полнена... полковником Руссияновым, тем
самым полковником, с именем которого связывалась находка "письма Еремина".
     Трудно судить о времени изготовления подлога. Участники полемики вокруг
него называли две даты: конец 30-х и конец 40-х годов. Ясно, однако, что  он
был  точно  рассчитан  по  своим политическим последствиям.  В момент же его
внедрения он не смог сыграть ту роль, которую отвел ему автор фальсификации:
живой Сталин казался слишком опасной фигурой для компрометации.
     Чем замечательно "письмо Еремина" в истории фальсификации  исторических
источников?   Прежде   всего,   высокой   техникой   подлога,   начиная   от
легендирования  его   введения  в  общественный  оборот  и  кончая  приемами
изготовления: бумага, шрифт,  угловой штамп, штамп входящей корреспонденции,
знание хронологии  структурных и кадровых  изменений в учреждениях охранного
отделения. Но, как  справедливо пишет  Перегудова, "автор фальшивки  слишком
понадеялся  на себя, на свою память", допустив серию мелких, но значимых для
доказательства   подлога   неточностей.   "Письмо   Еремина",  введенное   в
общественный  оборот  в  очень  важный  период  истории  СССР,  связанный  с
разоблачением Сталина, на этом фоне приобрело удивительную привлекательность
и убедительность и потому легко реанимировалось дважды: сначала на Западе, а
затем, уже в эпоху перестройки, -- в СССР. Его бытование причудливым образом
переплелось и с американской историей периода маккартизма.
     Полемика  вокруг "письма Еремина" может  считаться классическим случаем
постижения истины.  От общих,  порой  условно  доказательных рассуждений  ее
участники со  временем  все чаще и  чаще подходили к получению  проверенного
знания,  а  затем  вышли и  на  стадию  доказательных документально  фактов.
Политический подтекст дискуссии, конечно, сдерживал  продвижение к признанию
документа  фальсификацией, но он же еще больше оттеняет  то  обстоятельство,
что тяга  к истине  составляет неотъемлемую  черту,  присущую  человеческому
знанию. С позиции "Сталин -- агент  охранки",  конечно же,  проще  объяснить
многие события  советской истории, но от  этого понятнее для всех нас она не
станет. Наоборот, она будет упрощена, даже примитивизирована,  и в личностях
ее персонажей, и в сущности происходивших событий и явлений.

Глава 9. Миф против мифа, или "Свидетельства очевидца" об убийстве царской семьи

     В   истории   фальсификаций   исторических  источников  подделка  серии
документов, о которых  пойдет речь  ниже,  занимает  особое место.  Все  они
касались одного  из  самых  трагических событий российской  истории XX в. --
уничтожения  царской  семьи и  находящихся  вместе  с ней  служащих.  Об  их
мученической смерти и беспредельной  жестокости,  с которой  были уничтожены
тела  жертв,  стало  известно   впервые  с   большей  или  меньшей  степенью
подробности и достоверности после выхода в Берлине в 1925 г. книги судебного
следователя  по  особо  важным  делам Омского  окружного  суда  Н.А.Соколова
"Убийство царской семьи"[264].  Возглавив  следствие об  убийстве
царской семьи в сложной обстановке Гражданской войны, Соколов сумел  собрать
подробные  свидетельские  показания очевидцев и  участников одной  из  самых
жестоких  большевистских акций,  раскрывавшие ее подготовку  и проведение, и
включил их полностью или частично в свою книгу.
     Расследование Соколова,  ряд других следственных действий,  проведенных
как  по  горячим  следам  совершенного  преступления,  так  и  много  позже,
прояснили многие  детали убийства, но полностью восстановить его картины  не
смогли.  Достаточно  указать на то, что юридически  остались  не доказанными
связь  действий  непосредственных  организаторов  и  участников  убийства  с
решениями  большевистского  центра,  количество жертв, места  уничтожения  и
захоронения трупов, персональный состав убийц. Все это являлось  питательной
средой для  появления всевозможных слухов и  домыслов, нередко приобретавших
острое общественное звучание. Достаточно вспомнить периодически появлявшиеся
легенды  о  чудесно   спасшихся  царевиче  Алексее  или  царевне  Анастасии,
воплощавшиеся  даже  в  реальные  персонажи[265].   Ни  советское
руководство, ни западный мир не могли не реагировать на эти слухи и домыслы,
поскольку в  случае их  подтверждения легитимность  и  советской  власти,  и
официально  признанных  наследников  царской  семьи  подвергалась  серьезной
эрозии.
     Поэтому в этих  условиях сенсационной  стала  публикация, помещенная на
страницах  западногерманского  журнала  "7  дней"  с  14  по  25  июля  1956
г.[266]   Она  включала  воспоминания   бывшего   военнослужащего
австрийской  армии  И.П.Мейера, попавшего в июле  1916 г. в русский плен под
Ровно, отправленного затем на работы в Сибирь, но благодаря знанию языков, в
том числе русского, ставшего после революционных событий 1917 г. "доверенным
лицом международной бригады в Уральском военном округе".
     На вопросы  редактора журнала Мейер  сообщил, что  он присутствовал  на
двух заседаниях Екатеринбургского совета, где сначала принималось решение об
уничтожение царской семьи  и  ее окружения, а  затем  заслушивался отчет  об
убийстве. Кроме  того, по  его словам,  Мейер  находился и в  том месте, где
происходило уничтожение  трупов  расстрелянных,  Мейер  заявил  также,  что,
несмотря  на  перипетии  его  личной  судьбы, ему  удалось  сохранить  часть
подлинных документов,  связанных с этим событием. Предваряя публикацию своих
"показаний", т.е. фактически мемуаров,  он твердо  заявил: "Я не только могу
подтвердить  мое   сообщение,   но  и  доказать  документами,   до  сих  пор
неизвестными.  Некоторые  документы,  вывезенные мной  в  Европу, пропали во
время войны при бомбардировках. На то, что  я  при  этом сообщении прилагаю,
должно уже быть достаточным, чтобы вполне разъяснить, наконец, одно из самых
потрясающих событий нашего столетия"[267].
     Действительно,  к тексту  "сообщения"  были  приложены фотокопии  шести
интереснейших  документов.  Документ  No  1   представлял  собой   "Протокол
заседания Областного Исполнительного комитета Коммунистической партии  Урала
и  Военно-революционного комитета", документ  No 2  был  озаглавлен  "Список
команды особого назначения в дом Ипатьева", документ  No 3 назван  "Протокол
экстренного  заседания  Областного  Исполнительного  комитета  совместно   с
членами Чрезвычайной комиссии и Революционного штаба", документ No 4 являлся
"рублевым билетом" с подписями царской семьи, найденным якобы Мейером в доме
Ипатьева, документ No  5  представлял собой  типографский текст  экстренного
сообщения Екатеринбургского исполкома о расстреле  Николая II, документ No 6
являлся  удостоверением, выданным Мейеру Исполкомом Екатеринбургского совета
(далее везде мы будем указывать только номера этих документов).
     Фотокопии  шести  названных  документов,  которые  были  снабжены всеми
аксессуарами  подлинности (бланки,  печати,  подписи,  грифы  секретности  и
т.д.), действительно подтверждали обширный текст "показаний" или "сообщение"
Мейера.  Это был фактически цельный мемуарный отрывок, описывавший события в
Екатеринбурге с 4 по 25 июля 1918 г.
     Едва ли  не  с первых строк мемуары Мейера содержали ранее  неизвестный
фактический  материал.  Во-первых,  они  легализовывали  фамилию  одного  из
главных  инициаторов и организаторов убийства -- некоего Александра Мебиуса.
Немец по национальности, родившийся  в России, выпускник Горного  института,
он,  по  словам  Мейера,  уже со студенческих  пор  оказался  вовлеченным  в
революционную деятельность. После Февральской революции Мебиус стал одним из
организаторов Выборгского городского совета,  затем был направлен ЛД.Троцким
в  Сибирь  "в  качестве  начальника революционного  штаба". По свидетельству
Мейера,  Мебиус 4  июля  произвел  обыск  в доме Ипатьева,  где  размещалась
царская семья, и  обнаружил в ванной комнате  пять винтовок с патронами, что
свидетельствовало о  готовящемся  освобождении узников.  "В этот  момент  --
пишет  он,  --  неопределенная судьба  Романовых  была окончательно  решена.
Мебиус  не   был  человеком,   который  мог  безнаказанно  оставить  попытку
освободить царя"[268].

     Рисунок 7
     Протокол  экстренного  заседания  Областного  Исполнительного  комитета
совместно   с   членами   Чрезвычайной  комиссии   и  Революционного  штаба,
состоявшегося 19 июля 1918 г.

     Рисунок 8
     Список  членов  команды под  начальством Юровского, назначенной  в  дом
Ипатьева для расстрела царской семьи

     Во-вторых,  мемуары подробно рассказывают о трех заседаниях руководящих
органов Екатеринбурга.
     На первом из  них, состоявшемся  7  июля,  было принято решение о казни
царской  семьи.  По словам Мейера,  на нем присутствовали, по  крайней мере,
А.Г.Белобородов, В.Ф.Голощекин, Мебиус, старый член партии П.М.Быков и автор
мемуаров. Мейер  свидетельствовал, что предрешение вопроса  о казни едва  не
было  сорвано Быковым, настаивавшим на публичном  процессе над Николаем  II.
Однако жесткая позиция Мебиуса обеспечила принятие необходимого решения.
     Второе  заседание   екатеринбургского   руководства,  по  свидетельству
Мейера,  состоялось  вечером  14 июля.  Среди прочих  вопросов  на  нем  был
заслушан отчет Голощекина о его поездке в Москву и встрече с Я.М.Свердловым.
Уже без каких-либо дискуссий на этом  заседании  было принято  окончательное
решение  уничтожить  царскую семью вместе  с  находившимися при  ней лицами,
поручить "экзекуцию" Я.М.Юровскому и осуществить ее не позже 17 июля.
     Третье  заседание  екатеринбургского  руководства,  по  словам  Мейера,
состоялось 19 июля. Мейер подробно рассказал в мемуарах об отчете, с которым
выступил в  этот  день  перед  собравшимися  Юровский.  В  нем были изложены
подробности расстрела. Автор дополнил содержание отчета деталями, которые он
почерпнул от лиц, непосредственно принимавших участие в убийстве.
     В-третьих, Мейер, как очевидец, сообщил об обстановке  в доме  Ипатьева
сразу после расстрела царской семьи и  обстоятельствах уничтожения  трупов в
урочище "Четыре брата".
     "Показания"  Мейера  содержали  и массу  других  зловещих  подробностей
организации уничтожения царской семьи, запоминающиеся портреты ее членов, их
приближенных,  например  врача  Е.С.Боткина,  организаторов  и  исполнителей
убийства. Они буквально заполнены массой  фамилий людей, оказавшихся  в  той
или иной степени причастными  к  июльским событиям в  Екатеринбурге,  в  том
числе  одиннадцати исполнителей  расстрела  в одном из подвальных  помещений
дома Ипатьева.
     Воспоминания Мейера в целом выглядят не только как обличительный,  но и
в равной мере  как  процессуальный документ. Его рассказ  производил мрачное
впечатление    и   однозначно   квалифицировал    убийство   как   тщательно
спланированное преступление. Автор в своем повествовании оставался сторонним
наблюдателем,  с фотографической  точностью,  без каких-либо  эмоций  описав
произошедшее. Даже, казалось  бы, такой многозначительно-символический факт,
как последующая печальная судьба ряда организаторов и исполнителей  убийства
--  Юровского,  Голощекина,  Белобородова, Мебиуса,  П.Л.Войкова, изложен им
подчеркнуто констатирующе и сухо.
     Повторим, что рассказ  Мейера поражает  своей фактографичностью и в еще
большей  степени  --  объемом  описания  мельчайших деталей  и обстоятельств
развернувшихся в июле 1918 г. в  Екатеринбурге  событий. Автор помнит число,
расположение комнат Ипатьевского дома, размещение в них одиннадцати узников,
клички  собак  членов царской  семьи, не только  даты, но  и  время событий,
маршруты своих перемещений под Екатеринбургом, вплоть до сторон света, цвета
одежды, волос и глаз членов царской семьи и т.д. -- все то, что спустя почти
сорок лет вряд  ли  способна  удержать человеческая память.  При этом  Мейер
старательно  и  принципиально  обходит  вопрос  об  источниках  своих  столь
детальных данных, ссылаясь исключительно на свою память  или имевшиеся в его
распоряжении документы  (о наличии  дневника автор не говорит). Лишь однажды
Мейер упомянул  вскользь "сообщения западного мира о последних  днях царской
семьи"[269].
     Из воспоминаний Мейера  однозначно  следует,  что ему  не была известна
книга  Соколова,  содержавшая,  как  уже  говорилось,  большой  текстовой  и
иллюстративный материал,  связанный с проведенным расследованием. Всего лишь
один раз,  и то  вскользь, Мейер  вспомнил "расследование белого следователя
Соколова, прибывшего на место через девять месяцев". Автор подчеркивает свое
незнание книги Соколова, например, такой деталью. Приступая к  повествованию
об убийстве,  он пишет:  "Я могу рассказать о расстреле царской семьи только
по сообщению, сделанному Юровским вечером 19 июля перед Уральским  Советом и
Революционным  комитетом, а также  на основании отдельных рассказов, которые
мне сообщили Хорват и другие члены экзекуционного комитета"[270].
     Однако  текстологическое сравнение воспоминаний Мейера и книги Соколова
показывает однозначно, что именно последняя лежала перед автором и именно из
нее он черпал многочисленные факты.
     Приведем несколько примеров.
     Воспоминания Мейера
     Книга Соколова

     1.
     "Дом  купца  Ипатьева  был  двухэтажной   постройкой   и  находился  на
возвышенной  части  так  называемого Вознесенского  проспекта... Фасад  дома
выходил на восток"[271].
     1.
     "Передним  фасадом  дом  обращен  к  востоку  в  сторону  Вознесенского
проспекта. Здесь почва перед фасадом дома сильно понижается  и имеет  резкий
уклон по Вознесенскому переулку"[272].

     2.
     "Весь верхний этаж был предоставлен царской семье, за исключением одной
комнаты, которую всегда занимал комендант дома"[273].
     2.
     "Соседняя с ней  (прихожей верхнего этажа. --  В.К.) комната занималась
большевистским   начальством...  Все  остальные   комнаты   верхнего   этажа
предназначались для царской семьи и состоявших при ней лиц"[274].

     3.
     "Внешняя     стража    была    расположена     наискось,     в     доме
Попова"[275].
     3.
     "Спустя некоторое время наружная охрана была переведена в соседний  дом
Попова... Дом Попова, где помещалась наружная охрана, находится  против дома
Ипатьева по Вознесенскому переулку"[276].

     4.
     "Вокруг дома был построен двойной  забор  из сырых бревен и телеграфных
столбов. Внутренний забор окружал только  часть  дома, а внешний  -- дом. Он
имел только двое ворот, которые очень строго охранялись"[277].
     4. "Дом Ипатьева, когда царская семья была заключена в нем, обнесен был
двумя заборами... В наружном заборе были ворота и калитка... В тот момент он
(дом. -- Б.  К.)  был  обнесен деревянным забором, не закрывавшим  парадного
крыльца и ворот"[278].

     5.
     "Внутренняя    стража     в    то    время    состояла    только     из
русских"[279].
     5.
     "Только  братья  Мишкевичи  и  Скорожинский  были,  вероятно,  польской
национальности, все остальные охранники были русские"[280].


     Нет  смысла дальше продолжать текстологическое  сопоставление: читатель
уже и из приведенных примеров, число которых много больше, может убедиться в
том, что  бытовые и иные детали, на фоне которых разворачивалась  трагедия и
"запомнившиеся" Мейеру, восходят к  книге Соколова. Более того, именно книга
Соколова, содержавшая формальный процессуально-следственный материал, крайне
необходимый с точки зрения юридических  норм,  невольно  подталкивала, можно
сказать,  даже  провоцировала  Мейера  на  отбор  сюжетов  своего  рассказа:
описание дома, охраны, членов царской семьи  и т.д.  Очевидно, это понимал и
сам автор. Поэтому,  чтобы скрыть свою зависимость от книги Соколова, в ряде
случаев бытовые  и  иные  реалии  екатеринбургских  событий, зафиксированные
Соколовым,   например,    по   свидетельским   показаниям,   Мейер    делает
противоположными   соколовским.  Так,   в  частности,   по  книге  Соколова,
внутренняя охрана дома  Ипатьева, насчитывавшая  19 человек, жила  на втором
этаже.  Мейер  поправляет  полученные  Соколовым   данные:   по  его  версии
внутренняя  охрана  состояла  из  10 человек и располагалась на первом этаже
Ипатьевского дома.
     Из  всего  сказанного  можно   сделать  по  крайней  мере  один  вывод:
фантастическая память Мейера опиралась  всего-навсего на книгу Соколова. Тот
факт,  что автор воспоминаний всячески стремился  показать, что  он знать не
знает эту книгу, которая была перед  его  глазами, уже заставляет с  большим
подозрением  относиться к его "показаниям". Подозрение,  естественно, должно
касаться и  той  части  воспоминаний, которая как бы  дополняет,  расширяет,
углубляет  добытые Соколовым свидетельские показания об уничтожении  узников
Ипатьевского дома.
     Ниже мы  попытаемся сопоставить эту часть воспоминаний Мейера с другими
источниками, которые стали  известны лишь  совсем недавно.  Сейчас  же важно
подчеркнуть,   что   оригинальная  часть   воспоминаний   пронизана   единой
направленностью.  Приводимые  в  ней факты  с  настойчивостью  той или  иной
степени убеждают  читателя в  действительной  гибели всех  11  узников  дома
Ипатьева и полном уничтожении их трупов.
     Во-первых,  автор  рисует  зловеще-беспощадную  фигуру  Мебиуса  с  его
решительным настроем на  уничтожение царской  семьи. Она  как  бы  стоит над
столь же  беспощадными в решении судьбы  царской семьи  фигурами Голощекина,
Белобородова, Юровского. Во-вторых, портрет Мебиуса дополняет характеристика
семи палачей  интернациональной бригады.  "Их  ненависть  к царю,  --  пишет
Мейер, -- была настоящей, так как им бьшо  ясно, что Россия будет продолжать
войну  против их  родины в случае победы контрреволюционных белых армий. Это
могло быть причиной назначения их на эту кровавую роль, готовность к которой
они   подтвердили   на   последующем   опросе"[281].   В-третьих,
многочисленные   детали   рассказа   Мейера   подчеркивают   тщательность  и
продуманность готовившейся  операции по уничтожению.  Это показано подробным
описанием  охраны  ("железного  кольца")  не  только  дома  Ипатьева,  но  и
прилегающей   к   нему  территории  накануне  казни.   "Меня  часто  позднее
спрашивали,  --  вспоминал   Мейер,  --  не  было  ли  возможно  кому-нибудь
неизвестному проскользнуть в дом  и  позднее из него  выйти? Я  могу  только
сказать, что  это было совершенно невозможно"[282].  То же  самое
подчеркнуто   описанием  картины  расстрела:  11   экзекуторов,  вооруженных
семизарядными наганами, делают 77 выстрелов, причем каждый  из  них "заранее
выбрал  себе цель".  После расстрела Юровский на  вопрос Голощекина "Все  ли
мертвы?" предлагает тому вместе с  сопровождающими лицами  самим убедиться в
этом.  Описание осмотра не оставляло  сомнений  в  том, что  царская семья и
находившиеся  при  ней  лица были  мертвы: Войков  "был занят  обследованием
расстрелянных,  не  остался  ли  кто-нибудь жив",  П.С.Медведев,  Ваганов  и
Г.П.Никулин "были заняты заворачиванием трупов" в то самое  шинельное сукно,
которое Мейер  по просьбе Юровского и  Голощекина за несколько дней до казни
предусмотрительно  достал  для  этой  цели.  "Было  одиннадцать  трупов,  --
подчеркивает  Мейер. -- Это были,  и в этом нет никакого  сомнения, царь  со
своей семьей и своими последними верными людьми"[283].
     Столь  же однозначно Мейер рассказывает и об уничтожении трупов. По его
словам, их сбросили в шахту, забросали  дровами, облили бензином и подожгли.
При  этом  "образовался  огромный  огненный  язык". В течение  ночи  пылал в
урочище "Четыре  брата" костер, затем процедуру  повторили еще раз, а  после
пепел и угли залили  серной кислотой  и сравняли  шахту с  землей. "Это было
действительно настоящее адское дело,  даже  последние следы Романовых должны
были   быть    навс