нащупал на поясе замыкатель автопеленга. Теперь
осталось прождать минут тридцать-сорок, и все кончится.

Он  медленно  прикрыл  глаза,  но темнота наступила раньше, чем он успел
сомкнуть  ресницы. Сон это был - или воспоминание? Наверное, сон, потому
что  он попеременно чувствовал себя то Генрихом Кальварским, то каким-то
сторонним  наблюдателем,  то  вдруг  начинал  слышать  мысли собственной
жены,  а  это  ему не удавалось в течение всей их совместной жизни... Он
был  там  в  едва  наступившей вчерашней ночи, и земные звезды мерцали в
еле   угадываемых   окнах,   и   Горда,   как  разгневанное  привидение,
расхаживала  по  их  широченной,  не меньше чем пять на пять, постели, и
ему  во  сне  мучительно  хотелось  спать,  но  слова  Герды, холодные и
звонкие, валились на него сверху из темноты, словно мелкие сосульки.

-  Оставь  нас  в  покое,  - просил он, - оставь в покое и меня, и этого
несчастного  мальчика.  Ну,  меня ты не можешь заставить нарушить закон,
но  ведь  есть  еще и Эри. Твои кровожадные взоры, обращенные на местных
копытных,  твои  фокусы  с жабьим молоком, твое гадливое пожирание сырых
сосисок...  Или  ты  действительно хочешь натолкнуть его на мысль о том,
что он весьма тебе угодил бы, изготовив бифштекс из свежего мяса?

-  Во-первых,  Эри уже не мальчик, - донеслось из темноты. - Он даже был
женат, но у них что-то не сладилось. Разошлись.

- Из-за тебя, мое очарованье, - поспешил перейти в нападение Генрих.

-  Никогда  не  мешала  ему  быть  женатым,  -  отпарировала  Герда. - А
во-вторых,  мне не нужно наводить Эристави на какую бы то ни было мысль.
Мы  мало что говорим друг другу, но если говорим, то напрямик. Если бы я
хотела  -  действительно  хотела  - от него - и только от него - свежего
бифштекса  -  и  ничего  другого,  -  то  я  бы  так ему и сказала: поди
подстрели бодулю и зажарь мне ее на вертеле.

- И подстрелит, и зажарит?

- И подстрелит, и зажарит.

-  И  на  попеченье такого браконьера остается моя жена, когда я отбьваю
на Капеллу!

-  Надо  тебе  заметить,  что  ты  слишком  часто  это делал, царь и бог
качающихся  земель.  Слишком  часто  для любого браконьера, но только не
для Эри.

- И его божественной, недоступной, неприкасаемой Герды.

- И его божественной, да, недоступной, да, неприкасаемой Герды.

-  Ты не находишь, что это земное эхо, которое завелось в нашей комнате,
удивительно гармонирует со звездами северного полушария?

- Да, это большая удача, что мы не заказали южных звезд.

И  тут он услышал не ее слова, а ее мысля. Нет, удачи не было, во всяком
случае  -  для  нее,  потому  что  охота,  которую  она  вела  здесь, на
Поллиоле,  пока  была для нее безрезультатной. Она загоняла его в капкан
собственного  каприза,  он должен был сдаться, сломиться, в конце концов
-  просто  махнуть рукой. Он должен был в первый раз в жизни подчиниться
ее  воле  -  и  с  той  поры она не позволила бы ему забыть об этом мяге
подчиненности всю оставшуюся жизнь.

Но дичь ускользала от нее, и Герду охватывало бешенство:

-  Хорошо!  Я  больше  не  прошу у тебя ничего - даже такой малости, как
одно-единственное   утро   королевской   охоты.   Сейчас   меня   просто
интересует,  насколько  в тебе всемогуще это рабское почитание законов и
правил,  доходящее  до  ханжества, это твердолобое нежелание поступиться
ради  меня  хоть  чем-то - пусть не своей Капеллой, а хотя бы полудохлым
козленком,  не  уникальным,  нет  -  таким,  каких  тут десятки тысяч. И
абсолютно  не  влияющим  на экологический баланс Поллиолы. Так почему же
ты,  мой  муж,  не  можешь  быть  внимательным  к  моим  капризам  - да,
капризам,  а Эристави может, хотя, насколько я помню, я не позволяла ему
даже коснуться края моего платья?!

- Потому что это значило бы нарушить закон.

-  Да  его  все  тут  нарушали,  ты  что,  не  догадываешься?  Все,  кто
приписывал  на  этом  пергаменте  "Не охоться!" И я догадываюсь, почему:
при  всей  внешней  привлекательности здешние одры, вероятно, совершенно
несъедобны. Так что я не мечтаю о бифштексе, ты ошибся.

Она  хотела еще сказать, о чем она действительно мечтает, но не посмела,
потому  что  есть вещи, которые язык не поворачивается произнести вслух.
Но  он  снова понял ее, почувствовал, как она смертельно устала, и вовсе
не  от  нескончаемого полдня проклятой Поллиолы, а от вечного пребывания
в  двух  ипостасях одновременно: Герды Божественной - и Герды Посконной.
Ну  что поделаешь, если есть люди - и по большей части женщины - которые
не  есть  нечто  само  по себе, а представляют собой подобие хрустальных
сосудов,  которые надо наполнить любовью или презрением, поклонением или
недоверием.  Они неопределенны по своему назначению и легко становятся я
чернильницей,  и  перечницей,  и  фужером  токайского  - что нальешь! Но
нельзя  одну  и  ту  же  емкость  наполнять  одновременно  шампанским  и
скипидаром.  Нужно  выбирать.  Трагикомический  выбор  Коломбины - между
сплошными  буднями  и  вечным  воскресеньем. Она шесть лет назад выбрала
первое.  Но  где-то  рядом  дразнились  бенгальскими  огнями  праздники,
которые  обещали  всегда  быть с нею: Эри... и не только Эри. В том-то и
дело,  что  не  только!  Он был просто самым восторженным, самым верным,
самым  близким.  Но были же и сотни других. Тех, что ежедневно видели ее
в  передачах  "Австралафа".  Самые нежные и самые сумасшедшие письма она
получала  с  подводных станций... Да и китопасы были хороши - если бы не
стойкая  флегматичность  Генриха,  дело  давно  бы  уже  дошло до бурных
объяснений.  Разве в одном Эристави было дело? Ведь каждый раз, выходя в
эфир,   Герда  всей  кожей  лица  и  рук  чувствовала  ответную  теплоту
встречных  взглядов,  она  без этого просто не могла работать; атмосфера
восторженности  была  для нее уже не привычкой, а острой необходимостью.
И  надо  ж  ей  было попасться на глаза Кальварскому, которого буквально
боготворили  все  инопланетчики!  И  если  еще на телестудии он с грехом
пополам  (да  и  то только для тех, кто не знал его в лицо) проходил как
"супруг  нашей  маленькой  Герды",  то во всей остальной обитаемой части
Галактики  уже  она  была только "а-кто-это-еще-там-рядом-с-Генкой?". За
шесть  лет  супружества  роли  не  переменились, изменился разве что сам
Кальварский  -  из  Генки он сделался Генрихом. Эдакая подернутая жирком
душа  космического  общества! Вот он лежит где-то внизу, у ее босых ног,
и  тихонько  посапывает,  и  что  бы  она  ни  сделала  -  ему все будет
безразлично.  Она  может  босиком  взобраться  на Эверест, - а он пожмет
плечами и скажет: "Ну, погуляла? А теперь слезай оттуда..."

И  странность  его  сна,  заставлявшая  его  дословно воспроизводить все
происшедшее минувшей ночью, заставила его повторить вчерашние слова:

-  Ну,  погуляла босиком по Эвересту? А теперь иди-ка сюда, божественная
и неприкасаемая. Ну иди, иди...

И,  как  вчера, - бешеный прыжок прямо с постели - через липкую звездную
перепонку,   затянувшую  дверной  проем,  через  ступени  веранды  -  на
свернувшуюся от зноя траву, в неистовое пекло тропического полдня.

Серебряное   мерцание   свернувшейся   травы,  исполинский  черничник  с
розоватыми   ягодами,  и  на  фоне  всей  этой  осточертевшей  сказочной
обыденщины  -  алое  полыхание  огромного  холста, с которого надменно и
насмешливо     глядела     на     Герду     непредставимо     прекрасная
женщина-саламандра,  повелительница огня, нечистых сил и... и, вероятно,
всего  остального,  что  еще  имеется  в  обозримой Вселенной. Не богиня
людей - богиня богов.

И  сумасшедшие  глаза  Эристави,  ошалевшего от бессонницы, зноя и этого
внезапного  появления  той,  которую  он  тайком  от всех писал здешними
условными,  земными  ночами.  Глаза, впервые за это лето не спрятанные в
тени спасительных ресниц.

Но  глаза, принадлежащие не Генриху. Не Генриху! Кому угодно - любому из
тысяч тех, что обожали ее, но только не Генриху, не Генриху, не Генриху!!!

-  Насколько  я  вижу,  ты  изменил своей графике с презренным маслом. -
Голос  ее  неправдоподобно  спокоен.  -  Хвалю.  Алтарный  образ  просто
великолепен.  Багрец  и  золото.  Полузмея, полу-Венера. Короче, Иероиим
Босх  в  томатном  соусе.  Ну,  а  теперь  сооруди  перед  этим полотном
жертвенник,   застрели   вон  ту  белоснежную  бодулю,  рога  можешь  не
золотить,  и  сожги  ее,  как  подобает  истинному язычнику, с душистыми
смолами и росным ладаном. А мы - я и вот она - мы посмотрим. Ну?

Она  подходит  к сырому еще полотну, и Генрих отчетливо видит, как Герда
и  ее  изображение  обмениваются короткими, удовлетворенными взглядами -
так смотреть можно только на союзника, но не в зеркало и не на портрет.

-  Мы  ждем,  -  напоминает  Герда,  и  ее  свистящий  шепот разносится,
наверное, по всей Поллиоле. - И я не шучу!

Он  знает, еще по вчерашней ночи знает, что она не шутит, и бросает свое
тело  вперед, через те же ступени веранды, и успевает - боевой десинтор,
прицельный    двенадцатимиллиметровый   среднедистанционный   разрядник,
отлетает  .прямо на ступени их дома. Теперь в этом странном сне, где ему
дано  читать  мысли других, он понимает, что заставило Эристави решиться
на  недопустимое. Хотя он и так слишком долго пользовался недопустимым -
правом  быть  подле  Герды.  Эри знал, что чудовищные поступки не всегда
разбрасывают,  подобно  взрыву,-  иногда они связывают. Сопричастностью,
пусть,-  но  связывают.  И  не  стрельба  в  заповеднике - в самом деле,
неужели  никто  до  них  не  воспользовался  полной безнаказанностью при
таком  изобилии  абсолютно  неразумных  тварей?  -  нет,  кошмаром  этой
несуществующей  здесь земной ночи должно было стать убийство по приказу,
убийство в угоду...

Он  не  успел  дочитать  мысли  Эристави  - прямая белая молния с жутким
шипением  ударила  рядом,  и  еще,  и  еще, и Генрих вдруг понял, что, в
отличие  от вчерашней ночи, Герда стреляет не по маленькой белой бодуле,
а  по  нему,  и трава кругом уже дымится, и этот дым задушит его раньше,
чем опалит огонь или нащупает разряд, посланный сквозь завесу наугад...

Он  рванулся  в  сторону,  чтобы  короткими  перебежками  выйти  из зоны
обстрела,  -  и  наконец  проснулся.  В  узкий просвет между тучами било
солнце,   и   пар   подымался   густыми  клубами  к  черной  поверхности
полированного  камня.  Ступени  циклопической  лестницы  уходили прямо в
низко  мчащиеся  облака,  и где-то совсем рядом, метрах в пятнадцати над
собой,  он  увидел  огромного зверя, на светло-золотистой шкуре которого
едва проступали бледнеющие на глазах пятна.

Он вскочил, словно его что-то подбросило. Как он мог забыть?

Он  доковылял  до  первой  каменной  ступени,  оперся  об  нее  грудью и
непослушными  пальцами  попытался  нашарить  на  поясе  чехол десинтора.
Чехол  он нашел. Но вот десинтор... Неужели он вывалился во время прыжка
в воду?

От  бешенства  и  бессилия  Генрих  даже  застонал. Каждая новая неудача
казалась  ему последней каплей, но проходили буквально минуты - и на его
голову валилось еще что-нибудь похлеще предыдущего. Потерять десинтор!..

Великий Кальварский...

А  поллиот  лежал  прямо  над  ним,  лежал  на  боку и сучил лапами, как
новорожденный  младенец.  Агония?  Нет.  Поднялся, пополз выше. Пятен на
нем  уже  не  видно, и сейчас он весьма напоминает бесхвостого кенгурафа
светло-золотистой  масти.  А  может,  и  не  кенгурафа.  Он  переполз на
ступеньку   выше...   еще   выше...   скорее  он  похож  на  обезьяну  -
естественно,  ведь  для карабканья по скалам это наиболее удобная форма,
и  он  наверняка  ушел бы и на этот раз, если бы не жуткий лиловый лишай
на  правом боку. Да, правой передней лапой он почти и не двигает. А если
там,   наверху,  пещеры?  Он  же  заползет  черт  знает  куда  и  с  его
жизнеспособностью будет подыхать без питья и корма еще много, много дней...

Высотой   ступенька  была  чуть  ниже  груди,  и  Генрих,  подтянувшись,
перебрался  на  нее  не  без труда, И еще на одну. И еще. Жара и духота.
Бешеный  стук крови в висках. Тупая боль в вывихнутой руке. Еще четверть
часа,  и  здесь  будет вертолет. Но пока - не упустить поллиота из виду.
Это  еще что? Ласты? Генрих глянул назад - кроны огуречных деревьев были
уже  ниже  его.  Вероятно,  это как раз то место, где он увидел поллиота
после дождя. Так что же это за ласты?

Давно  мог  догадаться.  Никакие  это  не  ласты, а кожа с лап. Животное
содрало  со своих конечностей шкуру, как перчатку. Вот и жабьи перепонки
между  пальцами.  Поллиоты  удивительно  легко  расстаются с тем, что им
больше  не  потребуется,  -  с  рогами, шерстью, даже шкурой... А земные
змеи?  Тот  же вариант. Вот только наращивают поллиоты совсем не то, что
было  до  этого,  да  к  тому  же  с невероятной быстротой... А почему -
невероятной?  Всего  в  пятьдесят  -  сто  раз  быстрее,  чем головастик
отращивает  себе  хвост.  Выбор  формы?  Здесь  уже какая-то автоматика,
диктуемая  условиями.  В сущности, все предельно просто, остаются только
десятки  прелюбопытнейших  деталей.  Вот  сейчас  они доберутся до конца
этой  лестницы  - вот он и виднеется, между прочим, только низкие облака
его  несколько стушевывают - и одну из этих деталей в ожидании вертолета
можно  будет  обдумать. Проблему гомеостазиса в поллиольском варианте, к
примеру.  Но  это  там,  на гребне ступенчатой стены. А до него надо еще
добраться.

Он  полз вверх, и расстояние между ним и поллиотом медленно сокращалось.
Но  животное  уже  достигло последней ступени, и в белесой дымке густого
тумана,  укрывавшего  гребень  стены, Генрих отчетливо видел неподвижное
тело.  Поллиот  набирался  сил.  Неужели  там спуск? Тогда надо спешить.
Перехватить  на  гребне.  Проклятье, ветер откуда-то появился, сырой, но
не приносящий прохлады. Еще шесть ступеней. Пять. Четыре...

Неподвижнее   тело  поллиота  вдруг  ожило.  Он  приподнял  голову,  уже
успевшую  обрасти  светлой  гривой,  и,  казалось,  хотел обернуться, но
внезапно  его  не то свела судорога, не то он рванулся вперед - и исчез.
Впереди  не  было  ничего - только идеально прямой г,ребень стены, через
которую  переливались  прямо  на  Генриха сгустки липкого тумана. Генрих
закусил  губы, упрямо мотнул головой и рванулся вверх. Последние ступени
он  одолел  одним  духом,  выметнул  тело  на  гребень  стены  - и чудом
удержался:  за  полуметровым  парапетом почти отвесно уходила вниз стена
ущелья.  Глубину его оценить было трудно - нагромождение черных каменных
обломков только угадывалось под плотным, многослойным туманом.

Генрих  сполз  обратно,  на  предпоследнюю  ступеньку, вцепился руками в
небольшую трещину и потерял сознание.

Гибкие  щупальца  аварийных  захватов отодрали его от поверхности скалы,
втянули  в  кабилу  вертолета.  Он очнулся. Идеальные параллели каменных
гряд  уходили  вниз,  стушеванные туманом. Генрих потянулся и перехватил
управление  на себя. Вертолет завис неподвижно. Генрих вытащил "ринко" -
нет,  отсюда  прибор  направления  не  брал. Придется искать вслепую. Он
плавно  развернул машину, отыскивая лестницу. Ее-то найти было нетрудно.
Взмыл   на  гребень,  перевалил  его  и  окунулся  в  ущелье.  Лиловатая
простокваша  тумана  -  пришлось  снова  довериться  автопилоту. Наконец
машина села на какой-то крупный обломов скалы, и Генрих выбрался наружу.

Туман   стремительно  таял,  и  лучи  появившегося-таки  наконец  солнца
изничтожали  его  остатки  с мстительной быстротой. Влажные глыбы четких
геометрических  форм были, казалось, заготовлены исподволь для какого-то
дела,  но  вот  не  пригодились  и  были свалены за ненадобностью на дне
ущелья,  которое отсюда, снизу, уже не казалось бездонной пропастью. Под
лучами   солнца   вообще   все   приобрело   почти  сказочный  вид  -  и
нежно-фиалковое   небо,   и   огромные   сверкающие   капли   на  черной
полированной  поверхности,  и  звонкое  цоканье  сорвавшегося  откуда-то
сверху камешка...

Он  машинально  проследил  за  этим камнем - и увидел тело поллиота. Тот
лежал  мордой вниз, и широко раскинутые лапы его были ободраны в кровь -
он  все-таки  не  падал,  а скользил вдоль почти отвесной стены, пытаясь
уцепиться  хоть  за  какую-нибудь трещину, и от этого его лапы... Только
это  были не лапы. Это были израненные, окровавленные человеческие руки.
И  тело,  лежащее на черной шестигранной плите, было телом человека, вот
только  там,  где  у Генриха оно было закрыто полевым комбинезоном, кожа
поллиота  имела  цвет  и  фактуру  тисненой  ткани.  Длинные темно-русые
волосы   падали  на  шею,  и  ветер,  подымаемый  медленно  вращающимися
лопастями вертолета, шевелил прядки этих неподдельных человеческих волос.

Генрих  медленно  расстегнул молнию комбинезона, стащил с себя рубашку и
осторожно,  стараясь  не  коснуться  мертвого тела, укрыл голову и плечи
этого   удивительного   существа.  Затем  он  вернулся  к  вертолету  и,
покопавшись  в  грузовом  отсеке,  вытащил из специального гнезда мощный
многокалиберный  десинтор,  которым  в полевых условиях обычно пробивали
колодцы  или  прорезали  завалы. Сгибаясь под его тяжестью, он пробрался
между  каменными  кубами  и  пирамидами  к стене ущелья, где случайно не
сглаженный  выступ  образовывал  что-то вроде козырька. Под этим навесом
он  выжег  в камне могилу и, удивляясь тому, что у него еще находятся на
это  силы,  перенес  туда  укутанное собственной рубашкой тело поллиота.
Яма  была  неглубока,  тело  едва  поместилось  в  ней, но для того, что
задумал  Генрих,  большего было и не нужно. Он отступил шагов на десять,
поднял  десинтор  и,  вжав  его  в  плечо, нацелил разрядник на каменный
козырек, нависающий над могилой.

Непрерывный  струйный  разряд  ударил  по  камню, и мелкие черные брызги
посыпались  вниз.  И  тут  случилось то, чего Генрих надеялся избежать,-
острый  осколок  полоснул  по  ткани, укрывавшей лицо поллиота, и рассек
ее.  Импровизированное  покрывало  распалось  надвое,  и там, под градом
черных осколков, Генрих увидел собственное лицо.

В  неглубокой  каменной  могиле лежал не просто человек - это был Генрих
Кальварский.

Десинтор  в  разом  оцепеневших  руках  продолжал  биться мелкой бешеной
дрожью,  посылая  вверх  сокрушительный  разряд.  Под  его  струђй  вниз
сыпалась  уже не щебенка - черные базальтовые глыбы со свистом рассекали
воздух  и  внизу дробились с легкостью и звоном плавленого хрусталя. Над
могилой  уже  вырос трехметровый холм, а Генрих все еще не мог заставить
себя  шевельнуться.  Лицо,  открывшееся  ему  всего на несколько секунд,
было  погребено  -  и стояло перед ним. Он даже не пытался внушить себе,
что  это обман зрения или плод больной фантазии, порожденный тропическим
пеклом  нескончаемого,  проклятого  дня.  Он  знал,  что  это  правда, и
уверенность  его  подкреплялась  и  необычной  могилой  на  другом конце
озера,  и  этими надписями, оставленными прежними обитателями курортного
домика.

Не  охоться!  Говорили  же  тебе  -  не  охоться!  А  ты все-таки сделал
по-своему.  Вынужденно?  Тоже  мне  оправдание.  Убийство есть убийство.
Может,  ты  скажешь,  что рана на теле поллиота - дело рук твоей жены? И
что вообще в эту пропасть он сорвался без твоей помощи?

Но там, под камнями, твое лицо. Твое.

Он  вдруг  поймал  себя  на  том,  что  разговаривает  с собой как бы со
стороны. С чьей стороны?

Наверное, со стороны мира Поллиолы.

Он  опустил  десинтор, и каменный дождь прекратился. Волоча ноги, Генрих
подошел  к  свежему  кургану,  перекалибровал  десинтор  на узкий луч и,
отыскав самый крупный обломок, выжег на его полированной поверхности:
                           ГЕНРИХ КАЛЬВАРСКИЙ

Больше   здесь  ему  делать  было  нечего.  Он  доплелся  до  вертолета,
зашвырнул в кабину десинтор и забрался сам.

Он  задал  автопилоту  программу  на возвращение и улегся прямо на полу.
Прохлада  и  полумрак  ка