двигаться,  мучиться,  а   главное   -   жить
по-человечески. Понимаете - я научу их жить так, как я хочу.
   - Понимаю, - медленно сказал Астор. - И я об этом мечтал.  Я  мечтал  о
том, как мои герои будут жить. Я мечтал о том, как я их произведу на  свет
божий. Я заранее знал, как непозволительно я буду их любить.  Но  так  же,
как и вы, я забывал, что рано или поздно я должен буду их убивать.
   Он сказал это и тут же пожалел, и не потому, что  этого  не  надо  было
говорить Рике, а просто он хотел отдохнуть и ни о чем  не  думать  до  тех
пор, пока он не дойдет до своего  дома,  но  вот  то,  что  подсознательно
мучило его даже днем, когда он думал о своей физике, вырвалось  наружу,  и
теперь ему не будет покоя даже на эти несколько минут.
   Наверное, все отразилось на его лице, потому что Рика спустила  ноги  с
подоконника,   прыгнула   на   пол   и   пошла   к   нему    с    каким-то
странным-выражением, почти гримасой.
   - А!.. - сказал он и,  махнув  рукой,  быстро  пошел  прочь,  пошел  из
института, пошел по короткой сосновой аллее домой, где ждал его  диктофон,
соединенный непосредственно со студией Союза писателей, и всю дорогу он не
знал, что  же  ему  делать,  потому  что  повесть  его  подошла  к  своему
естественному концу, и этот конец должен был стать концом его Стора. Конец
- это вовсе не обязательно трагическая развязка. Конец - это  даже  тогда,
когда "они поженились и жили долго и счастливо". Конец - это точка,  когда
герой, которого ты вынянчил и выходил, на ноги поставил и  выучил  творить
те чудеса, которые самому тебе не под  силу,  завершает  отмеренный  тобою
отрезок своего пути; кульминация, развязка - и  он  больше  не  повинуется
тебе, больше ему с тобой делать нечего. Он больше не твой.
   И вот ходишь, и маешься перед тем, как поставить  эту  самую  последнюю
точку, и ищешь способ сделать своего героя если не бессмертным вообще,  то
хоть смертным по-человечески, и ничего не можешь придумать,  и  тянешь,  и
тянешь время, пока не наступает такой день,  как  сегодня,  когда  кончать
надо обязательно. Потому что Настоящий Писатель не имеет права уходить  из
жизни, не распорядившись  судьбой  своего  героя.  Это  было  жестоко,  но
справедливо,  иначе  все  старались   бы   оставлять   свои   произведения
незаконченными,  чтобы  позволить  своим  героям  жить  иллюзорной  жизнью
студии, жить в мире декораций  и  проектируемых  объемных  фигур,  которые
заменяют персонажей второго плана.
   Это очень тяжело - прекратить существование собственного героя, поэтому
право быть Настоящим Писателем предоставлялось только  очень  мужественным
людям. Астор не относил себя к разряду таких людей, но,  по-видимому,  так
считали другие; он не ошибался в себе, и  вот  теперь,  когда  его  первая
повесть, не написанная на  бумаге,  а  разыгранная  созданными  им  живыми
людьми, фактически давно уже подошла к своему концу, у Астора  не  хватало
мужества поставить точку.
   Но сегодня было  необходимо  это  сделать,  потому  что  завтра  в  его
лаборатории  ставился  эксперимент,  который  мог   закончиться   довольно
печально. Астор не мог послать никого и шел сам - он один знал,  насколько
велик риск.
   Завтра все могло быть.
   Значит, сегодня необходимо было кончить со Стором.
   Астор дошел до ступеней своего дома  и  оглянулся.  Громада  института,
окруженная соснами, высилась, словно снежная гора. Рика,  наверное,  снова
взобралась на подоконник и смотрит ему  вслед.  Белобрысая  Рика,  которую
один раз в день он обязательно должен был видеть. Откуда она узнала о  его
втором состоянии? И потом это "хочу создать живых людей"...  В  студии  не
принято  говорить  о  своих  героях,  что  они  живые  люди.   Говорят   -
"сценические биороботы", или "материализованные образы".
   Но ведь это действительно почти живые люди,  живущие  краткой,  наперед
заданной, но чертовски яркой и завидной жизнью. Как Стор.
   Астор сел, подвинул к себе диктофон и вдруг  почувствовал...  Это  было
странное, невероятное ощущение минутного всемогущества. Да черт побери все
на свете, ты же человек неглупый,  почти  талантливый  человек.  Настоящий
Писатель притом! Так ищи же выход, делай невозможное, спасай своего Стора!
Еще есть время. И не тяни со всеми этими амурами, подоконниками и  златыми
кудрями! Главное - это Стор. Спасай его!
   Он включил диктофон.
   - Выйдя из института, - начал он, - Стор знал, что никогда, ни  теперь,
ни потом, он уже не увидит Регину.
   "Так ее, рыжую, - подумал он,  -  ее-то  я  дематериализую  без  всякой
жалости".
   Он быстро шел по аллее, но, когда она уперлась в дверь его дома,  вдруг
помедлил и, обогнув его,  очутился  на  посадочной  площадке,  где  каждый
вечер, начиная с пяти, его ждал маленький  спортивный  мобиль.  Он  поднял
машину в воздух и через  двадцать  минут  уже  был  там,  где  за  частыми
стволами сосен поднималась дымчатая стена студии. Она огораживала  площадь
в несколько сотен квадратных  километров  и  поэтому  казалась  совершенно
плоской. Стена уходила высоко в небо, и облака сливались с нею,  делая  ее
бесконечной. Здесь когда-то Стор впервые встретился с Региной, и теперь он
бессознательно нашел это место,  возле  корявого,  облепленного  муравьями
пня, и стал ждать, сам не зная чего, присев прямо на короткий сухой мох  и
изредка сбрасывая с  ботинка  огромных  красных  муравьев,  упрямо  шедших
напролом...
   Астор немного подумал:  может,  добавить  еще  что-нибудь?  И  выключил
диктофон.  Абзац  принят,  он  поступил  на   студию.   Теперь,   пожалуй,
кибер-ассистенты ужа расшифровали  его  и  готовят  реквизит:  мобиль  для
полета и все такое, а павильоны прежние - копия  дороги  от  института  до
самого дома Астора, площадка для мобилей за домом и роща. Но  это  уже  не
павильон, это натура, столь редкая в студии.
   Пора.
   Астор вышел из дому, вывел машину из гаража и  резко  взмыл  вверх.  Он
взял направление не на главный корпус студии, а туда, к стене, как  раз  к
тому месту, куда с другой стороны через некоторое время должен  выйти  его
Стор.
   Астор не любил летать на большой высоте. Оживленные трассы пролегали  в
стороне и значительно  выше,  поэтому  он  спокойно  смотрел  вниз  сквозь
прозрачное дно машины и пытался представить себе, что же происходит сейчас
там, на студии.
   Вчера он оставил Стора в его лаборатории. Диалог с Региной  -  скверный
диалог. Тянул время, оно и  чувствуется;  абзац  закончил  тем,  что  Стор
чертыхнулся и прогнал Регину на ее рабочее место.
   Значит, сейчас перед началом нового эпизода киберассистенты  вложили  в
память Стора все то, что он якобы  делал  между  разговором  с  Региной  и
выходом из института. А может быть, уже заработали аппараты, невидимые для
Стора, и началась съемка, и Стор послушно огибает свой дом, как  это  было
продиктовано Астором, и берет  мобиль,  и  машина  поднимается,  но  не  в
поднебесье, как настоящий мобиль, а всего на  несколько  метров,  а  потом
включается проекция заранее отснятых кадров, и Стору  кажется,  что  земля
удаляется, что под ним проносятся города  и  рощи,  тянутся  неестественно
прямые дороги и каналы. А на самом деле макет его мобиля подвинется  всего
на несколько десятков метров в сторону, туда, где растут настоящие деревья
возле запретной дымчатой стены, и весь этот полет  будет  продолжаться  не
более тридцати секунд, потому что нельзя же заставлять  зрителя  наблюдать
получасовое сидение героя в машине; но, когда  Стор  приземлится,  у  него
останется ощущение, что полет продолжался двадцать минут - ровно  столько,
сколько это было продиктовано Астором.
   На пульте машины вспыхнул красный предупредительный  сигнал  -  локатор
нащупал впереди стену". Астор повел свой мобиль на посадку. Деревья  росли
так часто, что машина с трудом протиснулась вниз  сквозь  густые  ветви  и
повисла в каком-нибудь полуметре над коротким сухим мхом.
   Астор вышел из мобиля.
   Никогда прежде он не подходил так близко к стене. Она была рядом, шагах
в трех-четырех, и последние деревья росли почти вплотную к ней.
   Астор сделал еще два шага, подошел к самой стене, нечаянно оглянулся  -
и остановился, пораженный: последний ряд деревьев, ближайший к  стене,  не
имел другой стороны. Если смотреть с того места, где  приземлялся  мобиль,
это были деревья как деревья, живые и объемные. Но  от  самой  стены  было
видно, что это всего  лишь  половинки,  срезанные  невидимой  вертикальной
плоскостью, и срез этот не обнажен, а покрыт мутными лиловатыми  натеками.
Астор не удержался и постучал  косточками  пальцев  по  этому  покрытию  -
раздался глухой стук, словно там, внутри половинки дерева,  была  пустота.
Астор постоял еще немного, что-то соображая, пока не решил,  что  это  уже
деревья-макеты, вынесенные  за  пределы  студии,  вероятно,  затем,  чтобы
настоящая растительность не пробивалась сквозь стену.
   Но раздумывать было некогда. Там, за стеной, Стор уже прилетел,  потому
что в тех фильмах, которые снимаются на этой студии,  время  течет  иначе,
чем  в  жизни  обыкновенных  людей.  Иногда  течение  это  замедленно,   и
какие-нибудь полчаса из жизни героя  дробятся  на  множество  мелких  и  в
раздробленности своей вроде бы незначительных эпизодов. Две  силы,  добрая
пристальность - извне и безжалостная необходимость  -  изнутри,  связывают
эти осколки, и словно  на  огромных  ладонях  приближаются  они  к  глазам
зрителя,  минуты  выдуманной  жизни,  значимость  которых   помножена   на
замедленность действия.
   Но чаще бывает иначе, и годы героев обращаются  часами,  и  в  этом  не
малость и мелочность этих лет, а всего лишь условия  писательской  задачи:
вместить целую жизнь в краткий отрезок времени "от" и "до". И тогда  время
материализованных героев...
   "Вот те на, - удивился Астор, - как же это у меня сорвалось? До сих пор
я называл их живыми людьми. И только теперь, очутившись перед этой стеной,
я механически использовал  непривычный  термин:  материализованный  герой.
Нет. Это не так. Это живые люди, необычные  только  в  одном-единственном.
Они необычны тем, что всецело подчинены автору. Хотя нет, не  всецело.  Уж
сколько раз бывало так, что автор, создавший тот или другой  образ,  вдруг
чувствовал, что герой вырывается из его подчинения, что слова и  поступки,
диктуемые ему, для него органически  неприемлемы.  Бывает  даже  так,  что
автор вдруг сознает: рожденный воображением герой заставляет его послать к
чертям  задуманный  и  отработанный  сюжет,  и  автор  принимает   это   и
подчиняется выбору своего детища. Разумеется, если это  чуткий  автор.  Но
есть и такие, которые, несмотря ни на  что,  продолжают  заставлять  своих
героев  совершать  противоестественные,  не  совместимые  с   их   образом
поступки, и это обычно бывает последним произведением таких авторов  -  их
лишают права быть Настоящими Писателями и закрывают им доступ на студию.
   То, что собирался сейчас сделать Астор Эламит, тоже  каралось  лишением
всех прав Настоящего Писателя, но Астор не мог ничего поделать, потому что
Стор был ему дороже самого себя. Он должен был спасти его, не думая  ни  о
расплате за свой поступок, ни о том даже, нужно ли это  самому  Стору.  Он
был должен. Должен...
   Астор сделал несколько шагов вперед и остановился так близко от  стены,
что еще полшага - и его лицо погрузилось бы в ее студенистую  массу.  Щеки
чуть покалывало, словно перед ним висело тело огромной дымчатой медузы.  В
эту стоячую муть он должен был войти... Снова - должен.
   Но почему ни разу, до самого этого момента, он не спросил себя: а может
ли он это сделать? Как будто это было нечто само  собой  разумеющееся.  Он
многое знал о студни, он знал все - или думал, что знает все, - о тех, кто
волей Настоящих Писателей получает право жизни в  стенах  этой  студии,  и
жизнь эта нередко ярче и поступки  гораздо  результативнее,  чем  в  жизни
обыкновенных людей. Он повторял себе это сотни раз.
   Но что он знает о стене? Только то, что за прохождение на ту сторону он
заплатит правом создавать живых людей. Но и это не знание,  а  всего  лишь
догадка.
   Почему он не знает, что такое стена? И главное - может ли он, смеет  ли
он пройти через нее?
   Он стоял, ожидая, что где-то внутри его отыщется ответ.  Но  ответа  не
появлялось, и вместо него в  сознании  Астора  четко  обозначился  провал,
пустота беспамятства, как после обморока, а  потом  он  почувствовал,  что
стремительно растет  ощущение  невозможности,  запретности  того,  что  он
собирался сделать, и, не позволяя себе подчиниться этому,  Астор  протянул
вперед руки, как ходят люди  в  тумане,  и  вошел  в  дымное  тело  стены.
Какое-то мгновение он ничего не видел, но затем дым разом исчез,  и  Астор
почувствовал себя в  какой-то  удивительной  кристальной  пустоте.  Тонкая
серебристая пленка под ногами - и абсолютно ничего  вокруг.  Почему-то  он
подумал, что в таких случаях люди должны испытывать  ужас;  но  было  одно
лишь недоумение, и Астор быстро пошел вперед,  все  еще  протягивая  перед
собой руки, и через несколько шагов снова попал в  полосу  неизвестно  как
возникшего дыма, и снова этот дым рассеялся, а Астор понял, что он уже  на
той стороне.
   Вот и все, сказал  он  себе,  и  это  совсем  просто.  Значит,  человек
практически может пройти сквозь  стену,  но  это  карается  отлучением  от
любимой работы - что ж, цена немалая. А как же  биороботы?  Могут  ли  они
пройти сквозь стену? Не проще ли было бы приказать Стору выйти к  нему,  в
мир людей?
   Почему-то это раньше не пришло ему в голову. Наверное, это  невозможно.
Наверное. Опять эта странная неопределенность, провал в  сознании.  Почему
он не знает о своем Сторе такую важную вещь?
   Мысль о Сторе вернула его  к  действию.  Не  время  рассуждать.  Он  на
студии, на запретной  территории.  Сейчас  ему  нужны  только  быстрота  и
неуловимость. Только встретить Стора, а там видно  будет,  как  поступать.
Тогда и можно будет выяснить, может или нет биоробот пройти сквозь  стену.
Стену, сквозь которую он прошел, но ничего про нее толком не узнал.
   Астор пошел вперед, отыскивая то место, которое он сам описывал  дважды
в своей повести, но пока ни корявого пня, ни Стора, обязанного  сидеть  на
этом пне, он не находил.
   Ему стало не по себе. Хотя что там - не по себе! Стало так страшно, как
бывало в детстве, когда стремительно проваливаешься  в  бездонную  яму,  и
упругая невидимая масса продолжает расступаться  перед  тобой,  и  ты  все
падаешь и падаешь...
   Астор понял, что это не то место.
   Не  появилось  даже  желания  куда-то  побежать,  закричать,   позвать.
Бесполезно. Площадь студии - не одна сотня квадратных километров.  И  куда
бежать - направо? Налево? И откуда у него была  эта  уверенность,  что  он
выйдет точно к тому месту, где будет ждать его Стор? Откуда он  знал,  что
пройти сквозь стену надо именно здесь?
   Странно, но такая уверенность раньше была. А  теперь  не  было  ничего,
ровно ничего, даже желания  вернуться.  Астор  тяжело  качнулся  и,  ломая
кусты,  пошел  куда-то  вбок,  напролом,  скользя  на  сухих  проплешинах,
усыпанных прошлогодними иголками.  И,  только  выйдя  на  лысый  пригорок,
залитый солнцем, остановился,  потому  что  прямо  перед  ним,  полузакрыв
глаза, словно греясь на солнце, сидел старик.
   "Вот и влип, - тоскливо подумал Астор, - влез  на  занятую  площадку  в
остро психологический момент, и все невидимые камеры работают  на  крупный
план. Каких-нибудь пятнадцать минут  -  и  отснятый  кусок  обработают,  и
кибер-корректор  автоматически  поднимет  тревогу,  потому  что  в   кадре
обнаружится посторонняя фигура. И все".
   Астор посмотрел на старика. Удивится  ли  он,  встретив  незнакомца?  А
вдруг старик из другого времени? Может быть, действие в  повести,  которая
разыгрывается здесь, происходит лет пятьдесят тому  назад?  Глухой  черный
костюм незнакомца ни о чем не говорил.
   Но старик просто, без тени удивления, даже с  каким-то  удовлетворением
смотрел на подходившего. Смотрел уже давно,  наверное,  с  самого  начала,
только Астор не обратил на это внимания.
   Астор подошел еще ближе.
   -  Присаживайтесь,  -  сказал  старик  и  чуть  подвинулся  на   стволе
поваленной сосны, хотя места было и так достаточно. Астор медленно перенес
ногу через ствол и сел верхом, и рыжие, нагретые  солнцем  пластинки  коры
посыпались вниз, словно чешуя большой золотой  рыбы.  "Вот  они  какие,  -
думал Астор, беззастенчиво разглядывая старика, - вот они - те, которых мы
создаем  сомнительной  силой  нашего  воображения.  Мы  видим   их   потом
объемными, чертовски достоверными фигурами на стереоэкране. Но вот такими,
из плоти и крови, мы не встречаем их никогда. Это  промежуточный  процесс,
изъятый  из  акта  творчества.  И  наверное,  так  и  надо,  потому   что,
повстречавшись один раз со своим героем вот так, как я  сейчас  сошелся  с
этим стариком, автор уже не в силах будет заставлять его жить, и думать, и
чувствовать, и  все  прочее.  Для  технического  персонала  студии  -  для
биоконструкторов,  нейропликаторов,  операторов  пси-связи  -  они  всегда
остаются  лишь   сценическими   биороботами,   дистанционно   управляемыми
антропоидами без обратной связи. И только мы - может быть, даже не все,  а
немногие из нас - знаем, насколько же это люди".
   Старик продолжал смотреть прямо перед собой, не поворачиваясь к Астору,
и его маленькие старческие руки как-то по-особенному бессильно  лежали  на
коленях. "Он еще старше, чем кажется, - подумал Астор. - И  вообще,  этого
старика я где-то уже видел. Хотя нет, старика я видеть не  мог  -  это  же
сценический биоробот, материализованный образ, черт побери! Но ведь у него
может быть прототип. Определенно  видел.  Не  в  институте  -  там  я  его
запомнил бы. Значит, в Союзе писателей. Собственно говоря, а что случится,
если я возьму и спрошу, кто он такой?
   Астор собирался было открыть рот, но старик медленно повернулся к  нему
и проговорил:
   - Ну, хорошо, тогда мне первому придется представиться.  -  Он  пожевал
губами, снова как-то грустно посмотрел вдаль,  словно  ожидая,  что  Астор
прервет его и заговорит первым. Но Астор решил подождать. - Видите  ли,  я
писатель. Это всегда как-то неловко говорить о  себе.  -  Старик  виновато
улыбнулся, маленькие ручки его беспокойно зашевелились. - Но  я  Настоящий
Писатель. Хотя точнее было бы сказать, что я был Настоящим Писателем.
   "М-да, - подумал Астор, - а ведь я тоже был".
   - Я создал  много  книг,  -  продолжал  старик.  -  Последние  три  мне
разрешено было материализовать. Сейчас я пытаюсь понять: что же было самым
главным, самым радостным в процессе  создания  настоящей  книги?  Рождение
сюжета? Появление героя?.. Что дороже  -  первое  появление  его  в  твоем
воображении или первая встреча с ним на стереоэкране?
   "Забавно, - подумал Астор, - забавно. Ведь он сейчас говорит  со  мною,
посторонним лицом. Значит, весь этот  монолог  не  авторский.  Это  мысли,
независимые от воли того, кто  создал  этого  старика.  Даже  страшно.  Не
забавно, а страшно".
   - Точно так же я не знал, кто из всех рожденных  мною  героев  ближе  и
дороже других. До недавнего времени не знал.  Пока  мне  не  пришло  время
расставаться с последним. И тогда я понял, что  этот  последний  настолько
близок и необходим мне, что расставание с ним, исчезновение его не  только
равносильно для меня собственной смерти - оно страшнее, потому что за  ним
идет пустота, в которой будет продолжаться мое бытие.
   "Хлюпик ты, - в неожиданном  ожесточении  вдруг  подумал  Астор.  -  Ты
гробишь  человека,  которого  родил  и  провел  по  жизни.   Ты   шевелишь
маленькими, ни на что не  способными  ручками,  а  тем  временем  его  там
дематериализуют. Не там - здесь. Это  происходит  здесь,  на  студии.  Еще
немного, и так будет с моим Стором. Оба мы хлюпики. Я ведь тоже