и посоветовать ей выбрать роль животного - несомненно, это сузило  бы  для
нее сектор и время  наблюдений,  но  главное  можно  было  поручить  КПам,
смонтированным специально для  Ген  в  виде  небольших  летающих  существ,
издающих пронзительные ритмичные звуки. Черные и темно-серые  КПы  висели,
порхали и кружились над городом, забирались под крыши жилищ,  прятались  в
листве деревьев и непрерывно передавали все,  что  попадало  в  сектор  их
обзора, на корабль, где специальный КП-фиксатор вел отдельную  пленку  для
каждого из подвижных трансляторов.
   Командир положил руку на термотумблер фона внутренней связи:
   - Сто сорокового ко мне!
   Лязгая когтями по звонкому покрытию пола, в центральную  рубку  корабля
вошел черный лохматый зверь. Поднимись он  на  задние  лапы,  он  стал  бы
ростом не меньше любого геанита. Мерно помахивая хвостом и роняя слюну  на
сверкающий пол, он подошел к Двадцать седьмой и, глядя на нее, замер рядом
с нею.
   И снова молчал Командир, глядя на них;  и  снова  что-то  вроде  обиды,
неясного,  смутно  пробивающегося  ощущения,  так   редко   и   неожиданно
всплывающего из глубин  подсознания,  наполнило  его;  и  уже  не  капитан
корабля Собирателей, не  командир  шестнадцатой  по  счету  экспедиции,  а
просто Четвертый, просто стареющий логитанин, которому  оставалось  совсем
немного  рейсов,  мучительно  старался  подавить  в  себе  это  непрошеное
ощущение, горечью своей уходящее в прошлое и беспокойством в будущее, и  -
не мог.
   "Собиратель, составивший точное описание исследованной  планеты,  может
считать свой долг выполненным" - так говорил Закон Собирателей.
   Покинув планету, все рядовые члены экспедиции забудут о  ней.  Командир
должен составить отчет и сделать предварительные выводы  о  том,  что  эта
планета может дать для Великой Логитании. Если все это он сделал  точно  и
безукоризненно, аргументировал свои выводы, он сделал  все,  что  от  него
требовалось. Отчет  его  поступит  на  рассмотрение  Высшего  комитета  по
инопланетным цивилизациям, и никто, кроме тех, кто был  рядом  с  ним,  не
будет знать, чего же они добились.
   Так было всегда.  Но  никогда  раньше  не  становилось  так  мучительно
горько.
   Командир  старательно  прогнал  эти  мысли,  когда  убедился,  что  его
по-прежнему волнуют только судьбы экспедиции, обернулся к Сто сороковому и
Двадцать седьмой. Две странные, никогда не  виданные  в  Логитании  фигуры
замерли  перед  Командиром:  обнаженная  геанитянка  с  чуть  запрокинутой
головой и черный угрюмый зверь. Командир смотрел не на каждого  из  них  в
отдельности, а как-то на обоих сразу и снова не мог понять, почему же  это
ощущение горечи возникло именно сейчас? Может быть, просто потому, что им,
этим двоим, еще летать и летать?..
   - Сто сороковой, - сказал он, снова гоня от себя непрошеные мысли, - вы
готовы к выходу?
   Сто сороковой мотнул головой,  издал  какой-то  неопределенный  звук  и
нервно сжал переднюю лапу  в  комок;  выбранный  им  образ  прятал  его  в
геанитском городе, на корабле же ему  чрезвычайно  трудно  было  принимать
пищу и разговаривать. Но вхождение в образ отнимало слишком много  времени
и сил,  чтобы  позволять  себе  роскошь  демаскироваться,  возвращаясь  на
корабль.
   - Готов хоть сейчас! - хрипло вырвалось из его пасти.
   - Пойдете завтра контролирующим.  Выход  из  корабля  только  в  ночное
время. Применение левитра и оружия в зоне, доступной наблюдению  геанитов,
по-прежнему запрещено. Все.
   Девушка повернулась и пошла к выходу, деревянные  подошвы  ее  сандалий
чуть слышно постукивали по звонкому металлическому полу.  Почему  она  так
легко  идет?  Поступь  настоящих  геанитянок  тяжелее.  Она  чем-то  почти
неуловимым отличается от всех настоящих геанитянок, хотя кибер-коллектор и
создал образ на основе нескольких  сотен  снимков.  Но  ни  Четвертый,  ни
Девяносто третий, ни Сто сороковой не могут отличить ее от прочих  девушек
Геи.
   Геаниты делают это с первого взгляда.
   Командир отвернулся. Мягко стукнула дверь, и снова он был один на  один
со своими мыслями, и снова эти мысли уносили его к далекой родине,  далеко
от Геи, планеты, которая ничего не сможет дать для Великой Логитании.


   ...Ге-а - это как желтый пушистый комок, застревающий  в  горле,  когда
всего дыхания не хватает на то, чтобы вытолкнуть его и  оторвать  от  губ;
это отчаяние непроизносимости, неподчиненности простейшего из чужих  слов;
ночные звезды, вечно падающие вниз; это прозрачное зарево весенних садов и
предутреннее цветение  неба,  бесконечно  отраженных  друг  в  друге;  это
гортанный  вскрик,  рожденный  эхом  ущелья   и   подхваченный   вереницей
вспугнутых птиц, уносящихся на север, - Ге-а... Ге-а...
   Это половодье ощущений и поток диковинных слов, слишком мягких и гибких
для жесткого языка логитан  -  таких,  как  цепенящее  _отчаянье_,  и  это
странное, пришедшее совсем недавно -  сегодня  вечером  -  останавливающее
дыхание и приводящее к желанию исчезнуть, еще не  испытанное  до  конца  -
_страх_...
   Страх родился сегодня, и первый крик его прозвучал сегодня, когда топот
четырех солдат мерно нарастал за спиной; страх возник извне, где-то  очень
далеко и одновременно - повсюду, словно на линии  горизонта,  стремительно
сомкнулся над головой, как купол защитного силового поля; но  только  поле
это не защищало, а, наоборот, замораживало мысли, останавливало бег крови;
хотелось  сделать  что-то  непонятное,  в  высшей  степени  нелогичное   -
закричать, упасть на землю... Но вместо этого вспоминалось само  слово,  и
пустота его звучания разом уничтожила и только что возникшее  ощущение,  и
хаос мыслей, и осталось лишь бесконечное удивление, как же это так  вышло,
что  она,  Двадцать  седьмая,  существо,   подчиненное   строгим   законам
внутреннего мира  логитан,  вдруг  позволила  себе  опуститься  до  уровня
геанитов, этих полуживотных, поведением  которых  управляет  не  разум,  а
наследственные инстинкты?!
   Страх,  повторяла  она  себе;  животный  страх,  завещанный  инстинктом
самосохранения; страх перед этим  топотом,  перед  лязгом  металла,  перед
свистящим дыханием захлебывающихся влажным ночным воздухом геанитов -  вот
что гнало ее сейчас по извилистой,  исполосованной  тенями  дороге.  Страх
гнал ее, и она не была в эти минуты ни Собирателем, ни просто  логитанкой.
Она была маленькой напуганной девчонкой Геи.
   И когда она поняла это, она остановилась.
   Те четверо, что преследовали ее, не могли задержать  свой  бег  так  же
внезапно, как сделала это  она;  они  пробежали  еще  несколько  шагов  и,
оскальзываясь на глинистом склоне и приседая, наконец остановились.  Всего
несколько шагов отделяло  их  от  Двадцать  седьмой,  но  они  по-прежнему
стояли, задыхаясь от неистового бега, и жадно заглатывали воздух, и  никто
из них почему-то не торопился сделать эти несколько шагов.
   Двадцать седьмая стояла,  обернувшись  к  своим  преследователям  и  не
шевелясь; в неподвижности ее было что-то нечеловеческое  -  действительно,
вот  так,  не  дрогнув  ни  единым  мускулом,   замерев   в   какой-нибудь
причудливой, порой страшно неудобной с  точки  зрения  людей  позе  -  так
стоять могли только логитане, но Двадцать седьмая была  слишком  неопытна,
чтобы самой заметить свой промах. Поэтому она спокойно  глядела  на  своих
преследователей, не в силах понять, что же гнало их следом за ней и почему
сейчас они несмело переминаются с ноги на ногу, когда  достаточно  сделать
три прыжка и они будут совсем рядом.
   Девушка смотрела на солдат, и страха уже не было и в помине. Было  даже
немножечко жалко: ушло острое, впервые  испытанное  и  вряд  ли  способное
повториться ощущение. Доложить о нем Командиру? Это входит  в  обязанности
Собирателя. Но докладывают об ощущениях, возникающих  у  них,  логитан,  а
сейчас она была не логитанкой... Но что же делать с этими? Они стоят.  Они
дышат. У геанитов видно, как они дышат. Обычно у них только приподнимается
верхняя часть торса и чуть приоткрываются губы, но сейчас, у  этих,  дышит
все тело - воздух с хрипом и бульканьем вырывается из горла,  стремительно
взбухает грудь;  свистящий  глоток,  четыре  глотка  -  и  тело  бессильно
опадает, словно мускулы соскальзывают со скелета, и снова этот мучительный
выдох. Но ведь это воины,  ведь  это  геаниты,  специально  тренированные,
выносливые", как вьючные животные. Может быть, она неправильно  поступила,
что бежала так быстро?
   Она с досадой  вспомнила  о  сопровождающем.  Сто  сороковой,  огромный
черный зверь... она разминулась с ним после выхода из харчевни. Туда он не
мог зайти и остался ждать ее на едва освещенной улице, но  четыре  солдата
затеяли драку, а потом летели осколки  белого  камня,  и  комья  земли,  и
кости, выуженные из так некстати случившейся  поблизости  помойки,  и  вот
получилось, что эти четверо увидели девушку и побежали следом за ней,  они
гнали ее по темным закоулкам и дальше за город, к морю, но Сто  сорокового
рядом не было.
   И вот эти четверо стоят перед ней, и никак было не понять  -  зачем  же
они догоняли ее, если сейчас они явно не испытывают желания приблизиться.
   Вероятно, надо было что-то сказать им; может быть, снова повернуться  и
бежать. Но так стоять и смотреть друг на  друга  было  просто  невозможно.
Глупо в конце концов. Или, не найдя  лучшего  выхода,  включить  левитр  и
подняться вверх?
   И вдруг  она  увидела,  что  выражение  лиц  этих  четверых  постепенно
меняется. Сначала -  какое-то  ожидание:  вот  сейчас  переведем  дыхание,
соберемся с силами, тогда... Но затем следовала растерянность,  за  ней  -
недоумение, потом - страх. Тот самый страх, который она  сама  только  что
ощущала. Чего они-то боялись? Она стоит на открытом месте, лицо ее -  лицо
обыкновенной молодой геанитянки, ярко освещено луной,  она  не  двигается.
Чего же они боятся?
   И тут издалека донеслось легкое цоканье когтей по  каменистой  дорожке;
геаниты, конечно, еще не слышали ничего и ничего не увидели бы, даже  если
бы обернулись, но Двадцать  седьмая  уже  поняла:  это  сопровождающий,  и
наконец-то это глупое, непонятное происшествие  придет  к  концу.  Геаниты
разом обернулись, но было поздно: зверь одним прыжком перемахнул через них
и, упав к ногам девушки, мгновенно замер, словно изваянный  из  блестящего
черного камня. Девушка по-прежнему не шелохнулась.
   Некоторое время геаниты еще стояли, затем кто-то из них испустил вопль,
и все четверо,  рухнув  на  землю,  затряслись,  и  зубы  их  клацали,  но
явственно  все  же  доносилось  никогда  еще  не  слышанное  и  непонятное
логитанам слово: "Геката". Затем эта дрожь прекратилась, и стало ясно, что
геаниты, не подымая головы, отползают в сторону ближайшей рощи.
   Темное облако закрыло луну, и в наступившей темноте послышался  дружный
топот: недавние преследователи спасались бегством. Луна выползла нехотя, и
тогда двое, оставшиеся на пологом холме,  пошевелились.  Девушка  опустила
голову и посмотрела  на  собаку  -  ну  вот,  все  и  уладилось,  никакого
нарушения инструкций,  можно  лететь  докладывать  Командиру.  Зверь  тоже
поднял голову и весь как-то гадливо передернулся, отчего его шерсть встала
дыбом и перестала блестеть, -  ну  да,  все  уладилось,  но  сколько  было
сделано глупостей, и придется докладывать об этом.
   Девушка повернулась и медленно пошла вниз. Она доложит  Четвертому  обо
всем, что произошло. Но того, что она  чувствовала,  когда  за  ее  спиной
грохотали медные доспехи солдат, об этом  она  не  скажет.  Это  не  будет
названо и не произнесено вслух, и это навсегда останется с ней. Плохо  это
было или хорошо - все равно. Но это было ощущение, недоступное  логитанам,
и незачем логитанам знать о нем. Это кусочек сказочного мира Геи,  который
она никому не отдаст.
   Она вернулась к кораблю и подробно доложила обо всем, что видел и понял
ее сопровождающий. Но страх она оставила себе.
   Командир слушал ее, опустив голову.  Как  он  устал  от  этой  нелепой,
суматошной Геи!
   Сейчас бы тревогу... Общую тревогу с авральным стартом,  чтобы  бросить
на этой проклятой Гее всю аппаратуру, и  -  вверх,  пробиться  сквозь  это
глупое  голубое  сияние  и  очутиться  наконец  у  себя,  в  черном  покое
межзвездной пустоты... У себя. Хорошо сказано - у себя. Удивительно  точно
сказано. Хотя - несколько преждевременно.
   В белоснежных Пантеонах Великой Логитании множество  одинаковых  могил.
Но все это - могилы обыкновенных логитан. Собирателей, этой  высшей  касты
населения Логитании, нет среди них. Даже если Собиратель случайно умрет на
своей планете, его тело запаивают в  сверкающую  капсулу  и  отправляют  в
пространство: вдали от рейсовых трасс логитанских кораблей.
   Вот откуда появилась у  Четвертого  когда-то  саркастическое,  потом  -
горькое, а теперь - безразличное: "У себя".
   Но "к себе" - нельзя.
   Есть закон, и есть устав, и они предписывают строго определенное  время
пребывания на планете. Гея - это планета, которая ничего не может дать, но
и тут необходимо провести ряд  исследований,  использовать  остановку  для
подготовки  молодых  Собирателей,  загрузить   экспонаты,   подтверждающие
бесполезность планеты, и только тогда  улететь,  предварительно  уничтожив
свои следы. Подготовка молодых  Собирателей...  Закон  и  устав.  Устав  и
закон.
   Завтра последняя попытка выхода в город. Контролирующим идет  Девяносто
третий.


   Командир потребовал к себе только Двадцать седьмую,  и  Сто  сороковой,
воспользовавшись этим, остался снаружи: ему все время казалось, что он  со
своими когтистыми  лапами  и  свалявшейся  шерстью  оскверняет  внутреннюю
белизну корабля.
   Сто сороковой с ненавистью мотнул головой,  словно  отгоняя  докучливое
насекомое. Днем они приставали к нему нещадно; сейчас уже была  ночь,  они
все куда-то прятались, но вот от мыслей, назойливых и однообразных,  покоя
не было.
   Все они делают не то. Девчонка никогда не станет настоящим Собирателем.
Она слишком пристально разглядывает весь  этот  мерзостный,  беспорядочный
мир, ее тянет в лабиринт вонючих закоулков этого грязного поселения; в ней
нет и никогда не будет священной ненависти ко всему, что не  есть  Великая
Логитания, и священной жадности к тому, что может быть полезным для нее. А
старик? А сам Командир? Разве все они, вместе взятые, могут  сравниться  с
ним в той безграничной, слепой преданности своей далекой  родине,  которая
переполняла его в бесконечных странствиях?
   Сто сороковой поднял длинную морду и издал протяжный, томительный звук.
Звук этот родился сам собой, он ничего не означал ни на языке геанитов, ни
на языке логитан. Но он шел от сердца,  этот  звук:  его  собственное  или
принадлежащее тому черному неприкаянному зверю, чей образ он принял?
   Много подобных себе зверей встречал он  на  улочках  и  площадях  этого
города; они отличались друг  от  друга  окраской  и  размером,  голосом  и
повадками. Но спустя некоторое время Сто сороковой понял, что  есть  нечто
главное, что разделяет этих зверей на  два  совершенно  различных  лагеря;
одни были бездомны, другие принадлежали какому-нибудь геаниту.
   И сейчас, глядя на сверкающий корпус корабля. Сто  сороковой  отчетливо
почувствовал, как далекого хозяин, огромный, властно  зовущий  к  себе;  и
залитая  лунным  светом  громада  корабля  была  лишь  мизерной  крупицей,
ничтожной составляющей этого далекого хозяина, и, исполненный  неожиданной
жалости к самому себе от того, что  так  мало  ему  дано  от  вожделенного
счастья услужить, он снова завыл и пополз на  брюхе  к  кораблю,  слезливо
подергивая белесыми веками.


   На следующее утро Девяносто третий проснулся  в  отличном  расположении
духа, потому что ему предстоял последний выход из корабля на  этой  милой,
безалаберной планете.
   Девяносто третий был стар и мудр. Образ, выбранный  им,  был  для  него
традиционен: он всегда принимал вид престарелого  немощного  аборигена,  -
разумеется, если на той планете, куда опускался их  корабль,  вообще  были
аборигены и их облик поддавался копированию. Он прекрасно  знал,  что  его
считают  одним  из  лучших  Собирателей  всей   Логитании,   и   тихонечко
посмеивался над этим. Впрочем, тихонечко  посмеивался  он  решительно  над
всем, а особенно над своими спутниками. Ему был смешон и  сам  Командир  с
вечной скрупулезной придирчивостью к себе и другим, поставивший себе целью
быть идеальным Собирателем, и пытающийся достичь этого при помощи рабского
подчинения каждому  параграфу  Закона  Собирателей;  ему  был  смешон  Сто
сороковой с его фанатичной преданностью  Великой  Логитанин  -  мифической
родине, видеть которую им  удается  лишь  в  качестве  награды  за  особые
заслуги; беззлобным смех вызывала у него и эта малышка Двадцать седьмая  с
ее тихими восторгами по поводу первой же увиденной ею планеты. Потом будет
вторая планета, третья, восторги сменятся  отупением  и  затем,  возможно,
даже   ожесточением,   совсем,   как   у   Сто   сорокового.   Это   будет
гипертрофированное  ощущение  собственной   временности,   случайности   и
необязательности, неминуемо растущее... Планеты  и  перелеты,  перелеты  и
планеты, жалкие крохи  знаний,  которые  они  украдкой,  не  давая  ничего
взамен, возьмут во славу Великой Логитании.
   Бедная малышка, думал он, шаркающими шагами продвигаясь за ней по узкой
каменистой улочке, благоухавшей лужицами помоев, выплеснутых  расторопными
хозяйками из-за глухих глинобитных заборов. Бедная малышка, она приходит в
восторг при виде четких колоннад  удивительно  пропорциональных  храмов  и
безукоризненной  симметрии  белесых,  словно  покрытых  слоем  напыленного
металла,  узеньких  листьев  высоких  полупрозрачных  деревьев   и   емкой
размещенности  маленьких  темно-синих  плодов  в  тяжелой,   геометрически
совершенной кисти. Как же много вас, бедных малышей,  до  конца  жизни  не
умеющих понять, что выход один: лгать и предавать. Лгать товарищам своим и
предавать дело свое.
   Только сам Девяносто третий знал, до какой же степени и  как  давно  он
перестал быть Собирателем. Прилетая на новую планету, он благодаря  своему
богатому опыту и  врожденной  интуиции  мгновенно  сливался  с  жизнью  ее
обитателей и безошибочно определял, в  чем  заключается  нехитрое  счастье
обыкновенного аборигена. Он  не  искал  утонченных  наслаждений,  нет,  он
последовательно испытывал все незамысловатые, обыденные радости, доступные
тому существу, чей образ он принял.
   Так, на третьей планете Ремазанги он ловил запретных голубых пауков  и,
жмурясь, давил их у себя  на  животе,  отчего  они  испускали  несказанный
аромат, погружавший его  на  три  малых  ремазангских  цикла  в  состояние
блаженной прострации; на единственной планетке солнца  Нии-Наа,  отощавшей
под бременем неумолимо растущего числа полудиких существ,  рождавшихся  по
восемь и по десять сразу, он ползал из пещеры в пещеру, оставляя за  собой
липкий след собственной слюны -  искал  желтоглазых  младенцев,  а  найдя,
выхватывал и торжествующим воем сзывал на расправу всю  стаю;  на  Зеленой
Горе, откуда они бежали, потеряв половину  экипажа,  он  сумел  преступить
четыре из шести Заветов Ограждения и даже совокупился с  белой  птицемышью
Шеелой, что вообще не лезло ни в какие законы.
   Правда, это уже выходило за рамки обыденных радостей среднего типичного
аборигена, но  Девяносто  третий  сделал  для  себя  исключение,  пока  он
находился на чужой планете. На корабле он был уже логитанином, а логитане,
как правило, вообще не допускали исключений: это  было  не  в  их  натуре.
Четкие, непреложные законы  -  вот  к  чему  с  пеленок  приучался  каждый
логитанин. А исключения только развращают ум и будят воображение.
   Девяносто третий ничего не боялся. Вместе с чужим образом он получал  и
чужие инстинкты, зову которых он отдавался без колебания и даже  несколько
демо