те сеять смерть  и страданья!
Нельзя!..
     И вдруг пронесся  ропот разочарования.  Танцор увидел, как пройдя всего
лишь полпути до неминуемой смерти, Чика повернулся  и пошел  назад.  Все, на
сегодня   с  милосердием   он   закончил.  Теперь   его   ждали   совершенно
противоположные дела.
     Танцор беззвучно выругался. И дернулся было догнать  и  влепить  пулю в
затылок. Но  сдержал  себя. И  потерянно побрел  к выходу,  не  замечая, как
убогие,  отработав  положенное, преображались: расправляли плечи,  снимали с
лиц   выражение  непосильного  страдания,  а  кое-кто  даже  начинал  косить
плотоядным глазом на  существа противоположного пола.  Как  говорится, всюду
жизнь.
     И Танцору сильно повезло, что он не потерял свою  жизнь, единственную и
драгоценнейшую. Потому что, если  бы он завалил Чику,  естественно, вместе с
телохранителем, то  тут же лег  бы рядом  с ним.  С  проломленной  головой и
вспоротым животом. Ибо Чика был кормильцем, а кормильцев убивать нельзя.
     У калитки  его уже  поджидал Следопыт  на  перекрашенном джипе, который
должен был эвакуировать Танцора в случае успеха операции.  А так лишь подвез
до дома.  Всю  дорогу  благородные  террористы  хранили  гробовое  молчание.
Следопыт думал о своем.  Танцор -- о своем.  Точнее, он  уже вынашивал новый
план. Абсолютно надежный.
     * *
     *
     Дома  молча, потому  что уже  как следует завел себя, начал вживаться в
новую  роль --  прошел в  комнату, достал грим и парики и начал лепить новый
образ. Вопросы Стрелки оставлял без внимания.
     Вышел  на  улицу  сорокалетним  простаком,  недотепой  и  на  семьдесят
процентов неудачником.  Прошел  два  квартала,  по дороге поскользнувшись на
шкурке от банана, выкинув  в урну полную пачку сигарет, по ошибке решив, что
пустая,  и достав обратно без  брезгливости,  получив от подростка пенделя и
забыв взять сдачу у мороженщицы.
     Два часа  с  невозмутимостью  индейца  стоял  у  обочины  и высматривал
искомое.  Наконец-то остановил  "Запорожец"  и купил  его  у  ошалевшего  от
счастья  хозяина  за  тащу баксов. Сел и  медленно  поехал по  направлению к
Трейд-банку. До конца рабочего дня времени было навалом.
     Припарковался так, чтобы было видно служебный вход банка и подъезжающие
к нему машины.
     Сидел, слушал  радио "Ультра" и беспрерывно  курил,  не  ощущая голода.
Сидел хладнокровно и сосредоточенно, словно самый совершенный в мире автомат
убийства.  Сидел  и  видел, как сажает пулю  за пулей в лоб  Чики.  Это была
закольцованная анимация.
     Вначале  крупным  планом  круглые  глаза Чики с черными, как  антрацит,
зрачками, полностью  сожравшими  радужную оболочку.  Глаза от  запредельного
ужаса уже ничего не выражающие.
     Потом  окончание ствола  с  глушителем.  И  палец,  плавно,  без  рывка
нажимающий на курок.
     И пуля, отворяющая лобную кость,  которая  прыскает  белыми сахаристыми
осколками. А  уж потом  начинает набухать красным, пока еще живым,  пока еще
так нужным Чике.
     Голова откидывается назад и чуть вбок.
     И  опять крупным  планом круглые глаза  Чики с  черными, как  антрацит,
зрачками, полностью сожравшими радужную оболочку...
     Без пяти  семь к  выходу  подъехал черный "Мерседес". Тот самый, с теми
самыми номерами.
     В четыре минуты восьмого  вышел Чика и влез своим благообразным телом в
правую переднюю дверь. Машина плавно тронулась.
     Танцор был абсолютно  спокоен, поскольку прекрасно понимал,  что  в это
время на  перегруженных  московских улицах "Мерс"  не  сможет  оторваться не
только от "Запорожца",  но  и  от  велосипеда. И  уверенно пошел  сзади,  на
расстоянии в три машины.
     За пятьдесят метров от светофора попали в пробку.
     Через пять минут то же самое повторилось на следующем перекрестке.
     Через  двадцать  пять  минут  "Мерседес" свернул в  свободный переулок.
Однако ехать оставалось километра полтора. Никуда не денется.
     Перед  въездом  во  двор  машина  Чики  притормозила  и  начала  плавно
вписываться в дугу небольшого радиуса.
     Еще один поворот, налево. С улицы их уже не видно.
     И  тут Танцор резко жмет  на  акселератор и вмазывается в задний бампер
"Мерседеса".
     Стоп машина!
     Выскакивает телохранитель  и  начинает  орать, размахивая руками:  "Ты,
гондон, у меня по гроб жизни горбатиться будешь! Я тебя, суку, узлом завяжу.
Тридцать штук с тебя, козла!"
     Тонцор,  "побледневший от  свалившегося  на  него  горя",  что-то жалко
лопочет: "Ептить, да как же так, с женой пять лет на Анталию копили! Ептить,
и тут такое! Может, простишь, друг, ептить? Ты вон какой богатый, ептить!"
     Телохранитель от такой  бестолковщины заводится  еще больше:  "Тридцать
штук, тридцать! Понял, дерьма кусок?! А то всю твою семью положим! Понял?!"
     "Да как же так, ептить? Беда-то какая?" -- продолжает нудить Танцор.
     Чика ждет внутри, словно устрица.
     "Браток,  ну  набей мне морду,  да отпусти, ептить!  Дети-то мои в  чем
виноваты?!"
     Наконец-то внутри  Чики срабатывает условный рефлекс. Ему  тоже хочется
поглумиться над придурком, вспомнить молодость.
     Дверца  распахивается, и  из нее  вываливается  всем своим непристойным
телом Чика. С бандитски-злобно-наигранной  гримасой на роже. Обходит  "Мерс"
спереди. Шипит: "Что, мудило, наехал?!"
     Вначале  Танцор засаживает две пули  в живот  телохранителю. Как самому
проворному,  которого  нельзя  оставлять  напоследок.  Тот  падает  набок  и
начинает почти беззвучно вращать правой ногой невидимую велосипедную педаль.
     Потом:
     -- крупным планом круглые глаза Чики с черными, как антрацит, зрачками,
полностью сожравшими  радужную  оболочку.  Глаза  от запредельного ужаса уже
ничего не выражающие;
     -- окончание ствола с глушителем. И палец, плавно, без рывка нажимающий
на курок;
     -- и пуля, отворяющая лобную кость, которая прыскает белыми сахаристыми
осколками. А уж потом начинает набухать  красным, пока  еще живым, пока  еще
так нужным Чике;
     -- голова откидывается назад и чуть вбок.
     И все. Чики больше нет. Есть лишь труп, оболочка, медленно оседающая на
асфальт под  которым находится  земля.  Земля, которая принимала  и не таких
ублюдков.
     Танцор   осматривается.  Никого.  Все  смотрят   сериал   про   ментов.
Несчастные, думает Танцор, реальный мир гораздо интересней.
     Садится в не так уж и пострадавший "Запорожец"...
     Вдруг выскакивает  и забирает из  кармана трупа  мобильник,  в  котором
хранятся номера, могущие оказаться очень полезными.
     Снова садится в не так  уж и пострадавший "Запорожец", отъезжает. Через
два квартала ныряет в метро.
     Все такой же собранный, четкий. Все так же располагающий к себе.
     Дома долго моется.
     Проваливается в сон.
     * *
     *
     Председатель  был  взбешен!  В  то  время, когда  необходимо было  либо
вывести из игры челябинскую  команду, либо  объединить с ней усилия и сообща
ловить   и  мочить  Танцора  и  его  команду,  кто-то  грохнул  Чику.  Чику,
единственного,  кто поддерживал контакт с челябинцами. И  теперь, во-первых,
они  стали  неуправляемы.  Деньги-то  заплачены намного вперед, и они честно
продолжают их отрабатывать.
     А  во-вторых,  этот  старый  кретин Котляр  решил, что  его правую руку
погубила именно та  самая неизвестная  банда,  которая участвовала в побоище
рядом  со  старым  домом  Танцора.  И  вспыхнула война,  остановить  которую
Председатель был не в силах. "У  нас свои понятия,  своя честь, и вы, Михаил
Филиппыч, -- говорил тупо Котляр, -- в наши дела не суйтесь!"
     Война  приобрела  чудовищные размеры и формы.  Челябинцы, потерявшие  в
первый  же  день  пятерых  боевиков,  ответили на  террор еще более жестоким
террором. Теперь они мочили людей Котляра уже отнюдь не за деньги. Их ярость
питалась исключительно благородными чувствами: памятью  о павших  товарищах,
оскорбленным самолюбием, жаждой восстановления справедливости.
     Каждую неделю скорый  поезд "Челябинск -- Москва"  подвозил  в столицу,
столь ненавистную в провинции, крепких, прекрасно обученных и  экипированных
парней. Парней, в  которых наконец-то пробудилась  гордость  жителей русской
глубинки.  Глубинки, которая кормит  и  поит,  одевает и обувает всю великую
Россию.  Это была невероятно  красивая  вспышка  национального самосознания.
Вспышка, позволяющая надеяться на то, что  не все в  стране  можно продать и
купить, растоптать и заменить западным эрзацем.
     Про Танцора  в пылу жарких  боев, естественно, все совершенно забыли. И
он узнавал о  происходящем исключительно из криминальной хроники: "Очередная
перестрелка   в   Замоскворечье",  "Беспредел  на   Пятницкой",  "Трейд-банк
расплачивается трупами", "На позицию девушка провожала банкира", "Могильщики
работают на износ", "Кто заказывает похоронную музыку?"
     Но более всех был доволен происходящим, конечно же, Весельчак. Радостно
потирая руки, он наблюдал из своей  Марьиной Рощи, как Илларионов в огромных
количествах  теряет проверенных  и надежных людей  из службы безопасности  и
берет на их места  кого ни попадя. Был даже  момент, когда он подумал о том,
чтобы  внедрить  в  Трейд  своего  агента.  Но  потом  передумал,  поскольку
конкурирующий банк был обречен.
     Не мог он выстоять в новых условиях. И не потому, что гибли проверенные
бойцы.   Отнюдь   нет.   Просто   Илларионов   был   человеком  недалеким  и
недальновидным, а это скорректировать было  невозможно, даже включив Трейд в
список банков, на которые распространяется государственный протекционизм.
     Да  и  жадность, патологическая  его  жадность  делала  Трейд  подобным
гигантской спичке, которая непонятным образом торчала посреди Замоскворечья,
готовая в любой момент  либо завалиться  от дуновения ночного  ветерка, либо
вспыхнуть под лучами полуденного солнца.
     И этот кретин, вместо того, чтобы на условиях партнерства с Петролеумом
наваривать капитал на продаже  оружия в Африку, вознамерился  ограбить своих
хозяев  и  подставить   его,  Артемия  Борисовича  Аникеева,   --  человека,
несоизмеримого с этим дебилом по всем параметрам.
     Расчет,   как   понимал  Весельчак,   был  прост,  --  с  точки  зрения
десятилетнего  ребенка.  Себе  Председатель намеревался  забрать  все деньги
Трейда, а  трейдовским авторитетам отсудить  деньги Петролеума. И волки, как
говорится, сыты, и овцы целы.
     Да только не выйдет так. Не выйдет ни при каких обстоятельствах. Что бы
ни отчебучил этот Танцор,  как  бы  Председатель безукоризненно ни провернул
дельце, однако все это было  суета сует  и наматывание себе  дополнительного
срока.  Но скорее всего, его ожидала пуля. Трейдовские авторитеты такого  не
прощают.
     Весельчак,  как  только  узнал,  что  Илларионов  заказал  на  "Интеле"
перчатки с  его  "пальчиками", так  сразу же  и  обезопасил себя. У того  же
самого хирурга, который вылепил ему новое, располагающее к себе лицо, втайне
от всего мира пересадил кожу  со спины  на ладони рук. Настолько втайне, что
пришлось даже убрать и хирурга, и ассистента, и медсестру.
     И это была вполне оправданная жестокость, совершенно необходимая в этом
враждебном для любого биологического существа мире.
     И пусть теперь Председатель делает все,  что угодно. Аникеев обезопасил
себя на все сто.
     Весельчак настолько  растрогался от двух нахлынувших на него совершенно
противоположных чувств -- гордости за себя и жалости к Председателю, который
вскоре сам  себе подпишет смертный  приговор, -- что  попросил,  чтобы Илона
сделала  ему эвкалиптовый  компресс. Поскольку кожа лица после  пластической
операции требовала особого ухода. Сильные эмоции, перерастающие в мимическую
пляску, были для нее губительны.
     * *
     *
     Однако самое большое душевное потрясение в эти дни пережил, несомненно,
майор Завьялов.
     Хотя он, как положено, и  крестил детей, но был материалистом до  мозга
костей. Не верил  даже в христианские чудеса, а  уж  в  каких-то  черножопых
"едунов, выкапывающих из могил покойников, -- и подавно.
     Поэтому Завьялов  первым делом поехал на Троекуровское  кладбище, где в
декабре опустили  в задубевшую  землю  гроб  с  Лешкой  Осиновым.  Место  он
запомнил  хорошо. И нашел быстро  по  ряду  характерных  примет  -- братская
могила,  в  которой  покоились  воины-афганцы,  памятник  пианисту,  который
клавишей стаю кормил с руки, дубок с тремя стволами...
     Где-то здесь должна быть  и могилка Осипова... Вот,  за той, с  высокой
оградой. Но нет,  там лежит какая-то старушка. Лежит уже давно... Тогда надо
пройти вон туда... И там не то.
     Завьялова  начало охватывать беспокойство. Пока не сильное,  с  которым
можно справиться без помощи "Фенозепама".
     Прошел час. Однако Завьялов все кружил и кружил, начиная паниковать.
     Пошел в контору, где  женщина, похожая на товароведа обувного магазина,
долго искала  по  книге  прошлого года место  захоронения  Осипова,  Алексея
Дмитриевича.
     Нет, таковой в книге не значился.
     У Завьялова начала  уходить земля из-под ног.  Это  признак безумия, --
понял он.
     Приехал на  службу. Долго  не решался заговорить с  сослуживцами,  хоть
тайна  и  жгла   его  изнутри  нестерпимо.  Наконец,  как  ему   показалось,
непринужденно, сказал капитану Лапину:
     -- А помнишь, Алешка Осипов... Лапин недоуменно посмотрел на Завьялова,
и словно зачитал одновременно и диагноз, и приговор:
     -- Какой еще Осипов?
     Завьялову стало  страшно. У него появилось непреодолимое желание, как в
детстве, спрятаться от огромного  враждебного мира под  столом и сидеть там,
потихоньку шмыгая носом, думая, что спасся...
     Однако взял себя в  руки и поехал домой, где, выпив две бутылки  водки,
упал на диван. Чтобы видеть тревожные сны. А утром страдать не от психики, а
от расстройства интоксицированного организма.


        АППЛЕТ110
     КРУЖОК КАББАЛИСТОВ

     Танцору вся эта катавасия была по  душе. Пока шла война, его жизнь была
вне  опасности. Однако всякая  война  когда-нибудь кончается. И генералы,  к
сожалению, остаются живыми.
     Поэтому  надо  было  самостоятельно разобраться  с  Котляром.  Это  для
начала.  А  потом  уж,  если  повезет,  и  с  Председателем. Танцор,  будучи
человеком эмоциональным и самовнушаемым,  уже давно  понял,  что их убийство
окажется  для  человечества весьма  полезным.  Даже  необходимым. Потому что
жизнь двух гнид на весах всемирной истории весит гораздо меньше, чем слезы и
страдания, которые они сеют.
     Ведь что касается Председателя, то затеваемая им афера по ограблению не
только совета трейдовских  авторитетов,  но и  тысяч вкладчиков  банка, была
совершенно омерзительна.
     О том,  что  же станет  с  банком  и  его вкладчиками  после  того, как
Председателя  не станет, Танцор не думал,  да и думать не  хотел. Что  будет
через год,  через полгода? Наверняка хреново. Главное, чтобы сейчас было все
нормально.  Будущее  поддается  коррекции.  Настоящее   --  нет.   Оно  либо
прекрасно,  либо отвратительно. И изменить его вот  так, сразу, по мановению
волшебной палочки или указа  президента, не  удавалось никому,  ни при каких
обстоятельствах.
     Поэтому  Председатель  должен  был  умереть.  Та  же  участь ожидала  и
Котляра.  Правда,  было непонятно,  что  же делать  с  Весельчаком? Казнить?
Помиловать?  Если казнить,  то  за  что? Если миловать,  то за  какие  такие
заслуги?
     Мечтания Танцора прервал  писк лаптопа. Конечно же, это  было письмо от
Сисадмина,    который   должен   прокомментировать   битву   "Запорожца"   с
"Мерседесом".
     Но  нет,  текст   был  точно   таким   же  идиотичным,  что  и  прежде.
Разглагольствования о китайской мудрости, стариковское кряхтение,  сетования
на одиночество  и  непонимание молодым  поколением. И, конечно же, очередная
порция из памятника мировой философской мысли. На сей раз из Ле-Цзы:
     В царстве Лу жил некий Дань Бао. Он обитал в глухом  лесу, пил ключевую
воду  и ни  с кем не делился своей добычей. Прожил он на свете семь десятков
лет, а  обликом  был,  как младенец.  На его беду, ему  однажды повстречался
голодный тигр, который убил его и сожрал.
     Жил там  и Чжан И, который обитал в  доме с высокими воротами и тонкими
занавесями и принимал у  себя всякого. Прожил  он на свете сорок лет, напала
на него лихорадка -- и он умер.
     Дань  Бао пестовал в себе внутреннее, а тигр сожрал его внешнее. Чжан И
заботился о внешнем, а болезнь сгубила его внутреннее. Они оба не восполняли
то, что у них отставало.
     -- Ну что, -- спросил танцор у Стрелки, которая исследовала базу данных
Трейд-банка,  пытаясь установить, сколько же там  еще осталось боевиков,  --
будем пытаться осмыслить связь этого послания с  окружающей реальностью? Или
же будем считать, что Сисадмин впал в тихое безумие?
     Стрелка   молча  открыла  Аутлук,  прочла  письмо.  Тоже  молча.  Потом
просмотрела три предыдущих. И вдруг воскликнула:
     --  Bay! Танцор, может ли, по-твоему, нормальный человек послать письмо
в восемь часов утра?
     --  Нет, --  ни  минуты  не  колеблясь,  убежденно ответил  Танцор.  --
Нормальный человек не может отправить письмо даже и в девять утра, не говоря
уж о восьми. Ну и что с того?
     -- Да  то,  что второе письмо он послал тебе в  восемь  утра, прекрасно
понимая, что ты, будучи нормальным человеком, прочтешь его не раньше десяти.
Я подозреваю, что это неспроста.
     -- Ну и что? -- продолжал тупо задавать вопросы Танцор.
     --  Да  то,  что  тут  какая-то   кодировка.  Скажем,  час  отправления
соответствует порядковому номеру слова в письме. Скорее, даже не в письме, а
в цитате из китайцев.
     -- Так, так, давай  попробуем.  Не  может же  он впасть в дебилизм,  --
оживился Танцор. -- Наверняка что-то такое сообщает. И наблюдает с  издевкой
-- раскусим мы его или нет?
     -- Давай, -- согласилась Стрелка.  -- Значит,  так. Первое письмо  было
отправлено  ровно в четырнадцать часов. Там  такая цитата: "Верные  слова не
изящны.  Красивые  слова  не  заслуживают  доверия. Добрый  не  красноречив.
Красноречивый  не может  быть добрым. Знающий не доказывает, доказывающий не
знает". Считаем и получаем, что четырнадцатое слово -- "НЕ".
     --  Так-так,  --  Танцор  решил сказать  и  свое веское  слово  в  деле
декодирования сисадминовского  мессэджа.  -- В следующем  письме он прислал:
"Небо и Земля -- долговечны. Небо и Земля долговечны  потому, что существуют
не для себя.  Вот почему  они  могут быть  долговечными".  Было это в восемь
утра. Считаем и получаем -- "ДОЛГОВЕЧНЫ".
     Затем  Стрелка  извлекла из  десятичасовой басни  про бойцового  петуха
следующее слово -- "ДЕСЯТЬ".  Из басни  Ле-Цзы, присланной в 23.00,  достала
существительное "ДОБЫЧЕЙ".
     Получилось: "НЕ ДОЛГОВЕЧНЫ ДЕСЯТЬ ДОБЫЧЕЙ".
     -- Ну, что скажешь, Танцор? --  спросила Стрелка, теребя пальцами мочку
правого уха. -- Ты ведь у нас сообразительный.
     -- Точка, -- откликнулся он после непродолжительного раздумья.  -- Тут,
после "десять",  вероятно, стоит  точка.  А потом... Он еще не  все прислал.
Надо ждать  следующих  писем.  А  пока  мы  имеем:  "НЕ  ДОЛГОВЕЧНЫ  ДЕСЯТЬ.
ДОБЫЧЕЙ..."
     -- Ну и что же это за десять недолговечных?
     --  Я  думаю,  надо посчитать  трупы.  После  десяти, вероятно,  никого
замочить уже не удастся.
     -- Привет, блин! -- возразила Стрелка. -- Уже перебор получился. Первый
-- Ханурик. Потом  трое таганских. Двое трейдовских, гранатой в  машине. Уже
шесть.  У  нашего   старого  подъезда  шестеро  друг  друга   перебили.  Это
двенадцать... Да, еще несчастный Кривой  Чип,  я  только  вчера узнала. И ты
двоих завалил. Итого пятнадцать трупов. А то, что сейчас творится...
     -- Зачем же ты  всех-то считаешь? -- искренне удивился Танцор.  -- Надо
считать только тех, кого мы мочим. Осталось еще восемь вакансий.
     -- Ух ты, какой прыткий! А справишься?
     -- Ну, е