ми сучками,
ломкими,  как  угольные электроды. Да, в таких джунглях не разгуляешься.
Но  бодуля  должна  была быть где-то здесь, не могла она уползти далеко.
Вот  обломанные  сучки - сюда она вломилась. Он заглянул в просвет между
сучьями   -  внизу,  на  рыхлой  и  совершенно  голой  почве,  отчетливо
обозначилась  ямка,  где  бодуля  упала,  и  дальше  - неровная борозда,
уходящая  в  глубь  зарослей. Справа от борозды монотонно розовели пятна
крови.  Уползла-таки.  И  теперь  ему  надо было идти по следу. А может,
послать Эристави добить животное? Охотник ведь, как-никак.

Но  Генрих  знал,  что  пока он находится здесь, на Поллиоле, ни один из
этих  двоих  больше  не  возьмет  в  руки  оружие.  Так что придется все
закончить  самому.  Он бросил последний взгляд вниз, на то место, откуда
уползла  бодуля,  и  вдруг  среди  сбитых  сучков он заметил что-то чуть
поблескивающее,  свериутое  спиралькой... Рога. Небольшие изящные рожки.
Как  это  Герде удалось одним выстрелом сбить оба рога и ранить бодулю в
правый  бок? А, не это сейчас важно. Нужно торопиться, а то она заползет
невесть куда...

Он  обошел  стороной  заросли  черничного  молодняка  и  некоторое время
двигался  по звериной тропе. Понемногу заросли стали реже и выше - кроны
над  головой сплетались, образуя сплошную темно-оливковую массу, и внизу
можно  было  идти,  даже  не  нагибаясь.  Генрих проверил направление по
"ринко"  -  след  должен  был  проходить  где-то совсем недалеко. Земля,
несмотря  на жару, мягкая, влажная - просто мечта для следопыта-новичка.
Да  вот  и борозда - свеженькая, ну чуть ли не демонстрационная. И следы
по  краям...  Только  вот  чьи  следы?  Не бодулины же, в самом деле. Он
хорошо  помнил  след  бодули  -  копытце,  раздвоенное  как сзади, так и
спереди. А тут - когтистая четырехпалая лапа. И зеленоватая слизь.

Объяснение  тут  могло  быть  только  одно  - кто-то цепкий и скользкий,
словно  громадный  ящер,  полз  прямо  по  следу  несчастной  бодули, не
отклоняясь ни на дюйм. Зачем?

А  в  конце  концов  неужели  не  ясно?  Желаемая развязка наступит даже
раньше,  чем он вмешается. И почему на Поллиоле не должно быть хищников?
Достоверно  известно,  что животные этой планеты абсолютно не опасны для
человека.  Но  кто  им  запретит  лакомиться друг другом? Святое дело. И
приятного аппетита.

Он  уже  хотел  повернуть  назад,  но что-то его остановило. Может быть,
мысль  о  тех,  кто остался там, в коттедже, - втайне он надеялся на то,
что  пока  он  будет  отсутствовать,  они догадаются покинуть Поллиолу и
избавят  его  от  тягостного объяснения. Кроме того, у него все-таки был
долг  перед  белой  бодулей  -  долг,  который  он сам возложил на себя:
следовало  однозначно  убедиться  в  том, что эта коза покончила счеты с
жизнью  тем  или  иным  способом.  Иначе  до  конца  дней своих он будет
чувствовать  вину.  И  потом,  его разбирало любопытство - ящеров они не
наблюдали  ни  разу.  Он  поставил десинтор на предохранитель и двинулся
дальше  по  жирной,  влажной почве. Удивительно она плодородна на вид, и
как-то  странно,  что  нет  на  ней  никакой мелкой травки или, на худой
конец,  мха.  Одни  литые,  непоколебимые  стволы  совершенно одинаковых
деревьев.

Между  тем  он  чувствовал, что начинает раздражаться. Влажная атмосфера
тенистых,  парных джунглей не располагала к быстрой ходьбе. Однако каков
запас  сил,  да  и  крови у здешних тварей! Или ее подгоняет страх перед
преследующим ее ящером? Да и ящер ли это?..

Это  был  ящер,  и  в  просветах  между черными гладкими стволами Генрих
наконец   разглядел   его  странное  нежно-зеленое  тело.  Он  напоминал
огромного  панголина,  только уж больно неуклюжего: крупная грубая чешуя
тускло  поблескивала,  когда  на  нее  падал  редкий  солнечный  зайчик.
Двигался  панголин  и  вовсе несуразно, как человек, имитирующий на суше
плаванье  на  боку.  Генрих  рискнул приблизиться, но панголин обернул к
нему  заостренную  морду, зашипел - черный узкий язык свесился до земли.
Черт  ее знает, эту тварь, может, она ядовита... Тварь ползла не быстро,
и  Генрих  решил  покончить  с  этим,  обогнав  ящера. Он ускорил шаг и,
прячась  за  стволами,  короткими перебежками обошел своего конкурента и
двинулся  вперед  как  можно  быстрее,  стараясь держаться параллельного
курса.   Где-то  здесь  и  должен  быть  след  бодули.  Если  верить  не
подводившему  ранее  чувству  ориентации в пространстве, то подранок вел
его  по  плавной  дуге,  чуть склоняясь влево. Значит, след будет вон за
теми  стволами.  Но  это  уже  не  был  тенистый черничник. А, напасть -
лиловые огурцы! И еще какие россыпи!

Мало  того,  что  огуречные деревья почти не дают тени,- ходить под ними
практически  невозможно.  Чтобы  поставить  ногу,  надо прежде разгрести
груду  этих  плодов.  А  чтобы  найти  под ними след, как бы не пришлось
встать на четвереньки.

Эта  мысль заставила его еще раз выругаться про себя и полезть в карман.
Забыл  про  "ринко". Тоже мне охотник! Вот было бы зрелище - Кальварский
на   четвереньках,   разыскивающий  след  упущенной  дичи  под  залежами
сиреневых огурцов!

Он  щелкнул  затвором, и блестящая игрушечная головка завертелась вокруг
оси,   отыскивая   точку,   где   заданный   запах   имел   максимальную
интенсивность.  Сейчас  он  уткнется  в  эти груды аметистовых плодов...
Ничего  подобного!  Носик  прибора  точно  указал вправо, где должен был
двигаться  изумрудный  панголин. Генрих встряхнул "ринко", снова опустил
затвор - носик неуклонно тяготел к ящеру.

Выбирать  не  приходилось  -  приборчик  переориентировался  и  вышел из
строя,  следовательно, остается положиться на чутье хищника, который сам
приведет  его  к  жертве.  Надо только держаться не очень близко - вдруг
этот  ползучий  гад  обладает  маневренностью  земного носорога, который
тоже на первый взгляд кажется неповоротливым...

Но  панголина  что-то  не  было  видно,  хотя  сейчас  он  должен был бы
выбираться  из-под высоких деревьев на эту огуречную поляну. Ох, до чего
же  все  это  противно!  Изменил  своему  золотому  правилу - никогда не
заниматься  не  своим  делом.  И вот - болтайся в этой тропической бане,
нюхай   землю,   как  фокстерьер.  А  там,  в  прохладной  тиши  земного
пространства  и времени, ограниченного стенами их домика, уже потускнели
призрачные  заоконные  звезды, и крик традиционного Шантеклера возвестил
приход  зари...  Пастораль.  Да,  пастораль,  черт  подери,  и  если  бы
кто-нибудь  догадался,  насколько  ему хочется туда, назад, во вчерашнее
утро,  когда  еще  ничего не случилось и ничего не обещало случиться, он
предпочел  бы  провалиться  от  стыда  в  одну  из  вонючих  ямищ  своей
проклятой Капеллы.

Вчера,   когда  еще  ничего  не  случилось...  Он  привалился  спиной  к
прохладному  шершавому  графиту древесного ствола и медленно сполз вниз,
на  корточки.  Несколько  минут  отдыха  в  тишине и прохладе вчерашнего
утра. Так что же было вчера?

Да  ничего  особенного. В ожидании традиционного парного молока Генрих и
Эристави сидели на лужайке в легких плетеных креслах. Как всегда.

Герда  вынырнула из зарослей, волоча за собой на белом пояске некрупного
упирающегося единорога.

-   Одного  одра  заарканила-таки,  -  констатировала  она  и  без  того
очевидный  факт.  -  Больше  нет,  кругом  одни  жабы.  И  все чешутся о
деревья, как шелудивые. К чему бы это?

- К дождю, - отозвался Генрих.

Вероятно,  он  сказал  это  просто так, занятый собственными мыслями, но
тем  не менее это было похоже на истину. Дней десять назад, перед первым
и  единственным пока дождем, на местную фауну напала повальная почесуха:
и  единороги,  и  гуселапы,  и бодули всех мастей, и кенгурафы оставляли
клочья   своей   шерсти   на  прибрежных  камнях,  стволах  исполинского
черничника  и  даже  на углах их коттеджа. Жабы, кстати, страдали меньше
остальных.  То,  что они начали сходиться к озеру, несомненно предвещало
дождь,  и  не  просто  дождь,  а  тропический  ливень,  который,  еще не
достигнув  земли,  будет  скручиваться  в тугие водяные жгуты, способные
сбить  с  ног  средней  величины  мастодонта;  через  десять минут после
начала  по  размытым  звериным  тропам  уже  помчатся  ревущие потоки, и
полиловевшие  от  холода жабы будут прыгать с нижних ветвей в эту мутную
стремительную воду, которая понесет их прямо в озеро...

-  Сходи за хлебцем, Эри, - попросила Герда, - а то эта скотина и минуты
спокойно не простоит.

Эри  проворно  сбегал  на кухню, выгреб из духовки еще теплые хлебцы, но
обратно  на лужайку предусмотрительно не пошел, а высунулся из кухонного
окна,. подманивая единорога только что отломленной дымящейся горбушкой.

- Не давай скотине горячего, - велела Герда.

-  Ты что думаешь, тут трава на солнцепеке холоднее? - Он все-таки подул
на хлеб, потом обмакнул его в солонку. - Ну, иди сюда, бяша!

Единорог  дрогнул  ноздрями  и  затрусил за подачкой, проворно перебирая
мягкими  львиными  лапами.  Герда  догнала  его  и,  когда он тянулся за
горбушкой,  ловко  подсунула  под  него  ведерко.  Зверь жевал, блаженно
щурясь,   и   в  ведерко  начали  капать  первые  редкие  капли;  Герда,
придерживая  ведерко  ногой,  принялась  чесать пятнистый бок - единорог
фыркнул,  присел,  и  в ведро ударили две тяжелые белоснежные струи. Это
животное  не  нужно  было  даже  доить  -  оно  отдавало  избыток молока
абсолютно  добровольно,  и  люди  вряд ли догадались бы о том, как легко
получить  этот  бесплатный дар местной фауны, если бы в зарослях то тут,
то там не попадались белые, быстро створаживающиеся лужи.

Герда  выдернула  ведерко,  прежде  чем  животное  переступило с ноги на
ногу,  -  как  правило,  такая манипуляция кончалась гибелью всего удоя.
Она  нацедила  молоко в кружки, положила в маленькие плетеные корзиночки
по  хлебцу. Когда обносила мужчин, почувствовала влажную теплоту в туфле
-  опять  эта скотина напустила ей туда молока. Каждый раз одно и то же.
Она  бегом пересекла затененную лужайку, скинула туфли и выставила их на
солнцепек. Потом вернулась в свою качалку и забралась туда с ногами.

- А ты что постишься? - спросил Генрих.

- Как-то приелось. Да и жарко.

Она  не  очень-то  дружелюбно  следила  за  тем, как мужчины завтракают.
Когда кружки опустели, она подождала еще немного и спросила:

- Ну и как сегодня - вкусно?

- Как всегда, - отозвался Эри. - Бесподобно.

Генрих благодарно кивнул, стряхивая крошки с бороды.

-  Тогда  будь  добр,  Эри,  -  попросила Герда особенно кротким тоном,-
достань  мне  из холодильника одну сосиску. Там на нижней полке открытая
жестянка.

Эри,  расположившийся  было  на  кухонном  подоконнике  рисовать все еще
пасшегося  внизу  единорога,  кивнул  и  исчез  в  голубоватой  прохладе
холодильной  камеры.  Было  слышно,  как  он  там  перебирает  жестянки.
Наконец  он  появился  снова в проеме окна, шуганул единорога и протянул
Герде вилку с нанизанной на нее четырехгранной сосиской.

-  Благодарю,  - сказала Герда с видом великомученицы. Все последние дни
она  демонстративно  питалась  ледяными  сосисками,  причем  накал  этой
демонстративности  от  раза  к  разу  все  возрастал.  Во всяком случае,
мужчины старались на нее в такие минуты не глядеть.

-  Между  прочим,  забыла  спросить,  -  продолжала она, и вид у нее был
такой,  словно  она  собиралась  переходить в нападение. - Вчера вечером
молочко от нашей коровки было не хуже, чем обычно?

Мужчины недоуменно переглянулись - вроде бы нет, не хуже.

-  А  это  было  жабье  молоко,  -  сообщила  она,  помахивая вилкой. И,
удовлетворись произведенным эффектом, объяснила:

- Это вам за то, что вы кормите меня всякой консервированной пакостью.

По  лицу  Эри  было  видно,  что он просто онемел. Дело было не только в
том,  что  она  сказала, - главное, что она так говорила со своим мужем.
До  сих  пор  он  был  для нее господином и повелителем, и это никого не
удивляло  - еще бы, сам Кальварский, гений сейсмоархитектуры, величайший
интуитивист  обжитой Галактики, без которого не возводился ни один город
в  любой  сейсмозоне!  И  миленькая  длинноногая  дикторша  периферийной
телекомпании  "Австралаф",  обслуживающей  акваторию  Индийского океана.
Шесть лет незамутненных патриархальных отношений, и вдруг...

-  Ты  просто  устала  от  безлюдья,  детка,  -  сказал  тогда Генрих. -
Давай-ка собираться на Большую Землю.

-  И  не  подумаю,  - возразила детка, - я еще не взяла от Поллиолы все,
что она может дать. Я еще не собрала свою каплю меда...

Если бы он тогда мог угадать, что ее капля меда окажется красного цвета!

Тогда  он пил бы и сейчас свою кружку молока - от жабы ли, от единорога,
не  все  ли  равно  -  вкус  одинаковый,  а не сидел бы в этом огуречном
лиловом  дерьме, тупо глядя слипающимися от бессонницы глазами на только
сейчас   появившегося   из-за  деревьев  нелепо  ковыляющего  панголина.
Явился-таки,  искомый  гад. На этот раз придется пропустить тебя вперед.
Валяй.  Догонишь  бодулю - не может же она удирать без остановки,- тогда
можно  будет  выстрелить  поверх  тебя. Не бойся, десинтор не разрывного
действия,  без  обеда ты не останешься. Просто надо будет опередить тебя
из гуманных соображений.

Генрих  отступил  за  огуречный ствол и подождал, пока ящер, по-прежнему
двигаясь  судорожными толчками, прополз мимо. Выйдя из-за ствола, Генрих
с  удовлетворением  отметил,  что  панголин  проделал в россыпях огурцов
заметную  борозду  - не надо разгребать шершавые плоды, чтобы найти след
с четырехпалой лапой и регулярными розоватыми пятнами справа.

Преследование   ящера   в   этой   огуречной   роще   отличалось   такой
монотониостью,  что  Генрих  окончательно перестал следить за временем и
пройденным  расстоянием.  Сколько  он шел, осторожно ставя ногу прямо на
след  ящера,  полчаса  или  полдня?  Убийственное  однообразие колоннады
растительных монстров могло усыпить на ходу. И усыпляло.

Из  этого  полудремотного  состояния  Генриха  вывело падение. Под ногой
злорадно  хлюпнул  раздавленный  огурец,  смачные  лиловые плевки усеяли
штанину,  и  он  почувствовал,  что  уже  лежит  на боку и в левой кисти
нарастает   боль,   нарастает  жутко,  по  экспоненте.  Ящер  обернулся,
удовлетворенно  прошипел  что-то  на  прощанье  и  исчез как-то особенно
неторопливо.  "Погоди, гад ползучий,- невольно пронеслось в голове,- я ж
тебя  догоню...  Вывихнуть  руку  -  это тебе не десинтором по боку. Я ж
тебя  доконаю..." Он спохватился на том, что сейчас, выходило, он гнался
уже  не  за  бодулей,  а  вот  за этим зеленым выползком, и то суммарное
чувство  досады,  нетерпения,  собачьей  тяги  вперед, по следу, и есть,
вероятно,  атавистический  охотничий  инстинкт, в существование которого
он до сих пор не верил.

Он  положил  десинтор  на  колени,  выдернул из медпакета белую холодную
ленту  и наскоро перетянул кисть руки. Поднялся, поискал глазами - здесь
растительной  зелени  не было, так что поблескивающую чешую панголина он
должен   был   бы   усмотреть  издалека.  Так  ведь  нет.  И  непрерывно
прибывающая   сиреневатая  огуречная  каша  уже  затянула  след.  Генрих
выругался,  засек  направление  по  носику  Буратино и медленно двинулся
дальше,  разгребая  предательские  огурцы.  Он  упал  еще раза четыре, и
последний  раз  -  на больную руку, так что боль, усиленная жарой, стала
несколько  выше  допустимой. Мелькнула мысль - а не послать ли эту затею
к  чертям  и  не  вызвать ли аварийный вертолет? Но тот же новорожденный
охотничий  инстинкт  не  дал  этой  мысли  вырасти  и  овладеть усталым,
обмякшим  телом.  Он  шел и шел, и когда впереди наконец тускло блеснуло
слизистое   тело   панголина,  он  увидел  в  просвете  между  деревьями
беспорядочно  валяющиеся здоровенные ржавые грубы. Об одну из таких труб
самозабвенно терся ящер.

Генрих,  стараясь  не  упасть  в шестой раз, осторожно приблизился. Ящер
повернул  к  нему  внезапно  потолстевшую  морду  -  вероятно, опухла от
чесанья,-  встряхнулся,  так  что  с  него слетело еще несколько крупных
чешуек,  и с завидной легкостью юркнул в трубу. Через некоторое время он
показался  из  дальнего  ее конца, пересек чистое пространство - огурцов
что-то  стало  меньше,-  подполз  к следующей трубе, почесался и влез. С
третьей  трубой  процедура  повторилась. Ящер был уже довольно далеко, и
Генрих  обратил  внимание  на  то, что после прохождения через каждую из
труб  ящер  как  бы  розовеет.  Он  подошел  поближе и поднял тяжелую, с
ладонь,  пластинку  чешуи.  И вовсе это была не чешуя, а слипшаяся тугим
слизким  конусом  шерсть.  Налет,  покрывавший  жесткие,  утончающиеся к
кончику  ворсинки,  делал  их  зеленоватыми.  От  этого  слипшегося кома
шерсти сладко тянуло кровью.

Но   ведь   этого   не   могло   быть.   Генрих  потряс  головой.  Такая
модификация...   Всего   пять-шесть   часов...  А,  что  он  размышляет,
теоретизирует!  Нашел  время!  Ведь  он  может  просто-напросто  догнать
животное, подстеречь на выходе из очередной трубы, и все станет ясно...

Пятнистое  зеленовато-розоватое тело, похожее на исполинского аксолотля,
мелькнуло  впереди  и  исчезло  в  коричневом жерле. Но дальше трубы шли
навалом,  в  три-четыре  наката.  Трубы?  Он  наклонился,  потрогал. Ну,
естественно,  никакие  это  не трубы - свернутые листья, причем каждый -
величиной  с  хороший  парус.  Вероятно,  это были листья этих огуречных
деревьев  -  сначала  опадала  листва,  потом прямо из ствола высыпались
семечки.  А  почему  бы  и  нет? Он взобрался на одну из этих гигантских
сигар  -  ничего, выдержала. Стало хуже, когда "сигары" пошли штабелем -
он  поколебался немного, а потом влез в отверстие. Это была не та труба,
через  которую  проползло  животное  (Генрих  уже  не  рисковал называть
преследуемое   существо   ни  бодулей,  ни  панголином);  преодолев  это
препятствие,  он  вынужден  был  снова  обратиться  к "ринко". Там, куда
показал  носик,  был  сплошной  завал.  А  не  пробить  ли  себе  дорогу
десинтором?  Нет, поздно - сзади уже слишком много этих "сигар", если от
разряда  они  вспыхнут,  то  уж надо думать - на такой жаре они полыхнут
как  фейерверк:  и  не  выскочишь,  и  вертолета  не  дождешься. Вызвать
все-таки  вертолет?  С  него "ринко" не возьмет след. И он снова ввинтил
свое тело в потрескивающую лубяную трубу.

Часа  через  два  он  совершенно  обессилел.  Он  под.  полз к выходу из
очередной  трубы,  но  вылезать  не  стал,  а  перевернулся  на  спину и
блаженно  вытянулся. Труба была шире предыдущих, прохладная и упругая на
ощупь.  Если  встать  на такую, то она не выдержит - сплющится. И цвет у
нее    какой-то    серовато-серебристый    -   впрочем,   это   наиболее
распространенный   здесь  вариант.  Земная  мать-и-мачеха.  А  почему  -
земная?  Ничего  тут нет земного. Даже времени. По своей усталости и все
нарастающей  жажде  он догадывался, что их человеческое, земное утро уже
кончилось  и  время  перевалило,  вероятно,  за  обед.  Но  здесь уже не
действовал  привычный  распорядок.  Все,  чем он пользовался из арсенала
земных  понятий,  в  конце  концов  подвело  и  предало  его.  Ах уж эта
наивность,  этот  лепет  -  "бодули",  "кривули",  "кенгурафы"...  За те
десятки  лет,  как  Поллиола стала курортным становищем, здесь сменились
сотни  поколений  резвящихся  дачников, и все они заученно повторяли эти
полуземные,  полусказочные  названия,  нимало  не  стараясь усмотреть за
ними  то,  что  было  на  самом  деле.  А  здесь  не было десятков самых
разнообразных  видов  животных - здесь был один-единственный вид. Генрих
еще  не  имел тому неопровержимых доказательств, но эта догадка была так
ошеломительна, что он принял ее сразу и бесповоротно, как аксиому.

Он  преследовал  не  бодулю  и  не  ящера  -  он догонял поллиота. Самое
необыкновенное животное, когда-либо существовавшее в