слежавшегося  пепла  или  погребенного  льда,  колебали  крошечные
кристаллики и, отразившись где-то в пути, возвращались, чтобы  доложить  о
своих странствованиях.  Их  рапорт  записывался  на  фотопленке  размытыми
пятнышками - черными и серыми.  Сдерживая  любопытство,  Виктор  осторожно
вынимал кассету,  заворачивал  ее  в  черную  бумагу  и  медленно  брел  к
следующей точке. Быстро ходить было невозможно. После резкого  подъема  на
высоту четырех с лишним километров болели уши и голова.  Трудно  дышалось,
усталость пригибала  к  земле,  после  нескольких  шагов  тянуло  присесть
отдохнуть. Но Виктор не позволял себе часто присаживаться. Короткий зимний
день подгонял его. Установка аппарата,  выравнивание,  переноска  отнимали
много времени. Только успеешь  развернуться,  сделать  шесть-семь  съемок,
глядь  -  уже  сумерки,  с  синеющими  сугробами  сливается   вертолет   -
прикорнувшая на снегу стрекоза, и Ковалев напоминает: "Пора домой, Тася не
любит, когда опаздывают".
   Снова под ногами плыла вздыбленная земля,  молодые  вулканы  с  дымком,
древние - с озерами в отслуживших кратерах. Виктор  смотрел  за  борт,  но
привычная красота уже не волновала его. Он узнавал знакомые очертания гор,
синие пятна лесов и думал: "Еще километров двадцать. Скоро уже дома".
   Пока  он  заканчивал  третью  тарелку  супа  -  мастер  на  все   руки,
расторопная Тася успевала проявить пленки. Конечно, можно было отложить их
на часок для просушки, а пока  они  сохнут,  подремать  немножко,  но  как
удержаться, как не посмотреть, что же удалось найти сегодня? И,  осторожно
развернув сырые колечки пленки, Виктор рассматривал  на  свет  черточки  и
пятнышки - условный язык аппарата. Этот язык еще нужно было  перевести  на
русский. Но Виктор  хорошо  понимал  подземный  рентген,  умел  читать  "с
листа", без словаря.
   - Возьмите бланк, - говорил он Тасе.  -  Пишите:  "Семнадцатое  ноября,
пункт А, точка восемнадцать, отвес. Четыре метра - снег, двадцать метров -
вулканический пепел со льдом, далее - вулканические туфы, прослойка  льда,
базальтовая лава, опять туфы, туфо-брекчии, еще  раз  базальтовая  лава...
всего на глубину тысяча двести метров".
   На каждом бланке был записан путь одного  луча,  отвесного,  наклонного
или горизонтального. Лучи пронизывали вулкан  во  всех  направлениях  и  в
разных точках встречали один  и  тот  же  пласт.  Все  это  наносилось  на
многочисленные разрезы. В столе Виктора пухла горка папок.
   Позднее, когда у  Таси  начинался  урок  алгебры,  Виктор  работал  над
моделью вулкана. Сначала модель была пустая внутри. Но  Виктор  постепенно
заполнял пустоту слоями подкрашенного  воска.  Прозрачный  воск  обозначал
туф, красноватый - лаву, воск с золой - брекчии (породы, образовавшиеся из
слежавшихся обломков лавы). В подлинный вулкан нельзя было  заглянуть,  но
восковая гора разнималась на части. Можно было рассматривать ее снаружи  и
в разрезе.
   Зимовщики следили за ростом модели с интересом, только Грибов  позволял
себе подшучивать.
   - Во всяком случае, это красиво выглядит, - говорил  он.  -  В  прошлом
веке очень  любили  такие  штучки.  Тогда  на  каждой  ярмарке  показывали
восковые фигуры преступников. Тут бы и поставить эту  модель  с  надписью:
"Чудовищный изверг и убийца Вулкан, загубивший  за  пять  тысяч  лет  трех
человек".
   В  словах  Грибова  сквозила  неприязнь.  Он  приехал  на  Камчатку   с
собственной теорией. Нужны были доказательства, ему разрешили  всю  работу
станции направить на проверку своих предположений. Но вот  появился  новый
человек с каким-то аппаратом, и работа  Грибова  отошла  на  второй  план.
Вертолет работал на Виктора, летчик - на Виктора, лаборантка - на Виктора.
Весь интерес и все внимание - работе  Виктора.  Грибов  утешал  себя:  его
теория слишком глубока, недоступна пониманию рядовых сотрудников.  Но  все
же в душе у него росла обида за свою работу, раздражение против Виктора  и
его модели. Иногда оно  прорывалось  насмешливой  шуткой  или  откровенным
сомнением.
   - Туфы - лавы, лавы - туфы, - говорил он, поглядывая на модель,  -  все
это мы знали и раньше. Еще студентом я читал в популярной статье:  "Вулкан
- это гора, которая создала сама себя". Когда-то здесь было ровное  место,
потом  возникла  трещина.  За  пять  тысяч  лет  произошло  штук   семьсот
извержений, и вот из лавы и пепла выросла куча  почти  в  пять  километров
высотой, что-то вроде шахтного террикона. Теперь Шатров изучает эту  кучу,
изобразил ее в разрезе. Как учебное пособие это любопытно и  наглядно,  но
что это дает для науки? Техника подтверждает старые взгляды - то, что было
открыто мыслителями без аппаратиков.
   Виктор обычно отмалчивался. Он совсем не был  уверен,  что  его  работа
значительна. Но однажды за него ответил летчик.
   - Помнится, - сказал он,  -  когда  я  летал  над  Ленским  трактом  от
Иркутска до Якутска, жил на одной посадочной площадке в сторожах отставной
ямщик. И один у него был разговор: "Скучное ваше летное дело. Вот я бывало
на тройке с колокольчиком, да в зимнее время, в  сорокаградусный  мороз...
на  весь  тракт  моя  упряжка  первая.  Какие  кони  были  -  звери!  Чуть
зазеваешься - вывалят в сугроб или в полынье искупают. Вожжи в руках - как
струны. Не езда - песня! А что ваш самолет?  Печка  на  крыльях,  жестяной
ящик. Дернул за рычаг - он идет, дернул за другой - садится. Никакого тебе
геройства".
   Все рассмеялись. Грибов тоже улыбнулся нехотя, но насторожился.
   - К чему эта басня? - спросил он.
   - А мне сдается, - сказал летчик с  расстановкой,  -  что  вы,  товарищ
Грибов, тоже из породы этих самых ямщиков. Вы говорите: "Гений, мыслитель,
догадка!" В общем, этакая игра ума, скачки с препятствиями. Верно, люди  в
прошлом ездили на перекладных, мучились, но ездили.  Но  ведь  с  техникой
дальше уедешь, товарищ Грибов? Как вы думаете?
   Начальник станции пожал плечами.
   -  Отставной  ямщик  Грибов,  -  сказал  он  с  невеселой  усмешкой,  -
сомневается, чтобы какая-нибудь машинка могла заменить  талант  и  знания.
Пока  что  мы  видим  только  туфы  и  лавы.  Самолеты  летят  по  трассе,
проложенной ямщиками, товарищ пилот.


   Грибова было нелегко распознать. Даже близкие знакомые ошибались в нем,
считая его холодно-равнодушным, рассудительным человеком с рыбьей  кровью.
На самом деле Грибов был решителен, смел, даже дерзок и азартен. Страстный
боец по натуре, он вел сражения за письменным столом. Он был неустрашим  в
мыслях  -  это  ценное  качество  для  ученого.  Грибова  отметили  еще  в
институте. Его  дипломный  проект  был  опубликован  как  научная  работа.
Способности математика сочетались в этом человеке со способностями юриста.
Он легко видел слабости противника и в спорах  побеждал  всегда,  хотя  не
всегда был прав. Его работа в самом деле была грандиозна и  смела.  Грибов
хотел  предсказывать  извержения,  установив  математически  связь   между
процессами на Солнце, в океане  и  под  землей.  Эта  связь  действительно
существует, но она очень сложна.  Чтобы  предсказать  извержение,  Грибову
надо  было  привлечь  астрономию,  метеорологию,   физику,   океанографию,
геологию. Люди осторожные говорили, что такая работа непосильна  и  потому
бесполезна.  "В  науке  нужно  копить  новые  факты",  -  утверждали  они.
"Кому-нибудь нужно копить, кому-нибудь и осмысливать", - возражал Грибов.
   - Я готов поверить, что эту работу завершит Грибов, -  сказал  один  из
его товарищей, - только не Александр Григорьевич, а его внук или  правнук.
Здесь хватит работы на сто лет.
   - Пусть так, - говорил Грибов, - но я вложу свою долю.
   В глубине души, конечно, он надеялся сделать все. Результатов  пока  не
было, но Грибов и не обещал быстрых успехов... "Главное -  дело  идет",  -
утешал он себя. Другие не решались приняться, а  он  взялся  и  постепенно
продвигается вперед.
   На Камчатку Грибов приехал, чтобы наблюдать вулканы. Однако его  личные
наблюдения не могли играть большой роли. Ему нужно  было  знать  все,  что
говорила  по  этому  вопросу  мировая  наука.  В   списке   использованных
материалов у него значилось тысяча  двести  книг,  статей,  диссертаций  и
отчетов. С точки зрения Грибова, работа Виктора была тысяча двести  первым
материалом, которому он, Грибов,  в  своей  книге  посвятит  три  строчки.
Грибова удивляло и раздражало внимание зимовщиков к восковой горе,  но  он
не завидовал нисколько. Сам себя он  считал  будущим  генералом  науки,  а
Виктор в его глазах был чертежником, топографом, ведущим  картографическую
съемку под землей. Когда сотни топографов закончат работу и  на  основании
их  трудов  будет  составлена  карта,  генерал  положит  ее  перед  собой,
обдумает... и красной стрелкой  изобразит  свое  решение  -  указание  для
многих тысяч людей.  Разве  может  генерал  завидовать  топографу?  Смешно
подумать. Он неизмеримо выше этого.
   И все же Грибов мешал Виктору, не преднамеренно, но очень часто.
   Зимой на станции было не много работы, но все-таки работа находилась, и
Виктор не освобождался от нее.  Нужно  было  разбирать  коллекции,  писать
месячные отчеты, составлять таблицы.  В  эти  дни  Виктор  не  вылетал  на
вулкан.
   Хозяйственные заботы требовали мужской силы: то привезти дров из  лесу,
то напилить их, наколоть, починить  крышу,  расчистить  дорогу,  разгрести
снег. К таким делам неизменно привлекались  Виктор  и  Ковалев.  Полет  на
вулкан, естественно, срывался.
   На станции еще летом были установлены дежурства. Дежурили  все,  в  том
числе и Грибов. Но научных сотрудников было только четверо. Значит,  через
три дня на четвертый Виктор оставался дома. А на следующий день,  глядишь.
Грибов сам собрался вылететь к морю для измерений, а там что-нибудь еще...
И выходило, что за неделю Виктору удавалось побывать на вулкане раза два.
   Съемка продвигалась черепашьими темпами.  Виктор  был  в  отчаянии,  он
боялся, что не успеет закончить ее до извержения.  И  однажды  за  столом,
выслушав очередное распоряжение, он очень мягко попросил освободить его от
хозяйственных работ.
   - А как вы это представляете себе? - возразил Грибов холодно. - Товарищ
Шатров занимается наукой, а  Катерина  Васильевна  пилит  за  него  дрова?
Товарищ Шатров улетает, а начальник станции за него дежурит? У  нас  здесь
нет прислуги и нет бар. Все выполняют черную работу, я тоже. Почему давать
вам особые привилегии? Вы такой же сотрудник, как все  остальные.  Прав  я
или неправ?
   Виктор смутился, не знал, что ответить. Но тут на помощь к нему  пришла
Катерина Васильевна.
   - Формально прав,  а  по  существу  -  издевательство,  -  заявила  она
громогласно. - Пользуешься тем, что человек не  умеет  постоять  за  себя.
Тебе-дежурства не мешают,  ты  над  книгами  сидишь,  а  Вите  они  съемки
срывают. Лично  я  согласна  дежурить  за  Шатрова,  и  Петр  Иванович  не
откажется. ("Не откажусь", - подтвердил Спицын.)  А  дрова  мы  со  Степой
напилим вечером после полета. Сделаем, Степа?
   - Сделаем, считаться не будем; - поддержал летчик.
   Грибов оказался в меньшинстве.
   - Для меня все сотрудники равны, - сказал он, -  я  со  всех  одинаково
требую. Хотите работать за себя  и  за  Шатрова  -  дело  ваше.  Но  скажу
откровенно, Катерина Васильевна, так не воспитывают молодых ученых. Так их
портят, зазнайство им прививают. Потакая Шатрову, ты ему больше вредишь.


   Пожалуй, была еще одна причина, усилившая неприязнь Грибова к  Виктору,
причина совсем не деловая - миловидная девушка Тася.
   На вулканологической станции,  где  жили  только  взрослые,  Тася  была
одновременно и заботливой хозяйкой и балованным ребенком. По утрам,  когда
в сенях слышался ее тонкий голосок,  всем  казалось,  что  стало  светлее,
словно солнце проглянуло сквозь заиндевевшие окна. Днем, среди занятий, из
лаборатории доносились обрывки песен. У Таси  не  было  голоса,  но  песня
рвалась у нее из души, от  избытка  молодости,  бодрости  и  здоровья.  И,
слушая ее, расплывались в улыбке стареющие Спицыны,  переставал  хмуриться
раздражительный летчик,  даже  Грибов,  поборник  суровой  дисциплины,  не
прерывал неуместных рулад.
   Тася была только помощницей, самым необязательным человеком на станции,
но без нее не обходилось  ни  одно  дело.  Она  надписывала  этикетки  для
воскового вулкана, вычерчивала схемы для диссертации Грибова, вела журналы
просвечивания, раскладывала  по  папкам  бесконечные  протоколы.  Без  нее
Виктор все растерял бы и перепутал. И когда обугливались пирожки  Катерины
Васильевны, кто спасал их? Тася. И когда никто не  хотел  слушать  истории
Петра Ивановича, кто задавал вопросы, ахал, изумлялся? Опять та  же  Тася.
Без нее и рассказывать было неинтересно.
   "Тася, подержи", "Тася, принеси", "Тася,  приготовь",  -  слышалось  на
станции с утра до вечера. Все исполнялось быстро,  точно,  с  охотой,  без
малейших возражений. В крайнем случае, Тася позволяла себе сказать:  "Если
можно, немножко погодя..."
   Тася выросла в деревне, кончила среднюю школу в районном селе и  дальше
Петропавловска нигде  не  бывала.  Она  видела  в  своей  жизни  пароходы,
автомашины, самолеты, а поезд и трамвай - только в кино.  До  девятнадцати
лет Тася ездила на собаках, затем ей довелось подняться на вертолете.  Она
была единственным человеком, которого Ковалев согласился взять на борт без
необходимости, просто чтобы показать, как  выглядит  Камчатка  с  воздуха.
Тася две недели говорила только о полете и за обедом накладывала  Ковалеву
тройные порции.
   На сто  километров  в  окружности  станция  была  единственным  научным
учреждением, и Тася очень гордилась своей работой.  На  сто  километров  в
окружности было семь человек с высшим образованием, четверо из  них  -  на
станции. Самые интересные люди  во  всей  округе  жили  здесь:  Ковалев  и
Спицыны побывали во всех концах страны. Грибов и Шатров путешествовали  не
много, но  зато  были  подлинными,  прирожденными  москвичами.  Они  могли
рассказывать про Кремль, про  Красную  площадь,  про  высотные  дома,  про
улицы, переулки и мосты, названия которых встречаешь в книгах.
   - А что такое Солянка? - спрашивала Тася, надписывая чертежным  шрифтом
наклейку для восковой горы.
   Но  больше  всех  на  станции  Тася  уважала  Грибова.  Остальные  были
интересными людьми, а Грибов - настоящим ученым. Тася  видела  у  него  на
столе  книгу,  изданную  Академией  наук.  На  обложке   было   напечатано
"А.Г.Грибов",  в  конце  приложены  выводы  на  китайском,  французском  и
английском языках и  послесловие  известного  академика,  рекомендовавшего
отнестись со вниманием к гипотезе молодого ученого.
   Книга называлась "Ритмы солнечной активности и движения подкоры".
   "Что такое солнечная активность?" - спросила Тася.
   Грибов начал объяснять, увлекся, прочел целую лекцию. Лекции читать  он
умел.  Он  говорил  четко,   убедительно,   картинно.   Солнечные   пятна,
протуберанцы, землетрясения,  воздушные  массы,  планеты  и  атомные  ядра
служили ему материалом для размышлений.
   Тася была хорошей ученицей, но только ученицей. Мир  в  ее  голове  был
разложен по полочкам: тут -  ботаника  с  растениями,  тут  -  геология  с
вулканами, тут - физика с  атомами.  Грибов  открыл  ей  природу  во  всем
многообразии, переплетении, движении, изменчивости. У Таси  дух  захватило
от восхищения. Вот это была  настоящая  наука!  Молодой  ученый  показался
великаном, перекидывающим из руки в руку горы,  материки  и  звезды.  Тася
робко попросила книгу Грибова на недельку, внимательно прочла ее до конца,
но не поняла ничего, только прониклась глубочайшим почтением к автору.  На
каждой странице там пестрели формулы, а Тасе математика давалась с трудом.
Готовясь к экзаменам в институт, она часами сидела над  одной  задачей  по
геометрии с применением тригонометрии.
   - Такой ученый - и такой молодой!  -  рассказывала  она  по  вечерам  в
деревне. - Ни одного седого волоса, лоб чистый,  высокий...  И  нос  такой
тонкий, красивый, с горбинкой. А какой обходительный! Вчера вечером  хотел
меня проводить... только я убежала, неловко было.
   Эти разговоры повторялись ежедневно, пока тетка Таси не сказала ей:
   - Однако, я не против... пусть засылает сватов. Если он по  душе  тебе,
препятствовать не будем.
   Тася покраснела и замахала руками:
   - Да что ты, что ты!.. Одно сватовство у тебя  на  уме!  Как  ты  могла
подумать? Он такой человек... такой человек...
   - И мы не какие-нибудь! -  обиделась  тетка.  -  Отец  твой,  покойник,
депутатом райсовета был, в Петропавловске на съезде  выступал.  И  дядя  у
тебя - лучший охотник на селе. Никто больше его  мехов  не  сдает.  У  нас
всего навалом, медвежьими шкурами стенки обиты, а у  начальника  твоего  -
голые доски. Нечем ему гордиться перед нами.
   - Ах, тетя, ничего ты не понимаешь! - вздохнула Тася.
   С тех пор она перестала упоминать дома о Грибове. Но по  вечерам,  сидя
над задачками, частенько задумывалась, забывала про вычисления и  долго  с
мечтательной улыбкой глядела поверх тетрадки.
   А Грибов? Сдержанный,  скрытный,  он  ни  с  кем  не  говорил  о  Тасе.
Положение начальника обязывало. Грибов  считал,  что  он  не  имеет  права
влюбиться в подчиненную, что это подорвет его авторитет...  Но  сердце  не
считается со служебным  положением.  Присутствие  Таси  радовало  строгого
начальника. Прежде за работой Грибов не замечал времени, теперь по вечерам
он начал поглядывать на часы. Поэтому он с такой точностью вызывал Тасю на
урок ровно в восемь. Ему приятно было смотреть на тонкие брови,  сдвинутые
на  переносице,  приятно  было,  подметив  растерянность   Таси,   намеком
подсказать решение и увидеть лестное восхищение в удлиненных глазах.
   Еще приятнее было показывать свои работы, объяснять сегодняшнюю  только
что найденную идею. Никто никогда еще не выслушивал его  так  почтительно.
Он вспоминал своих знакомых и учениц. Задорные московские студентки всегда
готовы были спорить, слушали недоверчиво, а иногда и невнимательно. Только
эта скромная девочка поверила ему  всей  душой,  в  сущности,  только  она
поняла масштаб его как ученого.
   С  приездом  Виктора  отношение  Таси  к  Грибову  не  изменилось,   но
свободного времени у девушки стало меньше.  Нужно  было  чертить  разрезы,
переписывать журналы,  проявлять  снимки,  готовить  воск,  золу,  краску,
подписи для модели. Восковой вулкан  был  для  Таси  понятнее,  чем  дебри
математики, и вообще  с  Виктором  было  куда  проще.  С  ним  можно  было
поспорить, даже пошутить, например спросить как бы невзначай:
   - А есть у вас девушка в Москве?
   Виктор хмурился, смущался:
   - Что за глупости! Нет никакой девушки.
   - А вчера вы дали мне переписывать журнал, и там между страницами стихи
лежат про какую-то Елену. Ее звали Еленой, Леночкой, да?
   Виктор сердился, говорил, что чужие бумаги читать нельзя, невежливо.  И
вообще надо работать  внимательнее.  Изобразив  на  лице  раскаяние,  Тася
пережидала, чтобы буря улеглась, потом начинала снова:
   - Куда вы ходили с ней? В Большой театр?
   Виктор вздыхал. Один  раз  он  пригласил  Елену  на  "Пиковую  даму"  и
напрасно прождал ее под колоннами Большого театра до второго действия.
   Тася тоже вздыхала. Никто не посвящал ей стихов. Должно быть, это очень
приятно. И в театр ее не приглашали никогда. Пьесы  она  видела  только  в
клубе, в исполнении самодеятельных кружков, а сцену Большого  театра  -  в
кинохронике. Но это совсем не то. Самой бы побывать  там,  войти  в  ложу,
сесть в кресло, облокотиться на бархатный барьер...
   - Скажите, а можно пойти в театр в платье с короткими рукавами?
   С начальником станции вести такие разговоры было невозможно. К  Грибову
приходила робкая  школьница,  присаживалась  на  край  табуретки,  упавшим
голосом докладывала:
   - Номер двести семьдесят три у меня не выходит, Алекса