осталось ничего, кроме тьмы и  костра,  у  которого  ютились  последние
уцелевшие на земле люди.  Елена  чувствовала  себя  несчастной,  одинокой,
заброшенной.
   Но вот ветер принес какой-то новый звук, не похожий на гул волн.  Елена
пристальнее вгляделась в темноту и  увидела  две  звездочки  -  красную  и
зеленую. Звук приближался, звездочки - вместе с ним.
   Потом от тьмы отделилось грузное, тоже темное тело. Над  костром  повис
вертолет.
   Еще  через  несколько  минут  из  вертолета  высадились  люди.   Летчик
поддерживал пассажира, у которого  была  забинтована  голова.  На  повязке
проступали ржавые пятна. Человек этот был  бледен  и,  видимо,  чувствовал
себя плохо, но не потерял своей порывистой подвижности.
   - Здравствуйте! - сказал он, протягивая руки к огню. - Хороший костер у
вас. Ваша фамилия Кравченко, кажется? Будем знакомы.  Я  начальник  штаба,
Яковлев. Ну, как у вас, все живы, здоровы?
   -  Еле  живы...  спаслись  чудом,  -   ответила   Елена   с   некоторым
раздражением. Ей было  неприятно,  что  вопрос  Яковлева  прозвучал  почти
шутливо. - Дом обвалился, документы утонули, дрова подмочены, есть нечего,
- продолжала она, как бы упрекая Яковлева.
   - Чем ближе к очагу, тем  хуже,  -  сказал  Яковлев  серьезно.  -  Эфир
переполнен воплями о помощи. Страшнее  всего  за  границей.  На  Таналашке
настоящая  катастрофа:  смыты   в   море   рыбацкие   поселки   и   бараки
законтрактованных рабочих. Владельцы-то спаслись - они  на  всякий  случай
поверили нам и уехали, но о рабочих и не подумали. Представляете себе, что
бывает, когда крыши неожиданно валятся на голову? Разрушено много  зданий,
повсюду пожары. Там - короткое замыкание,  там  -  опрокинутая  лампа  или
треснувшая печь... В порту волна смыла  маяк,  склады...  А  один  пароход
вынесло на берег и посадило на крышу  гостиницы.  Как  его  будут  снимать
теперь, неизвестно. Погибли тысячи людей, многие тысячи... И еще погибнут.
Продуктов нет, медикаментов нет, электричества нет. Мы посылаем им помощь.
Два судна уже вышли в море.
   Елена почему-то  успокоилась,  слушая  о  чужих  несчастьях.  Возможно,
Яковлев, подметив ее настроение, нарочно рассказал все это.
   - Нет, у нас все живы. Мы все-таки ждали, готовились, во-время  ушли...
- сказала Елена.
   - Продукты у нас есть на вертолете.  Если  нужно,  поделимся.  Чего  не
хватает, требуйте по  радио,  вам  доставят.  Детей  я  могу  захватить  с
собой... Но взрослым придется потерпеть. Теперь станция  нам  нужнее,  чем
когда-либо, - сказал Яковлев.
   Елена начала оправдываться:
   - Рация не в  порядке.  Я  бы  сделала  съемку,  но  все  равно  нельзя
передать. Если  у  вас  на  вертолете  есть  связь,  сейчас  же  установлю
аппарат...
   - Ничего, не волнуйтесь. Вы не одни, товарищ Кравченко. Сейчас работают
глубинометристы по всей Камчатке, и  оба  судна  уже  в  море  -  "Аян"  и
"Алдан". Только на  "Аяне"  несчастье:  глубинометрист  пострадал,  некому
вести съемку... - Яковлев сделал выразительную паузу и закончил: - Поэтому
я прилетел. Надо доставить вас на "Аян".
   Кого доставить, ее? Сейчас, ночью, в мокром платье? Лететь на  пароход,
где уже вышел из строя один глубинометрист? Пересаживаться с вертолета  на
маленькое суденышко, пляшущее в волнах? Снова рисковать, снова  испытывать
судьбу? Нет, с нее хватит!
   - Я не могу! - сказала Елена. - Я  чуть  не  утонула.  Я  еле  жива,  я
простужена. Пусть кто-нибудь другой. Мало ли глубинометристов на Камчатке?
Почему именно я?
   - Вертолет летит медленно, - ответил Яковлев. - На Камчатку и обратно -
это лишних два часа. На Вулканстрое пятьдесят тысяч рабочих и десять тысяч
машин. Все они стоят, ожидая прогноза: будет  ли  повторное  землетрясение
или нет? Люди живут в палатках,  мы  им  запретили  возвращаться  в  дома.
Рыбаки не выходят в море, лесорубы не валят лес, горняки не  спускаются  в
шахты, школьники не учатся, врачи отложили  операции.  Покой,  здоровье  и
работа людей зависят от вас, товарищ Кравченко.
   - Нет, я не поеду! Я не могу. У меня нет сил.  Я  спаслась  чудом...  -
повторяла Елена.
   Она знала, что Яковлев мог бы приказать,  но  он,  не  повышая  голоса,
говорил о рыбаках, школьниках и больных.
   Но Елена  не  слушала.  Мысли  ее  унеслись  далеко.  Воображение  ярко
нарисовало будущее.
   С нее хватит! Она натерпелась! Здесь не место женщине. Куда она поедет?
В  Хабаровск,  к  аспиранту?  Конечно,  теперь  он  уже  не   назовет   ее
удивительной женщиной. С работой будет трудно... На ней  останется  пятно:
она утопила документацию, отказалась лететь с Яковлевым, удрала со службы.
Выбирать не придется, лишь бы приняли куда-нибудь. Опять она будет, как  в
Москве, в управлении, читать чужие отчеты и укладывать их в  архив.  Книгу
об океане она уже не напишет.  Мнение  Е.Кравченко  цитировать  больше  не
будут. В архивах не делают открытий, точнее -  делают  архивные  открытия,
находят чужие забытые мысли, своих мнений там не находят. И  когда  Витька
вырастет, ему нечем будет гордиться перед своим товарищем.  Он  не  сможет
рассказывать о своей замечательной маме... Но все равно, она воспитает его
как следует, смелым и честным. Она объяснит ему, каким надо быть.  А  что,
если он спросит: "А ты, мама, всегда была смелой и честной?"
   - Так что же мы теряем время? - сказала Елена. - Я готова. Аппараты  на
"Аяне" целы или захватить свой?


   Чтобы понять, как велик океан, нужно лететь над ним ночью.
   Сверху волн не видно. Океан - темная  равнина,  и  над  этой  равниной,
тарахтя, мчится вертолет. Вертолет  не  скоростная  машина,  но  километра
два-три за минуту он покрывает. И вот  минута  бежит  за  минутой,  минуты
складываются в часы, а под колесами все та же плоская равнина, нет  ей  ни
конца ни краю. И на этой  равнине  летчику  нужно  разыскать  суденышко  -
пляшущую  на  волнах  щепку.  Пусть  известны  координаты,   пусть   горят
сигнальные огни, пусть работают радиопеленгаторы.  Радио  утверждает,  что
самолет уже на месте, где-то поблизости от судна, а внизу  -  непроглядная
тьма и нет ни искорки. Может быть,  радио  ошибается?  Очень  возможно.  В
воздухе разряды, ночь грозовая, передача то и дело замирает.
   Прижимаясь лбом к стеклу, Елена глядела во тьму. Вертолет летел  совсем
низко. Под его колесами колыхались  зыбкие  бархатно-черные  горы  воды  с
разводами пены. Гребни их тянулись к вертолету, вот-вот захлестнут колеса.
А за гребнями появлялись  подвижные  изменчивые  долины.  Казалось,  океан
открывал тысячи ртов и каждый из них хотел проглотить вертолет.
   -  Все-таки  рискованный  у  нас  полет,  -  сказала  Елена,  -  просто
безрассудный.
   - Может быть, не безрассудный, а смелый.
   - Это вещи близкие, не всегда легко разобраться.
   - Нет, отчего же, - ответил Яковлев, -  разобраться  можно.  Я  бы  так
сказал: ненужный риск - безрассудство, а риск, необходимый людям, -  самая
настоящая отвага.
   Они разговорились... Да и не мог Яковлев два часа сидеть с человеком  и
не заставить его разговориться. Побеседовали об отваге,  о  работе  Елены.
Яковлев заинтересовался подводными съемками, потом спросил:
   - А нашли  вы  что-нибудь  интересное  на  дне?  Какие-нибудь  полезные
ископаемые?
   -  Нет,  я  же  изучала  небольшую  территорию,  ближайшие  окрестности
острова.
   - Ну  и  напрасно!  -  сказал  Яковлев  сердито.  -  Вот  вы  ученый  с
кругозором, а в вас сидит кустарь, старатель. Напали на  жилу  и  бережете
для себя. Почему не написали мне:  дескать  одна,  не  успеваю.  На  любой
пароход, который заходит в Петропавловск, я могу посадить человека с вашим
аппаратом. Пароходы от нас идут по всему свету. Через два года  вы  будете
знать все океаны. Вам же самой интереснее в большом деле работать,  не  на
узком участочке. Надо выходить на простор.
   Елена взглянула на Яковлева подозрительно. Каким образом  этот  человек
угадал ее студенческие мечты? Да, да, было время - она мечтала о просторе.
А  что  нашла?  Сначала  Тартакова   с   его   стильной   мебелью,   потом
наблюдательный пункт на отдаленном  острове.  Больших  дел  не  было.  Она
затаила горечь, но примирилась. И тут этот наивный человек  толкует  ей  о
просторах. Поверить ему? А к чему? Разочарование будет еще горше.
   -  Я  человек  маленький,  -  сказала  она.  -  Просторы  не  по   моей
специальности...
   Яковлев долго обдумывал ответ.
   - Ага; понял! - воскликнул он оживленно. -  Видал  я  такого,  как  вы,
приезжал к нам на Камчатку. Когда он был  студентом,  учили  его  рисовать
дворцы, а как кончил - поручили проект  трансформаторной  будки.  Ну  вот,
человек пал духом. Ноет, жалуется: "Искусство  умерло".  Пишет  заявление:
"Отпустите  меня.  Я  специалист  по  большим  объектам".   Неверно.   Нет
специалистов по большим объектам. Большие  мы  поручаем  тому,  кто  малые
строит лучше всех. Тут дело в человеке, а  не  в  дипломе.  Я  с  вами  не
попусту  болтаю.  Мне  Грибов  говорил:  "Из  подводных   глубинометристов
Кравченко - лучшая". Ах, вы лучшая? Так милости просим на простор. А  пока
были средней, вам еще следовало на прежнем месте доучиваться.
   У  Елены  горели  глаза  и  щеки.  Куда  девалась  испуганная  женщина,
мечтавшая о бегстве? Ей хотелось немедленно взяться за новую работу.
   - Но нужны специальные пароходы, - сказала она. - Когда качает,  нельзя
заниматься съемкой. На "Аяне" и "Алдане" есть подводные камеры?
   - Особых пароходов с камерами я вам не обещаю. Надо приспосабливаться к
обычным. Не каждый же день качает.
   Елена тут же согласилась:
   - Можно и приспособиться. Я вела  съемку  с  пограничного  катера  и  с
подводной лодки.
   - Ну вот, видите! А я еще вам о смелости рассказывал.
   Но здесь беседу прервал летчик: он прислал записку.  Яковлев  прочел  и
повернулся к Елене:
   - Сейчас вам придется проявить смелость.
   В записке было написано: "Аян" под нами. Сесть на  палубу  не  смогу  -
пляшет. Как будете спускать пассажирку?"
   Яковлев открыл  люк.  Елена  увидела  судно.  Оно  казалось  игрушечной
лодочкой, прыгающей на волнах. Тяжелые валы играли с "Аяном", то поднимали
на свои могучие хребты, то стряхивали в низины.
   Вертолет  снижался.  Вскоре  можно  было  различить  людей  на   тускло
освещенной палубе.
   - Эй, кто там? - крикнул Яковлев. - Капитан Ховрин здесь?
   Широкоплечий моряк густым басом крикнул в рупор:
   - Я капитан Ховрин! Это вы, Иван Гаврилович?
   - Да, я! Прилетел узнать, что вы сделали с глубинометристом.
   Капитан развел руками, в  громовом  голосе  его  послышались  смущенные
нотки:
   - Виноват, не уберегли глубинометриста, товарищ Яковлев.
   - Да что такое с ним? За борт упал?
   - Очень легко могло быть. Человек он сухопутный, непривычный. Вышел  из
рубки, тут волна. Захлестнуло его, сшибло  и  понесло.  Об  мачту  головой
ударился, без памяти сейчас.
   - Так вы уложите его как следует. Ведь это может быть сотрясение мозга.
Лед есть у вас?
   - Мы снесли уже в каюту. У нас фельдшер, он хлопочет.
   - Слушайте меня, капитан. Я привез глубинометриста.  Берегите  его  как
зеницу ока, держите обеими руками. Это способный ученый и хорошая  девушка
притом. Отвечаете мне за нее должностью и головой. Как вы будете принимать
ее, на брезент?
   Весь этот  разговор  происходил  довольно  странно.  Вертолет  висел  в
воздухе, а под ним металась палуба судна. Волны относили ее то вправо,  то
влево, начало фразы доносилось с одной стороны, конец - с противоположной.
   - На самом деле, сесть на палубу нельзя,  -  сказал  Яковлев  Елене.  -
Суденышко маленькое, мачты  так  и  чертят,  можно  винтом  задеть,  тогда
вертолету конец. И нам всем и тем, кто на палубе.
   Он выбросил из люка гибкую  лестницу.  Конец  ее  приподняло  ветром  и
заполоскало. Лестница пронеслась над палубой и на  секунду  оказалась  над
волнами.
   - Коротка, - заметил Яковлев. - Надо будет прыгать с  нее  на  брезент.
Вот они уже натягивают. Это не  страшно,  в  цирке  именно  так  страхуют.
Только не промахнитесь!
   Елена заглянула в люк и отшатнулась.
   - Нет, я не смогу! Я шагу не ступлю... Свалюсь в воду обязательно.
   - Давайте, я тогда спущусь первый,  а  вы  за  мной.  Спрыгнем  вместе,
вдвоем веселее!
   - Нет, нет! Я упаду сразу... У меня голова кружится... - Елена  закрыла
глаза.
   - Если голова кружится, это худо. - Яковлев в некотором  замешательстве
посмотрел в люк, потом на Елену, обвел глазами каюту и вдруг улыбнулся:  -
Придумал! Лезьте сюда, в спальный мешок! Сейчас мы вас спустим лучше,  чем
на лифте. Обвяжитесь канатом! Нет, вы  плохо  завязываете,  лучше  я  сам.
Теперь снаружи, теперь еще раз. Еще тут проденем для верности.
   - Только не завязывайте голову! Я смотреть  хочу...  -  сказала  Елена,
покорившись своей участи.
   Через несколько минут  она  уже  качалась  в  воздухе  под  вертолетом.
Глядеть вниз было очень страшно. Палуба все так  же  плясала  и  металась,
внизу оказывались то постройки, то брезент, то черная жадная вода. Летчику
никак не удавалось удерживать вертолет над судном. И чем ниже, тем сильнее
казались размахи, тем быстрее мелькали предметы.
   Но вот сильные руки схватили ее. Канат натянулся. Сверху донесся  голос
Яковлева:
   - Держите? Отпускаю канат!
   Моряки поняли приказ Яковлева буквально. Елену  понесли  по  палубе  на
руках, на руках спустили по узкому трапу. И когда в  трюме,  освободившись
от пут, она встала на собственные ноги, к ней  приставили  двух  матросов,
которые вежливо поддерживали ее.
   - А то разобьете голову, а нам отвечать, - сказал капитан.
   Впрочем, поддержка была необходима. В трюме качало не так  сильно,  как
на палубе, но для непривычной Елены слишком сильно. Стены то  убегали,  то
опрокидывались на нее, пол ходил ходуном. Елена чувствовала  себя  как  на
качелях.
   - Товарищи, но сегодня же здесь нельзя работать! - сказала она. - А где
ваша камера?
   Капитан кашлянул с сомнением:
   - Камера подводная, гражданочка. Ее небезопасно спускать. Качка велика,
может канат лопнуть. Мне товарищ Яковлев приказал вас беречь.
   Но Елена после головоломного спуска в спальном мешке  чувствовала  себя
на все способной. Ведь она была молодцом: не вскрикивала, не упиралась, не
бледнела.
   - Я прилетела сюда, чтобы работать, а  не  беречься!  -  возразила  она
запальчиво. - Готовьте камеру.


   Камеру спускали на канате из специального помещения в трюме на глубину,
где не чувствовалась качка. Внутри было тесно и неудобно. Стоять здесь мог
только один человек, упираясь головой  в  потолок.  Шарообразные  стальные
стены камеры усиливали звук, малейший толчок отдавался грохочущим  ударом.
В начале спуска камера задела за киль; послышался такой грохот, как  будто
стенка лопнула. Потом размахи стали меньше, звуки глуше, наконец  наступил
полный покой и тишина... И эта тишина показалась Елене страшнее всего. Она
вспомнила, как тонки стальные стенки, как велика  толща  темной  воды  над
головой. А что, если канат оборвался? Ведь капитан предупреждал, что качка
слишком сильна. Может быть, она уже опускается на дно? Глубина здесь около
семи километров. Примерно на  пятом  километре  камера  будет  раздавлена.
Первая же капля, вырвавшаяся из первой трещинки под  давлением  в  пятьсот
атмосфер, прострелит ее, как пуля. И она совсем одна! Хоть бы один человек
был рядом! Хоть бы голос услышать, хоть  бы  руку  пожать,  тогда  не  так
страшно. Пусть был бы здесь аспирант... Нет, он мягкий... ему самому нужна
поддержка.  Лучше  такой,  как  Виктор,  вечно  озабоченный,  как  бы   не
сплоховать, как бы вести себя образцово. А еще лучше -  Яковлев,  человек,
который точнее всех знает, кому и когда выходить на  простор,  когда  быть
осторожным и когда отважным.
   Но здесь телефонная трубка захрипела, послышался бас Ховрина.
   - Пятьдесят метров. Не хватит ли? - спросил он.
   - Нет, покачивает еще, спускайте до отказа.
   - У нас канат на сто метров. Но до отказа нельзя - лопнет.
   - Спускайте на восемьдесят.
   - Яковлев справлялся о вас по радио. Он уже на  пути  в  Петропавловск.
Желает успеха. Велел передать, что он еще хочет продолжить разговор...
   Елена почувствовала прилив сил. Приятно, что Яковлев не забывает о ней.
Да,  да,  впереди  еще  много  хорошего.  И  разговор  о  просторах  будет
продолжен...
   Ховрин замолк, но  голоса  доносились  из  трубки.  Кто-то  отсчитывал:
"шестьдесят... шестьдесят пять... семьдесят..." Потом послышался тоненький
писк радиотелеграфных сигналов, бесконечные вопросы:
   - Камчатка, вы слышите меня? Дайте штаб. Штаб?  Говорит  "Аян".  Кто  в
штабе? Вызывайте Москву.
   Связывались долго, но под конец в трубке зазвучал  бесконечно  далекий,
чуть слышный голос Грибова.
   - Москва слушает! - сказал он. - Грибов у провода. Вы  говорите,  "Аян"
приступает к съемке? Очень  хорошо.  Пусть  берет  весь  район  к  югу  от
Таналашки. "Алдан" будет работать западнее.
   - Приступаю к съемке, - отозвалась Елена; она уже настроила аппарат.  -
Записывайте: квадрат двадцать  шесть,  наклон  луча  вертикальный.  Первое
отражение шесть девятьсот. Это  глубина  океана.  Второе  отражение...  Вы
слышите? Повторяю: квадрат двадцать  шесть,  два  -  шесть...  Не  поняли?
Дмитрий, Валентина, Анна, Шапка, Ефим, Сергей, Тимофей, мягкий знак...
   Нет, она была не одинока! Просто она вышла  на  передний  край.  Но  за
спиной стояли люди. Радисты внимательно ловили каждую  цифру,  старательно
выстукивали про Сергея, Тимофея и  мягкий  знак.  В  Москве  телеграфистки
читали вслух имена. Тотчас же техники, хмуря брови,  начинали  считать  на
линейках. Они считали одновременно,  чтобы  проверять  друг  друга,  потом
называли результат. Чертежница ставила точку на карте, и все предсказатели
придвигались ближе, чтобы разобрать цифры.
   "Опять зеленый..." - говорил кто-нибудь из них.
   Это означало, что зону нужно  красить  не  черным,  не  красным  цветом
опасности,  а  только  зеленым  -  некоторый  излишек  напряжения,   почти
безопасный.
   Сама  Елена  не  видела  этой  карты,  но  ведь  она  была  не  рядовым
глубинометристом и могла сама представлять по цифрам примерные итоги.  Она
понимала, что самое страшное прошло,  под  землей  установилось  временное
равновесие. Но, не доверяя себе, она переспрашивала:
   - Что же у нас получается?
   А получалось хорошо.  Выступ  номер  шесть  исчез,  он  был  раздавлен.
Таналашкинская плита съехала и легла на широкое, прочное ложе.  Надо  было
еще выяснить, как лежит ее восточный  край,  самый  дальний.  Очаг  исчез.
Теперь здесь была не очень опасная зона повышенного напряжения  -  зеленое
пятно.
   Так  продолжалось  это  замечательное   совещание,   где   председатель
находился в Москве, а основной докладчик -  в  Тихом  океане,  на  глубине
восьмидесяти метров. Совещание обсуждало цифры, а  докладчик  диктовал  их
одну за другой. Елена была возбуждена, забыла об  опасности  и  усталости.
Съемка требовала точности и внимания.  Нужно  было  не  терять  времени  и
вместе с тем не спешить, правильно установить аппарат,  подогнать  уровни,
точно вести измерение.
   В Москве солнце уже клонилось к закату, а в Тихом океане горизонт  стал
сероватым и темное небо отделилось от черной воды,  когда  капитан  Ховрин
сказал Елене:
   -  Надо  вам  подниматься,  товарищ.  Канат  перетирается.  Одна  нитка
порвана. Боюсь, как бы не было беды.
   А судно как раз подходило к восточному краю острова, где еще могли быть
красные и черные пятна.
   - Примите меры, - ответила Елена. - Я не кончила съемку.
   - Я запрошу штаб, они разрешат подъем, - настаивал капитан.
   - А я не разрешаю запрашивать штаб! Укрепляйте канат как хотите. Съемка
должна быть закончена.
   И она продолжала диктовать:
   - Три-семь. Тимофей, Роман, Иван...


   В семь часов вечера по московскому времени Грибов положил свою  линейку
в футляр и сказал Карповичу:
   -  Распоряди