорных фактов?
     Первое. Анучин, имея на руках,  по  крайней мере,  два подлинных письма
Горького к нему, мог демонстрировать их любому, говоря о своей "переписке" с
писателем, и даже, ссылаясь на  них, обращаться к  нему с просьбой о помощи.
Это значит, что, "прикрываясь" подлинными письмами, он  мог  какую-то  часть
остальных придумать в виде машинописных копий.
     Второе. Обращают на себя внимание обстоятельства утрат оригиналов писем
Горького  и Ленина к  Анучину:  и в том,  и  в другом  случаях они оказались
чрезвычайными  и очень  похожими. Письма Ленина изымает ЧК, и они в 1924 г.,
когда ленинское эпистолярное наследие начинает активно собираться, бесследно
исчезают в архиве  ЧК. Сценарий  утраты писем Горького почти аналогичен: ГПУ
вот-вот  должно  было  изъять  письма,  и  перед  угрозой  этого  Анучин  их
уничтожает  сам,  оставляя тем не  менее  их  копии, --  странный  поступок,
лишивший Анучина  неких юридических доказательств достоверности  его  слов о
связях с Горьким.
     Третье.  Вполне допустимые  изъятия  карательными  органами  оригиналов
писем Ленина и Горького,  однако, почему-то не распространяются на их копии,
содержавшие столь  же "неправильные" мысли, как  и  их оригиналы. Почему  же
тогда они остаются в распоряжении Анучина?
     Четвертое. Легализация  писем  Ленина,  написание  воспоминаний о  нем,
легализация писем  Горького  и  воспоминаний о  Ленине  совпадают с тяжелыми
эпизодами в личной жизни Анучина, когда подвергалась опасности его свобода.
     Читатель,  надеюсь, поймет  автора.  Он, как  и  автор,  имея некоторое
представление о деятельности  карательных органов  советской власти,  вправе
больше поверить Анучину. Но автор не имеет права рассуждать категориями веры
и  берет  на  себя  научную  и  моральную  ответственность  сделать   вывод:
совокупность   всего   рассмотренного  материала  дает  основание  выдвинуть
гипотезу о том,  что Анучин сфальсифицировал часть своей переписки с Горьким
и Лениным и стал организатором и инициатором легализации своих подлогов. Это
прекрасно видно из  его писем к писателю, критику, литературоведу и главному
редактору  журнала  "Сибирские  огни"  С.Е.Кожевникову. Они показывают,  как
последовательно автор  фальсификаций сумел  обмануть своего корреспондента и
заставить его стать своим "менеджером", добровольной и  преданной "рекламной
лошадкой"[146].
     Что же за цели преследовал  Анучин, изобретая свои подлоги? Для  ответа
на этот вопрос внимательно посмотрим  на то, каким на их страницах предстает
перед читателями корреспондент Горького. Это революционер, в юности сумевший
организовать  бунт семинаристов  в Томске,  затем,  во время  Первой русской
революции, ставший одним из радикальных лидеров в руководстве  "Красноярской
республики", человек, встречавшийся с  Лениным  в Красноярске. Это известный
общественный деятель Сибири,  один из  идеологов "сибирского областничества"
как общественного движения за превращение  региона  в особый  субъект России
(СССР).  Это крупный мыслитель, посвятивший себя изучению глобальных проблем
мировой  и  региональной  истории, свободно  ориентирующийся  в  философских
учениях от  Конфуция  до современности.  Это известный ученый -- антрополог,
этнограф,  фольклорист,  труды  которого  высоко  ценили  Горький  и  Ленин,
постоянно  прибегая  к  его  советам.  Это,  наконец,  признанный  писатель,
которому  по плечу  не  только написание романа-эпопеи, но  и формулирование
опередивших время мыслей о теории социалистического реализма в  литературе и
искусстве. Иначе говоря,  "ленинские"  и  "горьковские"  оценки  личности  и
деятельности   Анучина    рисуют    нам    человека,    имеющего    научные,
общественно-политические, литературные, организационные заслуги, долгие годы
неизвестные его современникам или забытые ими.
     Письма  Анучина к  Кожевникову за декабрь  1940 г. -- июнь 1941 г., как
представляется,  дают  по крайней мере частичный  ответ на вопрос, для  чего
Анучину  потребовались  фальсификации. Анучин  страстно мечтал  о публикации
своих стихов и  романов  "Волхвы", "Азия  для азиатов", "Красноярский бунт".
Увы,  с публикациями ему не  везло. Доморощенного философа и провинциального
писателя  упорно  не  хотели  признавать  ни  в  центральной  печати,  ни  в
издательствах  Сибири.  Трудно  сказать,  в  чем  скрывалась  причина  столь
злосчастной  судьбы творчества Анучина: в  его ли  профессиональном неумении
или же в неспособности вписать свое творчество в  строгие  каноны литературы
социалистического реализма. И тогда Анучин решил использовать мнения ушедших
из жизни авторитетов.  Надо  сказать,  что  поначалу это ему удалось. По его
собственному  свидетельству  в  письме  к  Кожевникову,  после  появления  в
"Правде"  заметки  о  письмах  к  нему  Горького  "на  меня  посыпался  град
предложений  об  издании  их,  --  одиннадцать предложений!"[147]
Дальше  --  больше. 26  февраля 1941 г.,  когда "ленинская"  и "горьковская"
линии  связей  Анучина  уже  были изрядно  прочерчены  на  страницах  многих
журналов и газет, он  сообщал тому же Кожевникову еще более радостную весть:
"Получил  от одной  из  толстых редакций  телеграмму,  просят спешно выслать
роман  ("Волхвы".  -- В.К.); получил письмо от  издательства, просят  спешно
выслать  всю продукцию; получил милые письма  от института М.Э.Л. и от музея
им. Горького. А вчера по радио передавали мою биографию". И как самый важный
итог  усилий  Анучина  по  фальсификации в этом  же  письме  содержится  его
признание: "Почти  четверть века я сидел тихо,  скромно и молчал о встречах,
переписке  и  о  своих  литературных  произведениях  --   и  никто  мною  не
интересовался, а теперь, на старости лет, столько внимания"[148].
     Анучин мог торжествовать. Но судьба в очередной,  теперь уже последний,
раз  отвернулась  от  него,  лишив реальной  надежды на издание написанного.
Великая  Отечественная война изменила приоритеты,  шансов  быть изданным  не
стало. Но и в новых условиях он мечтал о  признании и бессмертии.  Последнее
ему  удалось  больше. Анучин  успел  передать свой  архив в  Государственный
Литературный музей[149]. Для потомков остался  "след" маленького,
честолюбивого и очень невезучего человека.
     И все  же в чем-то этот человек оказался выше своих современников.  Это
"что-то"  -- изобретенный  им  "жанр"  подлогов.  Как кажется,  Анучин решил
посмеяться  над  своими  советскими современниками. 20  декабря 1940  г.  он
написал  в   редакцию  журнала   "Сибирские  огни"   замечательное   письмо.
Внимательно вчитаемся  в  некоторые его строки. "Когда  лет 7--8 тому  назад
Истпарт предложил мне написать воспоминания о встречах и совместной работе с
видными революционерами, я охотно принял это предложение.
     Будучи  не  подготовлен  к  подобной  работе,  я  решил  подковаться  в
отношении   техники  и  засел   за  штудирование  разных  авторов,  писавших
воспоминания. Проработал около двадцати  книг  -- и  у меня навсегда пропало
желание писать воспоминания.
     Все эти мемуары,  все без исключения, страдают одним и тем  же  тяжелым
пороком. Всегда получается  так,  что воспоминатель, нередко третьестепенная
величина во всех отношениях, оказывается обязательно в центре, а вокруг него
начинают  вращаться,  как планеты  вокруг  Солнца,  таланты, знаменитости  и
крупные люди.
     Получается претенциозно и комично.
     Второе  соображение: воспоминания -- несомненно труднейшая литературная
форма. В них неизбежно выявляются отношения автора к воспоминаемому лицу.
     На мой взгляд, воспоминания нужно писать так, чтоб в отношении, скажем,
любимого  персонажа  в  книге  не  было  ни  похвалы,  ни  комплиментов,  ни
панибратского  похлопывания  по  плечу,  но  чтоб в  то  же  время  читатель
чувствовал  теплое, любовное  отношение  к данному лицу. Какой-то внутренний
согрев нужен"[150].
     Автору  книги  кажется, что  читатель просто обязан еще раз внимательно
прочитать  эти строки Анучина. Думается,  что после этого  можно сделать, по
крайней мере,  два вывода. Вывод первый. С неожиданной для 1940 г. смелостью
тот заявляет, что по меньшей  мере  20 опубликованных  книг о  революционном
движении  в России не заслуживают никакого доверия. Такое заключение --  это
приговор той официальной  мемуарной  историографии,  которая  пышным  цветом
расцвела в годы  сталинизма. Вывод  второй.  Автор письма свидетельствует  о
том,  что  он будет действовать так  же  цинично,  но в более цивилизованных
формах. Подлог истории, подлог прошлого он мечтает осуществить не в уязвимой
мемуарной, а в более изощренной форме. И он искал и нашел эту форму.
     "Письма" к Анучину Ленина и Горького -- продукт  не только честолюбивых
и меркантильных  интересов  автора  фальсификации.  Это --  циничный продукт
эпохи, в которой жил фальсификатор, судя по всему, далеко не глупый человек,
понявший, что  его эпоха востребовала ложь,  но не  желавший, чтобы она была
примитивной или, во  всяком  случае, облекалась  в  примитивную форму.  Это,
наконец,  и  способ самозащиты человека  со сложной судьбой  и характером от
тоталитарного  государства.  Этот  способ  оказался эффективным,  поэтому  в
данном случае мы воздержимся от осуждения фальсификатора.

Глава 6. "Древностелюбивые проказы" новейшего времени

     Читатель,   возможно,  изрядно  устал  от  рассказов  о  фальсификациях
исторических источников, связанных с  историей новейшего времени. Попытаемся
немного отвлечь  его  в нашем  повествовании  сюжетами  о  подлогах  древних
документов,  тем  более что  в  XX в.  вдруг  появилась  целая  серия  таких
фальсификаций.
     В начале  50-х  годов  общественность  страны была  немало  взволнована
появлением  работ уже известного в  то время писателя-мариниста  Константина
Бадигина,   посвященных   истории  российского  мореплавания  и   российских
географических открытий.  Одна  из  них была издана в двух январских номерах
газеты "Красный флот" за 1951 г.[151] Говоря  о плаваниях россиян
в  начале XV в. на  Новую  Землю  и в Карское  море как о вполне само  собой
разумеющемся деле, Бадигин  здесь  впервые упомянул  для подтверждения своей
точки  зрения целый ряд дотоле никому не известных источников. Он писал, что
ему  "известен весьма древний документ, относящийся к первой половине XV  в.
Этот  манускрипт,  ранее хранившийся  в  библиотеке  Соловецкого  монастыря,
называется "Си  книгы  уставець  окиану-морю. Хождение  Иваново Олель-ковиця
сына Ноугородца"".
     В   подтверждение  достоверности   существования   этого  исторического
персонажа  Бадигин привел выдержки из вкладных  книг  Соловецкого  монастыря
40--70-х годов XV в. Первая  запись свидетельствовала  о том, что дочь Ивана
Новгородца  в  качестве  вклада  в  монастырь передала  "...книги  кожаны  и
бумажны... Шесть книг его, Иванова письмо, оприче  тетради", среди  которых,
по  мнению Бадигина, находилось и "Хождение". Запись о втором вкладе той  же
дочери   свидетельствовала:  "Овдокия,  Олферьева   жена,  а  Иванова  дочи,
новгородка,  дала Святому Спасу  и  угодникам его Саватею по отцы  своем, по
Иване две избы становых  в Кармакулех,  да  на  Каре изба становая. Да  кожи
моржеви, что в  Суме,  и  танки,  то все Святому  Спасу  на Соловки". Третья
запись  зафиксировала  вклад   уже  самого  Ивана  Новгородца:   "Дал   Иван
Ноугородец... игумену Зосиме с братиею по отцы своем по  иноке Олександре (а
мирское имя Олег) лодью оснащену с якори, да  чепи две: чепь двадцать сажен,
да  чепь 17 сажен..." Еще один приведенный писателем текст представлял собой
цитату, как писал  Бадигин, из "древней летописи "Житие Варлаама Керетского"
(XV в.)", свидетельствующую о том, что древнерусские  кораблестроители учили
своему искусству  варягов: "... но  и род его хожаше в  варяги, доспеваше им
суда на ту их потребу морскую, и тому судовому художеству дружелюбно учаше".
     Эта популярная  статья с приведенными  цитатами  из древних источников,
вероятно,   осталась  бы  незамеченной  --  во  всяком  случае,   значимость
приведенной в ней  информации  соответствовала публикации в "Правде", а не в
газете  "Красный  флот". Однако  год  спустя  она  была опубликована  уже  в
значительно расширенном и  переработанном виде в  качестве специальной главы
исторического  очерка   того  же   автора   "Русские   северные   мореходы",
приложенного  к  его  повести  "Путь   на  Грумант",   изданной  90-тысячным
тиражом[152].   "Хождение"   Ивана   Новгородца   здесь   названо
"исключительно  важным  документом,  по  которому  можно  судить  о  русском
северном мореходстве 500--700 лет назад". Однако здесь дается уже  несколько
отличное  от первоначального название этой рукописи  -- "Си  книгы оуставець
акияна  моря русьского и воде  и ветром.  Хожение  Иванново Олельковича сына
Ноугородца"[153].  Впервые  здесь  же  приводятся более подробные
сведения  и  о происхождении  рукописи.  По  словам Бадигина,  она  когда-то
хранилась  в  Анзерском  скиту,  во  втором  десятилетии XX  в.  оказалась в
библиотеке  Соловецкого монастыря, где была  частично скопирована  писателем
Б.В.Шергиным. Он-то и поделился своей находкой с Бадигиным. Сообщает Бадигин
и более  подробные сведения о самой рукописи. По его словам, в ней находится
рассказ  о встрече  Ивана  Новгородца  с  основателем  Соловецкого монастыря
Савватием и скорой  смерти  последнего.  Это  позволяет датировать  памятник
первой половиной  XV в., поскольку известно, что Савватий умер в  1435 г. Из
дальнейшего  рассказа Бадигина и приводимых  им  цитат ясно,  что "Хождение"
Ивана   Новгородца   представляло   собой  сложный   в  жанровом   отношении
исторический  документ.  Это  были  одновременно автобиографические записки,
мемуары,   древняя  лоция,  лирическое  произведение,  описывающее  северные
морские  красоты, записи рассказов его современников  об опыте мореплавания,
этнографические зарисовки северных народов.
     Из автобиографической части "Хождения" мы  узнаем о существовании целой
династии новгородско-поморских мореплавателей  Амосовых, ведущих свое дело с
XIII в.:  прапрадед  Амос  Коровинич,  прадед  Федор  Амосович,  дед  Трифон
Федорович, отец Олег Трифонович и два его сына -- Иван Новгородец и его брат
Федор.
     "Хождение"  содержит  детали  жизни  и  деятельности  прапрадеда  Ивана
Новгородца, который уже в конце XIII в. "имел обычай морем идучи и по мысом,
на заворотех и  ново ставя на  путине розметы  мореходцемь.  Чьто приметы  в
камне кладены на Опь  на губе, на Карских плещех, у Вайгацьких блъванов да с
Варанедя по кошкам на русьскый на заворот, та вься его съставление..." Здесь
же сообщается о стычках Амоса с норманнами: "Съжгоша нурманя тому Омосу стан
на Лопьском.  И,  того  же лета,  дошед Омос Ютты  четыреми  лодьи и отожгли
противу. Сожгли передогородье все"[154].
     Колоритная запись "Хождения" касается  отца  Ивана  Новгородца, который
"...был  правил Ольг  Труфанович старейшину Неревьскую из  срока в срок, без
поману клали на  него излюб  концяна",  т.е. в течение  многих лет избирался
старостой Неревского конца Новгорода.
     По  словам  Бадигина,  "Хождение"  начинается утверждением автора о его
регулярных  морских  походах на восток и  вокруг Скандинавского полуострова.
"Скажу пути  своя морьскыя, --  пишет он, -- которыми тружуся, дея промысл и
до дьнесь. Ходил семи от възвода сълнца и до запада. От Печеры  и от Матицы,
от шара и до Готцького берега. Неизмерьна морская широта. Ти широкие пути не
собою  измыслих:  дедень и  правъдень  след слежю"[155].  Но это,
согласно  "Хождению",   были  не   просто   торговые   плавания.   Продолжая
гидрографические  работы  своего  прапрадеда,  Иван Новгородец, в частности,
сообщал:  "Да и андвицькым  губам  обод яз вымерил. Та  вься пути,  которыми
ходил от юности, та вься  пути в число  есми положил. И устав воде и ветромь
сметил  по  сили  ж"[156].  При   этом  Иван  Новгородец  успевал
любоваться красотами  северного края.  Вот  как он, например, описывает свое
плавание по Белому морю: "Уже неделя верьная. Инде торосит, инде порят воды.
Ратятся  в губе морская  прибылая и двинская быстрь  вешняя.  Морьскый полой
бежит в лето, а речной встреч. Суды же меж торосы, акы меж жорновы. Пуще нам
Карськыя    невзгоды.    Перени-малися   в    тот   берег   да   в    другой
берег"[157].
     Впрочем, еще  чаще мореходу приходилось  вступать в борьбу  с  грозными
силами природы. Возвращаясь из