е не почувствовал, как
его вышвырнуло из машины и покатило по земле.

     Очнулся он от жары. Солнце стояло прямо над головой, глазах было зелено
от зноя и жажды. Пить.
     Он слегка повернул голову, стараясь отыскать свою машину, но лицо свело
от  боли,  - по-видимому, вся кожа, не прикрытая комбинезоном и шлемом, была
сожжена. Но боль можно было перенести, жажду - нет.
     Стиснув зубы, он перекатился со спины на живот. Отдышался. Приподнялся,
опираясь локтями в землю, - озеро было уже слева, а ручей - прямо перед ним.
И за всем этим, не оставляя места ни небу, ни скалам, высился сверкающий под
солнцем  исполин,  выточенный  из  полупрозрачного  кварца.  Он  один хранил
прохладу  в  своей  пронизанной  солнцем  глубине,  и оттуда рождалась вода,
маленьким  нескончаемым водопадом срывающаяся с его протянутой прямо к Сиблу
руки.
     Глаза   заслезились  от  каменного  блеска.  Он  полежал  еще  немного,
уткнувшись в спеченную зноем землю. Надо было собраться с силами, но как это
сделать,  если  резь в глазах все острее, мозг заплывает густым пульсирующим
гулом...  Еще  раз  потерять сознание под прямыми лучами солнца - это конец.
Надо заставить свое тело двинуться вперед.
     О  том,  чтобы  подняться,  не  могло  быть и речи. Ползти. Он мысленно
представил  себе,  как  выносит  вперед руку - вон до той трещины, дальше не
надо;   нога  сгибается,  и  тело  само  собой  перемещается  вперед,  пусть
ненамного,  но все-таки вперед. Ты должен с этим справиться, сказал он себе.
И  ты  справишься,  потому  что  так  уже было однажды. Теперь, правда, и не
вспомнить,  в  какой  это  было  экспедиции.  Давно.  Ты так же полз, только
вдобавок  ко  всему в скафандре, и кислород кончался, и нужно было тащить на
себе  что-то  чертовски  тяжелое и неудобное, и все-таки ты тогда справился.
Ну, давай!
     Он протянул руку и вцепился в край трещины. Теперь ногу. Ногу! Кажется,
он кричал вслух. Кричал на собственное тело. Кричал, словно поднимал в атаку
отряд десантников.
     Тело не повиновалось.
     Он  все-таки  заставил себя сесть - рывком; наклонился, чтобы тут же не
опрокинуться  навзничь.  Медленно  ощупал  ноги  -  все было в порядке, даже
комбинезон не порван, но он не чувствовал прикосновения собственных пальцев.
Ноги  были  мертвы,  как протезы. Это его почему-то не испугало. Наверное, и
такое  было,  -  впрочем,  чего  только  не было за десятки лет нескончаемых
полетов!  Было  все  что  угодно,  и  в  лежащем  вне  времени  ворохе самых
невероятных событий он уже не мог отличить, что же было с ним самим, а что -
с  его  товарищами,  потому  что  последнее  переживалось  подчас  острее  и
болезненнее, чем собственное. Все было, и со всем удавалось справляться.
     Он   полз.  Ноги  волочились  по  земле,  словно  это  был  ненужный  и
несоразмерно  тяжелый  хвост;  боли  они не причиняли, одно неудобство. Боль
была  ближе,  она захватила руки, шею, лицо, она раздирала кожу и вырывалась
наружу  бурыми  брызгами мгновенно запекающейся крови. Время от времени Сибл
приподымал  голову  и  пытался  определить, сколько он прополз. И каждый раз
оказывалось, что остается больше половины. А сил уже не было, боль в сговоре
с солнцем становилась все яростнее и нестерпимее, хотя в каждый миг Сибл был
уверен, что ничего страшнее нет и быть не может. И все же каждое последующее
мгновение было ужаснее предыдущего.
     Он  положил  голову  на  черные, кровоточащие руки, давая себе минутную
передышку.  Щека  его  коснулась  земли,  и ему показалось, что боль исходит
именно  от  этого  жесткого,  покрытого  белым слюдяным налетом, грунта. "Ты
идешь  туда  незваным,  и  чужими будут для тебя огонь и земля..." Эта чужая
земля  прожигала его ладони до костей, словно была полита серной кислотой. А
спасение  было  уже  близко,  в каких-нибудь пятидесяти шагах, - рожденная в
камне  вода,  золоченая  тропическим  солнцем,  ледяная  в  придонной  своей
глубине...
     Сибл  сделал  еще  один  рывок вперед. Сердце ответило бешеным толчком,
швырнувшим  в  мозг  волну  перегретой  черной крови. На секунду Сибл ослеп.
Потом  отошло.  Нет, это еще не конец. Не может это быть концом. Десятки лет
сверхдальних  полетов,  десятки  новых  и  чаще всего - нечеловечески жутких
миров, и после всего этого сдохнуть, не дотянув нескольких шагов до какой-то
лужи? Ну нет!
     Ноги тянут его обратно, как будто он ползет вверх по крутому склону. Он
выбрасывает вперед руки, судорожно цепляясь за малейшую неровность почвы, он
медленно  подтягивает  тело,  но  бесформенная масса гигантского чешуйчатого
хвоста  тянет  его вниз, в пропасть; Сибл пытается удержаться на ее краю, но
хвост перевешивает, и он все быстрее и быстрее скользит назад и вниз...
     Сибл  ударяется  головой о землю. Вспышка зеленых искр разгоняет пелену
бреда,  и снова впереди только вода, подернутая маревом испарений. Только бы
не  сойти  с  ума!  Только бы не сойти с ума! Еще двадцать шагов, на которые
надо   любой   ценой  сохранить  разум.  Лучше  всего  подчинить  свой  мозг
какой-нибудь  мысли,  но  не желанию, а тревоге. Хотя бы о безопасности. Вот
так: впереди- вода. И к этому привычному ручью неведомые тебе звери бесшумно
направятся на вечерний водопой. Опереди их, ведь оружия нет, оно осталось во
внутренних   гнездах   разбитого  левитра.  Ты  беззащитен  перед  зубами  и
когтями...
     Снова  рывок  вперед,  и  снова  нечеловеческая  боль, и смешно бояться
клыков и когтей, которые перед этой мукой кажутся детской забавой.
     Впереди  не  больше  десяти шагов. Почему так много? Ведь он ползет уже
целый  день! Может быть, вода отступает перед ним? Каменная рука, простертая
уже  почти над его головой, едва заметно поворачивается, и струя, падающая с
вышины,  уходит,  уходит в золотое марево, она уже вообще не течет вниз, она
струится  по  небу,  и  контуры ее волны очерчиваются внезапно зажигающимися
звездами, а впереди - один раскаленный камень...
     Если  бы  он  мог, он закричал бы от ужаса. Но в этот миг упругая волна
раскаленного  воздуха  ударила  ему  в  лицо. Беззвучный шквал, остановивший
дыхание.  Сибл  прижался  к  земле,  чтобы его не отшвырнуло обратно. Ничего
страшного.  Было  бы  даже  удивительно, если бы чудовищный взрыв не породил
ответных  явлений  в атмосфере. Вот только глаза уже почти ничего не видят -
тонкая  жгучая пыль хлещет по векам и, кажется, пробивает их насквозь. Сухая
кристаллическая  пыль.  А  чего  ты  ждал? "Ты идешь туда незваным, и чужими
будут  для  тебя  земля и воздух..." Воздуха нет. Одна горькая, тошнотворная
пыль.
     Ураган прекратился так же внезапно, как и возник. Сибл чуть поднял лицо
от  земли  -  вода была уже совсем близко, в каких-нибудь пяти шагах. Только
пять  шагов! Но не повиновались уже и руки. Руки. Пять шагов, и он окунет их
в  воду,  он  будет  переливать  ее из ладони в ладонь, он плеснет ею себе в
лицо, он будет фыркать и разбрызгивать ее по камням, обесцвеченным зноем...
     Он  уже  не  полз - не было силы, которая могла бы сдвинуть с места его
громадное, налитое страданием тело. Он не полз, а, цепляясь обнаженным мясом
ладоней  за  режущие  края трещин, подтаскивал к себе береговую кромку; не в
силах  сдвинуть  себя  самого,  он  поворачивал, под собой все огромное тело
планеты,  с  каждым  усилием приближая к своим губам зеленоватое лоно ручья,
выстланное невидимыми отсюда лениво шевелящимися водорослями...
     Вода  возникла  чуть  ниже его лица, у подножия низкого плоского камня.
Сто самых долгих в его жизни шагов. И с этим он справился.
     Он  свесился  с  камня и зачерпнул две полные тяжелые горсти. Вероятно,
солнце  нагрело  воду  почти  до  кипения,  потому  что он ощутил ожог более
страшный,  чем  от  прикосновения разъедающей земли или раскаленной пыли. Но
это была вода, какая бы то ни было - вода, вода, вода, и, цепенея при мысли,
что  руки,  сведенные судорогой, могут разомкнуться и пролить хотя бы каплю,
он одним глотком выпил все, что только смог зачерпнуть.
     И в тот же миг он почувствовал, как все его внутренности выворачиваются
наружу,  чтобы  выбросить  то, к чему он так долго и мучительно стремился. И
то, что никак не могло быть водой.
     И беспамятство. Не спасительное. Милосердное.
     Он пришел в себя, в последний раз удивляясь тому, что еще жив. Он знал,
что  осталось  совсем  немного.  До  сих пор перед ним была вода, а значит -
непоколебимая  уверенность  в  том,  что он справится. Справится не с чем-то
конкретным, а вообще.
     Теперь  не было ничего, только бессильное, какое-то детское недоумение,
обращенное  к  бородатому  исполину,  изваянному,  наверное,  из гигантского
кристалла  каменной  соли.  В  памяти  Сибла  проходили  ледяные сосульчатые
капилляры,  принесенные  разведчиком с поверхности планеты. Озерная, речная,
родниковая   вода   -  бесчисленные  серебряные  капли,  звонко  цокающие  о
прозрачные  чашечки  анализаторов.  Вода  дождевой  чистоты. Он же видел ее,
держал в руках, пил!
     Он  вспомнил  воду морей - терпкую, с непривычной горчинкой, годную для
питья  только  тем,  кто  привык  к  ней, породившую жизнь на этой планете в
древности  и  питающую добрую половину органической жизни и теперь. Но здесь
была не морская вода.
     Он  заставил себя глянуть вниз. Голое безжизненное дно, ни травинки, ни
козявки. Только жуткие кровавые пятна, осевшие у подножия камня.
     Он  сам  выбрал  себе  это  место для посадки, сам выбрал этот водопад,
ручей и озеро - единственные среди тысяч других.
     Единственные - и мертвые.
     "Ты идешь туда незваным, и чужими будут для тебя воздух и вода..."
     Вода... Сколько воды...
     Он  лежал  на  пороге этой влаги и свежести - и мир этот был закрыт для
него. Он лежал, не шевелясь и не отрываясь от бесшумно плывущей глади ручья.
Если бы он мог закрыть глаза - он бы этого не сделал. Если бы он был в силах
отползти от берега - он не пошевелился бы.
     Все-таки это была вода. Проклятая и прекрасная - вода.
     Он знал, что ее нельзя коснуться - и тянулся к ней.
     Если бы губы повиновались ему - он молился бы на нее.
     Если бы у него был ядерный десинтор - он бы ее уничтожил.
     Но пить он уже не хотел.
     Единственное,   чего  он  мог  еще  желать,  -  это  перестать  видеть,
чувствовать,  мыслить.  Но мера его страданий была безгранична, и поэтому он
умирал в полном сознании.
     Он  ни  о  чем  не  жалел  -  путь,  приведший  его к мертвой воде, был
добровольным.
     Солнце  стояло  еще  высоко,  когда  он  умер.  Неподвижен  был воздух,
неподвижна  поверхность озера, неподвижно тело человека, распятого отвесными
лучами  на  камне,  белом  от  соли. Его руки тянулись к воде, его губы были
обращены  к  воде,  его  незакрывшиеся  глаза  смотрели  на воду, и когда на
следующее  утро  Фасс все-таки разыскал его, он подумал, что Сиблу повезло и
он умер, так и не дотянувшись до этой воды.
Ольга Ларионова. Солнце входит в знак Близнецов



Ольга Ларионова. Солнце входит в знак Близнецов
Файл взят с http://macroscope.32.ru


                                               Там звезды сияли,
                                               И солнце слепило,
                                               И облака отражались в воде...
                                               Но где это было?
                                               Не здесь это было...
                                               А где?
                                               Где эта точка пространства
                                               И времени?..

                                                      Э. Межелайтис


     Ивик  любил  свое  место. Даже нет, не любил - он просто не представлял
себя  в  классе  за  другой партой. Классы сменялись лабораториями, учебными
кабинетами,  а  место оставалось прежним: крайняя колонна, ближайшая к двери
парта. Отсюда, едва зазвучит последний звонок, в один прыжок можно очутиться
в  коридоре,  и  сюда  легче всего проскользнуть, если учитель оказывается в
классе на секунду раньше тебя.
     Был   ли  Ивик  лентяем,  прогульщиком,  .двоечником?  Отнюдь  нет.  По
большинству  предметов  он колебался между "четверкой" и "пятеркой", правда,
скорее  благодаря  своей  прекрасной  памяти,  чем  усидчивости, а главное -
вопреки стойкому равнодушию ко всем точным наукам.
     Большинство  учителей  по  этим предметам - физик, химичка, чертежник -
махнули  на  него  рукой,  довольствуясь  четким  повторением  заданного, но
математик,  старый  романтик  с  неоригинальным прозвищем Катет, не оставлял
надежды заменить это равнодушие если не страстью, то хотя бы любопытством.
     Вот  и  сейчас  Катет,  чуть  прихрамывая,  кружил по классу, изредка и
ненавязчиво поглядывая в сторону Ивика.
     -  Каждый  из  нас может легко представить, себе двумерное и трехмерное
пространства,  -  рассказывал  Катет.  -  Труднее  представить  пространства
одномерное  или четырехмерное, тут уже нужно немножечко фантазии. Но вы ведь
у меня все фантазеры хотя бы немножечко, не так ли?
     Улыбнулся  весь  класс  -  ну  просто не мог не улыбнуться, когда Катет
этого  добивался. А с некоторых пор старый и опытный педагог прикладывал все
усилия,  чтобы всецело подчинить себе ребят. И подчинял - кроме одного. Того
самого,  ради  которого  старался. Этот и сейчас смотрел на него со странным
выражением  послушания  и  отрешенности, когда просишь повторить - повторяет
дословно,  как магнитофон, ну прямо на "пятерку". Но ведь не этого добивался
учитель...
     -  Гораздо труднее представить себе многомерное пространство. На первых
порах  достаточно просто поверить в его реальное, осязаемое существование. А
когда  вы  в  это  поверите, то сможете принять и такую гипотезу: мы живем в
первом,  втором  и третьем измерениях, но ведь в этом же объеме пространства
одновременно могут существовать и совокупности, скажем, седьмого, восьмого и
девятого  измерений, которые представляют собой целый мир, который мы просто
не  можем  воспринимать, мы считаем его вакуумом. И таких неощутимых миров -
бесконечное множество, и мы даже не знаем, повторяют ли они наш, или чуточку
отличаются,  или  ни  в  чем с нашим не схожи... Все это не более чем смелое
предположение,  ведь  об  этих  сопространственных мирах мы не имеем никаких
данных,   ни   точных,  ни  смутных.  Но  вот  пофантазировать  мы  можем...
Разумеется, уже на переменке.
     Не  прерывая  рассказа,  он дошел до середины прохода и, поворачиваясь,
привычно  глянул  туда, где сидел всегда прилежный до уныния, равнодушный до
отчаянья Ивик.
     И не узнал мальчика.
     Обычно  слушавший  с полуприкрытыми глазами, он вдруг преобразился так,
словно зазвучала его любимая музыка. Класс тоже помалкивал - видно было, что
усилие рассмотреть сопространственные миры прямо-таки витает в воздухе.
     -  А теперь у нас осталось несколько минут, чтобы повторить пройденное,
-  проговорил  Катет,  и  глаза  Ивика тотчас погасли и прикрылись пушистыми
немальчишечьими ресницами.
     "Ничего,  ничего,  -  говорил  себе  старый  учитель, - я тебя все-таки
поймал,  я  тебя,  несмышленыша,  заарканил!  Именно  я,  а  не  учительница
рисования  -  единственная  в  школе,  которой  ты  доверил  свою  жизненную
программу.  Видите  ли,  миллионы  людей занимаются реальным миром, и только
считанные   единицы   -   вымышленным,   несуществующим.  Надо  отдать  тебе
справедливость,  было  это несколько лет тому назад, и тогда ты эту... - как
там вы ее звали? - а, Махровую Кисточку, прямо-таки подавил эрудицией: Грин,
Врубель...  И  она  отплатила  тебе  худшим,  что  может сделать учитель для
ученика:  провозгласила тебя вундеркиндом и пошла у тебя на поводу. И вот ты
укрепился  в  своем  еретическом  желании допускать до сердца только то, что
выдумано,  нереально,  мнимо.  Или прошло так давно, что стало тенью. На все
остальное у тебя глаза не глядят, и ты можешь прожить всю жизнь, сознательно
отворачиваясь  от тех немыслимых и сказочных тайн, которые гнездятся в самом
обыденном и простом и готовы открыться тебе одному. Но теперь я это поломаю.
Я  построю  для  тебя  мостик  между  сказкой и явью. Ты здорово рисуешь, но
рисовать  реальное  научу  тебя я. Рисовать жизнь, а не мерцающие сферы - не
без  притягательной загадочности, впрочем. Все эти годы меня тянуло угадать,
что  напоминают  твои рисунки - туманные шары, зыбкие контуры... Стой, стой,
да  ведь  я  тоже это видел - да это же фосфены, псевдообразы, возникавшие в
глубине зажмуренных век!.."
     Внезапно  он встрепенулся. Глубокая, совершенно необычная тишина стояла
в классе. Уподобились Ивику, мечтатели!
     - Сайкин, к доске!
     -  А  можно я спрошу? Вот если бы сконструировать такой телескоп, чтобы
заглянуть в эти не наши измерения...
     - Вопросы на переменке. Тетрадку домашнюю захвати!
     - Ой, а если заглянуть туда... Ну, в эти... а там звероящеры, и все как
в каменном веке?
     Это уже Соня. Взорвала-таки класс. Гам, восторги...
     - Ти-хо! Не тяните время, Сайкина не спасете.
     -  Ой,  а у меня тоже вот такой вопросик...
     А Ивик уже сомкнул ресницы. Созерцает мерцающие миры...
     ...Пепельно-зеленый   шар  потускнел,  растянулся,  туманными  полосами
перерезали  его перистые облака. Чернота сгущалась в центре, она становилась
плотным  весомым  комом,  тяжелым,  как  одиночная  скала.  И это всегдашнее
солнце,  спрятанное  за  скалой, которое оконтуривает ее молочным сиянием. И
самое  необыкновенное - это не сама картина, а внезапность ее изменения. Вот
скала  чуть дрогнула, и вдруг ее словно раскололи надвое, и из этого раскола
ударил  вверх  бледный  луч.  Конусообразные  фигуры  поплыли слева направо.
Неживые.  Живые,  одушевленные  фигуры  он  видел редко. Чаще ему мерещились
пирамидальные  замки,  вьющиеся  светлые  ленты  не  то  дорог,  не  то рек,
невообразимо  распахнутые  крылья ветряных мельниц, скорбные паруса траурных
опавших знамен...
     Все  детство  он  пытался  рисовать эти видения, смутно припоминая, что
когда-то он уже видел подобные рисунки - альбом, который ему дали посмотреть
в  чужом  доме.  Наверное,  он  не  умел  тогда  читать,  потому что фамилия
художника  осталась ему неизвестной. Но картины жили в памяти, не похожие ни
на  что  другое, не встреченные больше ни в одном музее. И еще одно поражало
Ивика:  вероятно,  смутные  видения  в глубине закрытых век наблюдали многие
люди  - а может, и вообще все. Но почему-то только для них двоих - для Ивика
и  для того сказочного художника - они сложились в один целостный мир, почти
земной и все-таки нереальный?
     Он  пытался разрешить эти вопросы с отцом, с Махровой Кисточкой. Его не
поняли.  Заученно  объяснили:  настоящий художник создает не фотографическую
копию действительности, а тот образ, который стоит у него перед глазами.
     Это  он  знал  из  школьной программы. Но загвоздка была в том, что все
художники  видели свой "образ", будь он неладен, открытыми глазами, и только
тот  один,  больше  не  встреченный,  рисовал  нечто,  стоящее  у него ПЕРЕД
ЗАКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ!
     Ивик  просто  не  знал этого слова, иначе коротко определил бы, что для
них  двоих  кроме  реального  окружающего  мира  существует  еще  объемный и
красочный мир фосфенов.
     Объемный. Красочный. Осязаемый.
     Сегодняшний  урок  старого  Катета  стал своеобразным патентом на право
существования  этого второго мира. Ну конечно же, он здесь, в том же объеме,
где  разместился  класс,  школа,  набережная...  Ивик даже съежился от этого
ощущения.  Высоты  он  никогда  не  боялся,  вместо страха у него появлялось
щемящее  сладковатое  томление  по  несбывшемуся  полету.  Это  же  самое он
испытывал и сейчас. Хотя - почему несбывшемуся?..
     Искрящийся  смерч извивался в зеленоватой глубине, постепенно удаляясь,
угасая  и  вытягиваясь  в  пепельный коридор. В него над