Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
умагу, слегка выпуклые колонки текста.
Двадцать лет размышлений превратились в эти четкие строчки. У профессора
светло на душе и чуть-чуть грустно - не подводит ли он итог своей научной
жизни?
Двадцать лет - большой срок и для человека и для книги. За двадцать лет
в науке о земной коре изменилось многое, многое пришлось переписывать
заново. Взять хотя бы главу о вулканах. Когда-то в рукописи стояло: "Нужно
увидеть, что происходит в вулкане и под вулканом во время извержения...
Такова неотложная задача науки". А в гранках окончательная редакция иная:
"На очереди - проблема укрощения и регулирования вулканов. Уже в настоящее
время на сопке Горелой началось строительство электростанции на базе
использования вулканической энергии".
Да, лед тронулся. Строительство началось, несмотря на сопротивление
всяких тартаковых. Такая была война, а теперь все в прошлом. Как суетился
этот Тартаков! Писал клеветнические письма, обвинял Дмитриевского в
семейственности. Но все-таки склочника разоблачили, сняли с работы.
Интересно, где он сейчас?..
А Тартаков в это время стоит на мосту. На одной льдине он увидел
разводы, похожие на букву "Е", и вздохнул, вспомнив о Елене. Все пошло
вкривь и вкось с тех пор, как она уехала на Камчатку. Со зла он ввязался в
неравную борьбу с явно полезным проектом. Его опровергли, надо было
во-время отступить, заявить: "Да, да, я с самого начала верил в идею, но в
проекте были слабости. Теперь они убраны, можно принять за основу
предложение Грибова". А он зачем-то упрямился, искал обходные пути. Ну,
вот и пришлось преподавание оставить, квартиру освободить, дорогие вещи
сдать на хранение знакомым. Сейчас ему предлагают ехать на Камчатку.
Насмешка судьбы! Он будет строить ту электростанцию, против которой
боролся. Но, может быть, он встретит Елену? Все-таки они любили друг
друга...
Тартаков провожает глазами льдину с буквой "Е", пока она не ныряет под
мост. Тогда он отшатывается, бледнея. Ему кажется, что мост плывет, льдины
плывут, почва уходит из-под ног. Все плывет, нет ничего твердого в этом
мире...
А инженеру Кашину ледоход напоминает строительный транспортер - гибкую
ленту, которая подает кирпичи на верхние этажи. Мутно-желтая река тащит за
горизонт громадные белые кирпичи, как будто где-то там, вдалеке,
гиганты-строители выкладывают ледяной дворец. Когда пройдет лед по
камчатским рекам, пора будет приступать к строительству. Интересно, готовы
ли рабочие чертежи?.. И, уже не думая о ледоходе, он пересекает улицу и
входит в здание, на котором написано: "Гипровулкан" - Государственный
институт по проектированию сооружений на вулканах.
...Из окна Гипровулкана, с третьего этажа, смотрит на набережную
Грибов. Он озабочен, хмурится, вздыхает. У Грибова свои заботы. "Все
движется... ничто не стоит на месте", - думает он про себя и досадливо
морщится. Чем он недоволен? Целый институт работает над покорением
вулкана. Сегодня с утра Грибов обошел этаж за этажом. В чертежном бюро он
видел знакомый профиль Горелой сопки, повторенный на кальке десятки раз.
Многоцветные карты, геологические и топографические, схемы дорог, планы
жилых поселков, замысловатые конструкции и сложные детали - вся продукция
учреждения была выставлена на чертежных досках. Грибов осмотрел все и
остался доволен. Работа шла как следует.
Затем по крутой винтовой лестнице он спустился в подвал, в лабораторию.
Здесь пахло кислотой, жженой резиной, озоном и сыростью. Гулкое помещение
со сводчатым потолком тянулось на десятки метров и все было заставлено
странными сооружениями. В одном углу журчала вода, текущая по лоткам, в
другом гудела раскаленная печь, и горячие камешки, которые выскакивали из
ее пасти, звонко щелкали по стальному листу. Далее огромный вентилятор
гнал потоки пыли на бешено крутящееся колесо. Тут же стояли пачки лопастей
различной формы. Были здесь лопасти вырезные, круглые, удлиненные, с
острыми и с закругленными краями.
И здесь работа шла, не требуя вмешательства Грибова. А он был не из тех
начальников, которые успокаиваются, сказав; "Давайте-давайте,
делайте-делайте, старайтесь-старайтесь". Он ушел из лаборатории и сейчас,
стоя в своем кабинете у окна, твердил с горечью: "Да, движется, не стоит
на месте..."
Но вот он обращает внимание на прохожего, который смотрит на ледоход,
подняв плечи, засунув руки в карманы. Его поза выражает недовольство и
даже возмущение.
"Знакомая фигура. Кто бы это мог быть?" - думает Грибов. Он силится
вспомнить, но телефон отвлекает его.
А недовольный человек действительно знаком Грибову. Это летчик, вернее
бывший летчик, Ковалев. Рука его комкает в кармане бумагу, на которой
синим карандашом написано: "Уволить с 1 апреля". Жалобы не помогли. Все
комиссии признали его негодным. Он все еще надеялся, поехал в Москву,
дошел до высшего начальства, но сегодня главный врач сказал ему:
- Ничего не поделаешь, дорогой. Последствия контузии. Левый глаз видит
на двадцать процентов. Нельзя вам летать!
- Да нет, я вижу хорошо! Я волновался на комиссии... - пробовал
возразить Ковалев.
Но врач улыбнулся в ответ:
- Это и плохо, что вы видите хуже, когда волнуетесь. Лечиться надо
всерьез. Да вы не горюйте, вы свое сделали. Можете выйти на пенсию и
отдыхать.
- Рано мне отдыхать! Я моложе вас лет на двадцать. Вы же не
отдыхаете...
Врач развел руками:
- Каждому свое. Есть специальности, связанные с возрастом. Возьмите,
например, спорт. Для бокса, борьбы, спринтерского бега лучший возраст
двадцать пять лет. После тридцати чемпионы сдают красные майки, сходят на
третье, пятое место, потом во второй десяток. Люди находят выход: работают
тренерами, растят учеников, своих спортивных наследников. И в авиации
необязательно летать самому. Поищите место в школе или на аэродроме...
- На аэродроме? Никогда!
Ковалев представил себе зеленое поле, готовые к взлету машины, ревущие
моторы, стремительный разбег... Рванувшись вперед, стальная птица
устремляется в голубой простор. Острые крылья режут плотный воздух,
встречный ветер хлещет ее... а на опустевшем поле стоит унылый человек,
тоскливым взглядом провожая серебряную точку. Нет уж! Чем жить так,
томясь, завидуя, тоскуя и каждый день видя недостижимое, лучше порвать
сразу, не мучить себя. Нет, нет, на аэродром он не пойдет!
Врач проводил Ковалева до дверей, пожал ему руку, похлопал по плечу,
пригласил зайти через несколько месяцев. А Ковалев чувствовал, будто его
вышвырнули на улицу пинком. Дневной свет показался ему тусклым и серым.
Прохожие раздражали его. Спешат? Конечно, они имеют право спешить, у
каждого есть место и дело. Только он один может не торопиться. Начинающий
пенсионер!.. Говорят - заслужил покой. Выбросили, сдали в утиль! Сами
радуются, смотрят на ледоход. А что хорошего? Бестолочь... Бегут по реке
льдины, суетятся, толкаются, торопятся. Куда? Все равно добегут до Коломны
или до Рязани и там растают.
А в памяти назойливо повторялась одна и та же строчка из слышанного
когда-то стихотворения:
"Жить, говорит, будешь. Петь - никогда".
"Ну что ж! - сказал Ковалев сам себе. - Если петь не придется, жить
все-таки нужно".
Он вынул записную книжку, раскрыл ее на страничке, где были записаны
поручения, и поставил галочку возле слов; "Зайти к Грибову в Гипровулкан".
В небольшом кабинете Грибова было тихо, чисто и пустовато. На широком
письменном столе не лежало ни одной папки. В шкафу за стеклом виднелись
пустые полки.
- Здесь нам никто не помешает. Рассказывай, - сказал Грибов.
- Да я, собственно, не для разговоров пришел. Письмо просили передать,
- угрюмо ответил Ковалев.
Грибов положил конверт на стол, собираясь прочесть после, но, взглянув
на почерк, не утерпел и тут же разорвал конверт. На лице его появилась
сдержанная улыбка, потом выражение досады, брови сдвинулись, на лбу
показались морщины.
- Ну зачем она мудрит? - воскликнул Грибов с неудовольствием. - Степа,
у меня просьба; Тася тебя уважает. Скажи ей, довольно откладывать! Я уже
не так молод, мне пошел четвертый десяток. Мы ждали, чтобы Тася кончила
техникум, теперь надо ждать, чтобы она построила электростанцию.
- А почему ты убеждаешь меня? Приедешь на Камчатку, поговори с Тасей
откровенно.
- В том-то и дело, что я не поеду на Камчатку. Я решил уйти из
Гипровулкана.
- Почему? Ты не хочешь довести дело до конца? Ведь замысел твой.
Грибов задумчиво барабанил пальцами по стеклу.
- Замысел мой, и все-таки я ухожу, - твердо сказал он. - Я сам не сразу
понял это. В наши дни всякое дело передается по эстафете. Только художник
задумывает картину и сам же пишет ее. В производстве так не бывает. Я
геолог и был очень нужен, пока шли изыскания, а сейчас работа пошла
строительная. В Гипровулкане инженеры спорят - применять ли шахтный бур
или проходческий комбайн, где строить бетонный завод, откуда везти трубы.
А я сижу рядом с ними и поддакиваю. Конечно, я автор замысла, меня
уважают, со мной считаются, спрашивают мое мнение. Но я молчу. У меня нет
своего мнения о комбайне и бетонных заводах. Теперь меня спрашивают все
реже. Я не обижаюсь. Конечно, я могу изучить инженерное дело. Но если я -
квалифицированный геолог, зачем мне переучиваться на строителя? Прав я или
нет?
- Безусловно, - хрипло ответил Ковалев.
- И вот недавно, - продолжал Грибов, - меня пригласил к себе профессор
Дмитриевский. Ему поручено сейчас большое дело - служба подземной погоды.
Ее задача - предсказывать подземные катастрофы: извержения и
землетрясения. Дело необычное, сложное, нужное и ответственное.
Дмитриевский зовет меня к себе заместителем. Я подумал... и согласился.
Зачем я буду консультантом при своем собственном проекте? Я геолог, мне
следует работать в геологии. Каждый должен быть на своем месте. Правда,
Степан?
- "На своем месте"! - с горечью воскликнул Ковалев. - Выбираешь!
Привередничаешь! А если у человека нет своего места? Если тебя в загривок,
с лестницы пинками, что выбирать тогда?
Возможно, прежний Грибов промолчал бы, пожав плечами, но теперешний
научился прислушиваться к людям.
- С медициной неладно? - догадался он.
- Наотрез. Окончательно.
- Пошлют на лечение?
- Да нет, дело безнадежное. Молодость не вернешь. Я оттягивал как
мог...
- Степа, может быть, надо помочь? Как у тебя материально? Поговорим как
мужчины, не стесняясь.
- Не беспокойся, в помощи не нуждаюсь. Обо мне позаботится государство.
Думаю о другом. Есть голова, есть руки... на что их употребить?
- Но тебя с удовольствием возьмут на любой аэродром. Ты же мастер на
все руки - и летчик и механик.
Перед Ковалевым снова возникло видение серебристой стрелы, утопающей в
небесной синеве. Он почувствовал тоску и томление.
- Нет, я уже решил, поищу другое пристанище...
- Послушай, - сказал Грибов после некоторого раздумья. - Сейчас в
Москве Кашин. Он начальник Вулканстроя. Там организуется учебный комбинат.
Может быть, ты выберешь себе по вкусу краткосрочные курсы? Если хочешь, я
поговорю с Кашиным... или сам поговори, ты же знаешь его... Подумай.
Торопиться тебе некуда. Но ты говорил когда-то, что хотел бы видеть
законченную электростанцию на Горелой сопке.
- Спасибо, я подумаю, - сухо сказал Ковалев и встал, чтобы проститься.
"Жить, говорит, будешь, петь - никогда".
Не было песни в душе Ковалева, и все казалось ему не так.
На каждой лекции он вспоминал летную школу. Тогда тоже была черная
классная доска, мел и тетради... Но в тетради заносились силуэты
самолетов, топографические знаки, записи про тягу, сопротивление воздуха,
антициклоны. А теперь что?
"Бурение производится:
1. Для изучения грунтов и горных пород при возведении зданий, мостов,
гидротехнических сооружений и при поисках полезных ископаемых.
2. Для добычи полезных ископаемых, чаще всего нефти, газа, воды,
соляных растворов, минеральных вод.
3. В горном деле для вентиляции, водоотлива, прокладки трубопроводов и
кабелей.
4. Для взрывных работ..."
Слов нет, и вентиляция и полезные ископаемые нужны и полезны. А
все-таки с полетами им не сравняться...
Но пусть предмет не нравится. В каждом учебнике есть скучные главы, все
равно к экзамену их перечитываешь. Если пришел на курсы, надо учиться. И
Ковалева раздражали соученики помоложе, которые по вечерам, вместо того
чтобы переписывать конспекты, тратили время на волейбол, кино или танцы.
- У нас насчет дисциплины крепче было, - укорял их Ковалев. - После
обеда на занятия строем ходили и с песней... Называлось - часы
самоподготовки. Бывало приведет старшина в класс: "Садись! За посторонние
разговоры - два наряда вне очереди". Порядок!
Но пусть товарищи проявляют легкомыслие. Станут старше - остепенятся.
Солидный человек может заниматься в одиночку, лишь бы педагоги были
хороши. Против лекторов Ковалев ничего не имеет. Люди ученые, со знаниями.
А вот практику ведет буровой мастер Мовчан, долговязый, длиннорукий,
длинноносый, весельчак, балагур. Он горбится, размахивает руками,
улыбается. Старшина летной школы сказал бы: "Внешний вид у него
отсутствует". Может быть, мастер он и знающий, а дисциплины никакой...
Пол-урока тратит на примеры, рассуждения, случаи из жизни. Вчера объяснял
буровой станок и вдруг говорит:
- Что же мы проходим, хлопцы? Думаете, шкивы, болты, штанги, одним
словом, металлический лом - это и есть машина? Нет. Если вдуматься - перед
вами богатырский меч. Вот в сказках рассказывают: садится богатырь на коня
и наскакивает на девятиглавого змия. Конечно, с мечом на змия страшновато.
А если в танке да с огнеметом, пшик будет от того змия. За что я люблю
машину? В руки она силу дает. Выхожу я, Мовчан, против вулкана один на
один, а вместо меча у меня буровой станок. Страшно? Ничуть. Опасно и
весело.
"Болтовня это все!" - думает Ковалев и говорит:
- Разрешите вопрос: а из каких частей состоит станок?
Но пусть даже учитель не по душе. Заниматься можно и по учебникам.
Прочел, повторил - и свободен. Можно отдохнуть, погулять. Однако Ковалева
не тянет на улицу. Ему кажется, что воздух теперь не тот. Куда ни кинешь
взгляд, всюду первобытный хаос, развороченная земля, пни, строительный
мусор. Конечно, это временно. Сейчас на Вулканстрое переходный период.
Леса уже нет, сада еще нет. Но Ковалев не умеет видеть будущие яблони в
комьях глины. Глядя на перевернутую землю, он морщится, глядя на
утраченное небо, тоскливо вздыхает.
Трудно человеку без песни!
- Послушайте, хлопцы, что я вам расскажу. Был в Ишимбаеве такой случай.
На глубине две тысячи семьсот метров сломался бур... Понимаете, что это
значит - на этакой глубине авария? И не залезешь туда, и рукой не
ухватишь, и глазом не видно. В общем, растерялся народ. Присылают за мной
машину: "Посоветуйте, как быть, Григорий Онисимович..."
У Мовчана были свои недостатки. Пожалуй, он слишком много говорил о
себе. Но работать он умел. Приятно было посмотреть, как он управлял
буровой установкой, одним взглядом окидывал все приборы, пробегал пальцами
по рубильникам и кнопкам, словно опытный пианист. Мовчан знал на слух,
хорошо ли работают у него моторы, по шуму, лязгу, грохоту понимал, как
идет бурение. И бур у него входил в породу, словно нагретый нож в масло.
Глядя на Мовчана, казалось, нет ничего проще, чем управлять буровой
установкой. Шуточное дело! Игра, забава, песня...
- А ну-ка, Степан, попробуй ты.
На том же месте Ковалев. И песни нет, начинается тяжкий труд. Грохот
механизмов ничего не говорит, он становится просто грохотом, бестолковым и
утомительным. Приборов гораздо меньше, чем в кабине вертолета, но
почему-то Ковалев упускает из виду то один, то другой.
- Опять прозевал! - кричит Мовчан. - Эх ты, голова с кепкой! Привык к
привольной жизни на небе!
Ковалев стискивает зубы. На небе не привольная жизнь. Попробовал бы
Мовчан этой привольной жизни! Но Ковалев проштрафился на земной работе,
против этого не поспоришь.
- Вы не кричите, объясните толком, - хмуро говорит он.
- Да я же объяснял сто раз! Нет у тебя, Степан, подземного чутья.
- Не верю я в чутье, - твердит Ковалев.
- Нет, чутье есть! У кого вкус к работе, у того и чутье. Как ты идешь к
станку? Хмурый, кислый, словно тебе жить надоело. Думаешь, на пятерку
ответил - и достаточно. Пятерка - это сто процентов плана, а люди шестьсот
дают, находят новое, умом раскидывают... Должно быть, душа у них к делу
лежит. Для них работа - праздник. Ты пойми: то, что в учебнике есть, я
тебе растолкую, но бурение учебником не кончается, оно особого чутья
требует - подземного.
Можно ли слушать спокойно такие слова? Если чутье - это любовь к делу,
мастерство, вдохновение, было у Ковалева чутье, не подземное - воздушное.
Небо он любил, понимал, чувствовал. Для буровых скважин нет у него ни
любви, ни вдохновения. Он еще не стар, может работать честно, и вот с
первых шагов ему говорят, что честности мало, нужно еще чутье. Что
отвечать? Не сознаваться же, что он старается, а радости в работе не
видит!
И Ковалев спешил спрятаться в скорлупу.
- О чутье в уставе ничего не написано, - говорил он. - Есть люди
разные. Одни головой думают, другие - печенкой. Я из первых... Когда мне
словами объясняют, я понимаю, а насчет чутья, нюха, сознаюсь, не мастак. Я
человек, а не легавая собака.
Замысел покорения вулкана был очень прост: пробурить гору до внутренней
пещеры, лаву выпускать вниз и Там использовать, газы отвести вверх и тоже
использовать. Чертежницы Гипровулкана много раз изображали этот замысел на
ватманской бумаге, проводя тонкие пунктиры от подножия и от вершины
вулкана к его центру. У чертежниц это получалось изящно и легко: острым
рейсфедером они за две минуты пробивали вулкан насквозь.
Но вот пришла пора воплощения. В газетах, на заводах, в конторах
зазвучало новое слово - Вулканстрой. Плановики отпускали средства, заводы
отгружали, пароходы везли на Вулканстрой бетономешалки, запасные части,
рельсы, провода, контейнеры, ящики, тюки, бочки... Потянулись на Камчатку
умелые люди - машинисты, электрики, бетонщики, каменщики, плотники,
арматурщики, монтажники, шоферы... И повара, чтобы кормить эту армию, и
парикмахеры, чтобы стричь ее, и портные, чтобы шить одежду, и
киномеханики, и учителя. Ни чертежницы, ни инженеры, ни даже Грибов не
представляли себе, сколько хлопот будет из-за каждой черточки пунктира.
Пожалуй, только один человек видел все заранее - инженер Кашин, некогда
выстроивший вулканическую станцию в уме, а теперь строивший ее на
местности в натуральную величину.
Лава пойдет вниз, а пар наверх. Пунктир, обозначающий паропровод, -
только одна из деталей на схеме реконструкции вулкана. Точнее сказать, это
двенадцать деталей, так как в Гипровулкане уже давно решили соорудить не
один паропровод, а двенадцать, как бы разделить силу вулкана на двенадцать
частей. Так надежнее и безопаснее.
Итак, следовало пробурить двенадцать скважин, а для этого забросить на
вулкан двенадцать буровых вышек со станками, обеспечить их горючим,
запасными деталями, инструментами, послать двенадцать буровых бригад,
поставить дл