тесь  передать  радиограмму:  "Опасности  нет.  Будут   еще
небольшие толчки. О сроках сообщим особо.  Землетрясение  исчерпало  себя,
можно не тревожиться. Передайте мою благодарность всем сотрудникам".
   Ничего не добавив больше, он ушел домой один, ушел  неторопливым  шагом
человека, сделавшего свое дело. Он, полководец  подземной  войны,  выиграл
битву, разгадал замыслы врага, и враг был отбит.  Приятно,  когда  удается
сделать как следует порученную тебе работу.
   А над океаном в это время взошло солнце. Поднявшись  на  палубу,  Елена
зажмурилась от света. Напряжение работы спало, ее пошатывало от усталости.
Моряки окружили ее со всех сторон, и каждый хотел пожать ей руку.
   - Спасибо! Вы просто молодец! - сказал  капитан.  -  Я  так  испугался,
когда лопнула эта проклятая нитка!
   - Вы герой! - воскликнул увлекающийся помощник капитана.
   И тут Елена не выдержала. Она расплакалась. Хотела удержаться, но слезы
так и катились. Она  выплакивала  все  страхи  этой  тревожной  ночи,  все
сомнения своей тревожной жизни, плакала об ошибках и  о  том,  что  только
сейчас ее признали настоящим человеком.
   Штаб получил  радиограмму  Грибова  и  передал  ее  по  всей  Камчатке.
Навьюченные мешками лошади  и  автомашины  потянулись  обратно  в  города,
загрохотали  краны,  нагружая  пароходы,  рыбаки  отвалили  от   причалов,
санитары понесли больных из палаток в больницу. Ковалев взялся  за  рычаги
включил ток, Мовчан собрал бригаду и сказал:  "Держитесь,  хлопцы,  Степан
уже нажимает".
   Гроза прошла. Камчатка потеряла  четыре  дня,  пережидая  опасность,  и
теперь спешила наверстать упущенное. Жизнь вошла в свою колею.



        3

   Письмо со штемпелем Вулканстроя:

   "Здравствуйте, Александр Григорьевич!
   Пишет вам  Тася  Вербина.  Вы,  наверно,  совсем  забыли  меня,  письма
присылаете все реже, и я узнаю о Вашей жизни только из газет.  Когда  беру
центральную газету, первым долгом смотрю, нет  ли  на  последней  странице
сводки: "По сведениям Бюро подземной погоды, новые  толчки  в  Армении  не
предвидятся", или же: "По сведениям Бюро подземной  погоды,  в  период  от
второго по шестое сентября  ожидается  землетрясение  в  районе  Северного
Памира силою до пяти баллов". И я уже знаю, что в эти дни  Вы  сидите  над
картой Памира, считаете, проверяете, думаете. Недавно в "Огоньке" я читала
очерк о Вашем бюро и вырезала фотоснимки. Там вы стоите у стола и смотрите
на чертеж через плечо какой-то девушки. Что это за девушка? Вы  не  писали
про нее ни разу. Хорошо ли она чертит? Лучше меня? Верно, после работы  вы
занимаетесь с ней математикой? А потом Вы провожаете ее? Как полагается  в
Москве?
   Теперь напишу Вам  о  стройке.  Работы  близятся  к  концу.  На  экране
аппарата уже умещаются концы всех скважин.  Все  они  сходятся  к  большой
пещере, осталось каких-нибудь полтораста метров. До самого конца бурить не
будут, подойдут поближе и взорвут все сразу  шестого  ноября,  а  седьмого
состоится  торжественное  открытие   станции.   На   праздник   ждем   Вас
обязательно. Ведь станция выстроена по Вашему предложению. Это все помнят,
и Михаил Прокофьевич Кашин недавно говорил о Вас на летучке.
   Степан Федорович кланяется Вам. Сейчас  он  машинист  и  бригадир  всех
рабочих  лавопровода.  Я  была  у  них  недавно  в  забое.  Ужасная  жара,
температура грунта градусов семьсот пятьдесят. Через окошечко  видно,  что
камень светится красивым  таким  темно-вишневым  светом.  Работают  все  в
несгораемых костюмах, похожи на водолазов. Кругом вода, пар.  Жар  сгоняют
водой и забой поливают, чтобы камни трескались, тогда легче их выламывать.
   Я бываю у них не так часто. В Пекле (так  у  нас  называют  лавопровод)
свой подземный разведчик, даже не техник,  а  геолог  -  Вадим  Георгиевич
Тартаков. Может, Вы его знаете? Он из Москвы, был доцентом в университете.
Я  боялась  его  сначала,  потому  что  он  очень  ученый,  говорит,   что
Вулканстрой - для него  большое  падение.  Он  прозвал  меня  Эвридикой  и
объяснил, что в древности была такая девушка, она попала в подземный  мир,
а ее друг спустился туда, чтобы выручить  ее.  Но  на  самом  деле  это  я
спускаюсь в Пекло выручать Вадима Георгиевича,  потому  что  он  никак  не
привыкнет разбирать снимки на глаз. Я советовала ему  упражняться,  но  он
махнул рукой и сказал, что снимки тлен; как только  кончится  стройка,  он
уедет в Москву и никогда не возьмет аппарат в руки.
   Он часто вспоминает Москву, но совсем не так, как Вы или Виктор Шатров.
По Вашим рассказам, Москва представлялась мне сплошным институтом,  где  в
кабинетах сидят ученые люди и задумывают  новые  машины,  книги,  проекты,
законы,  чтобы  всем  лучше  жилось.  А  Вадим  Георгиевич   пересчитывает
рестораны,  где  подают  мороженое  в  горячих  сливках,  и   комиссионные
магазины, и залы для танцев,  объясняет,  где  можно  достать  ковры,  где
редкие книги, где старинный фарфор. У него получается, что в Москве  никто
не занимается делом, а все рыщут по магазинам и думают, как  бы  обставить
свою квартиру.
   Мне очень хочется знать, какая же  Москва  всамделишная.  Скоро  у  нас
кончается стройка и все разъедутся. Меня зовут и на Курильские острова,  и
в Петропавловск, и здесь тоже можно остаться, потому что за Горелой сопкой
надо следить, проверять, что там творится внутри. Но  останусь  ли  я  или
уеду куда-нибудь, это зависит от одного человека.
   Приезжайте   обязательно,   Александр   Григорьевич.   Если    приедете
заблаговременно, не в самую последнюю минуту, я постараюсь  взять  отпуск,
чтобы встретить Вас. Возьмите с собой шубу потеплее, в  этом  году  у  нас
ранняя зима.
   Остаюсь помнящая Вас всегда - Таисия Вербина.
   Вулканоград, 11 октября".


   Второго ноября к вечеру Ковалев дал  задний  ход  и  отвел  комбайн  от
пышущего жаром светящегося забоя. Работа  была  кончена.  Последние  метры
туннеля следовало пробить уже после того, как наверх будут выпущены газы и
давление в центральной камере упадет.
   А Мовчан еще работал. Мовчан отстал на целых три дня.  Это  были  самые
позорные дни в его жизни. Подумать только: стройка ждет, пока  он  кончит!
Мовчан не ел, не спал, издергался сам и измучил рабочих. Но ведь  скважину
нельзя было провести так же быстро, как на чертеже.
   Между тем Вулканоград готовился  к  празднику.  На  домах  вывешивались
флаги, портреты, украшенные хвоей  и  яркими  лентами.  Красные  полотнища
рдели на фоне  одноцветного,  как  фотография,  зимнего  пейзажа.  Монтеры
ввинчивали цветные лампочки. Седьмого ноября их должен был зажечь вулкан.
   В  кабинете  Кашина  появился  новый   хозяин   -   директор   будущего
Энергокомбината. Он уже принимает гостя  из  Министерства  электростанций.
Разложив  на  столе  цветные  диаграммы,  директор  водит   по   столбикам
авторучкой и говорит с возмущением:
   - Смотрите на цифры. Где у меня резерв? На горе двенадцать  турбин,  по
сто  тысяч  киловатт  каждая.  Я  снабжаю  Петропавловск,  районы,  рыбный
комбинат,    леспромхозы    с    лесокосилками,    завод    "Электроцинк",
Камчаталюминий. Сто тысяч киловатт даю на освоение следующего  вулкана,  а
теперь еще - передача в Магадан. А нужды города? А на эксплуатацию вулкана
по законным нормам? Где вы нашли остатки? Считайте сами! - И в голосе  его
раздраженное недоумение: рвут энергию, грабят, ничего не оставили!
   У директора свои хозяйственные заботы, у Кашина  -  свои  строительные.
После седьмого ноября их будет совсем немного, но сегодня Кашин не отходит
от видеофона. То и дело слышится:
   - Покажите, что у вас там в правом углу... А в  левом?..  Отодвиньтесь,
не заслоняйте...  А  кто  вывезет  этот  мусор?  На  праздник  оставляете?
Возьмите машины, и чтоб через час все было убрано!
   Он крутит ручку видеофона, на экране  мелькают  корпуса,  дома,  мачты,
дороги... Все нарядное, свежевыкрашенное. Где были кучи  глины  -  выросли
здания. Вот жилой городок, вот лаволитейный завод...
   Приземистая темно-синяя машина стоит у ворот завода,  очевидно,  давно,
ее запорошило снегом. Шофер замерз, он то включает мотор, то  выключает  и
бегает вокруг, притопывая и размахивая руками. Пассажиров нет и  нет.  Уже
третий час,  как  ушли,  бродят  по  комбинату  и  заговаривают  со  всеми
встречными. Но вот и они наконец. Один коренастый, круглоголовый, в шапке,
сдвинутой на затылок, другой тощий, сутуловатый, в шляпе и с палочкой.
   - Так вы довольны нашим предсказанием, товарищ  Яковлев?  -  спрашивает
тот, что в шляпе.
   - Предсказанием мы довольны, Дмитрий Васильевич, - отвечает Яковлев,  -
а землетрясением не очень, Жертв у  нас,  правда,  не  было,  но  кое-кого
ушибло... Мне самому в лоб камень попал,  небо  с  овчинку  показалось.  И
разрушения были: засыпанные дороги, трещины в домах, смытые склады. Недели
две возились, пока восстановили. Все-таки обидно: работаешь, работаешь,  и
вдруг приходит какая-то стихия и начинает распоряжаться! А когда вспоминаю
я обозы, детишек, уходящих из города, зло берет, честное слово. Кто  здесь
хозяева - мы или какая-то подземная непогода? Вот с вулканом  стало  ясно:
мы распоряжаемся. А насчет землетрясений пока недодумано - это  ваш  грех,
товарищи ученые.
   - Да, это верно, - соглашается Дмитриевский.
   - Если вы не устали, профессор, - продолжает Яковлев,  предупредительно
открывая дверцу машины, - если не очень устали, поедем в оранжереи.
   - Конечно, я устал, -  говорит  профессор  Дмитриевский,  усаживаясь  и
ставя палку между колен. - Но оранжереи осмотреть хочу. В моем возрасте не
стоит  откладывать:  можно  упустить  совсем.  Тем  более,  что  я  ощущаю
некоторую моральную ответственность... за оранжереи и все прочее.  В  свое
время я поддержал  проект  Грибова  и  Кашина,  исходя,  так  сказать,  из
общефилософских соображений  о  поступательном  ходе  науки,  человеческой
мысли  вообще.  И  меня  мучают  угрызения  совести,  не  поступил  ли   я
легкомысленно, вовлекая вас в такое трудное предприятие.
   На лице профессора ни тени улыбки.  Но  Яковлев  понимает,  что  старик
по-своему шутит. Сегодня, накануне полной победы, нельзя всерьез  говорить
о сомнениях.
   - Пусть угрызения не мучают вас,  -  весело  говорит  Яковлев.  -  Наша
ответственность еще больше. Вы поддержали проект, а мы его приняли. Не  из
уважения к профессору Дмитриевскому, а потому,  что  электростанция  нужна
была нам позарез, какая угодно - на воде, на  угле,  на  вулкане...  Нужды
Камчатки вызвали это строительство. Но имейте в виду,  что  нужды  растут!
Поэтому вы, со своей стороны,  подбадривайте  науку.  Пусть  она  движется
поступательно и с ускорением.


   Оранжереи тянутся на много километров. Сейчас это  пустые  застекленные
сараи. На крышах - снег, внутри - голая, заиндевевшая  земля.  И  странно,
почти дерзко  выглядят  вывески  над  дверями:  "Бахча",  "Ранние  овощи",
"Вишневый сад", "Яблоки и груши" и даже "Камчатские цитрусы".
   Только в одном здании зелено. Сюда  уже  поступает  тепло  от  горячего
источника. В этой опытной оранжерее - густая зелень:  рассада  для  ранних
овощей, саженцы, ожидающие, когда прогреется  почва  в  других  строениях,
даже  пальмы  в  кадках.  Здесь  всегда  много  посетителей  -  ведь   это
единственный зимний сад и вообще пока  единственный  сад  в  Вулканограде.
Сюда в свободное время охотно заглядывают  строители  погреться,  подышать
ароматом зелени, вспомнить о минувшем лете,  помечтать  о  грядущей  весне
Вулканограда.
   Но эти два посетителя - человек в очках и черноволосая девушка с прямым
пробором, - кажется, совсем забыли, где находятся. Вот уже час  они  стоят
возле кадки с лимонным деревом. За это время можно было сто раз  прочитать
все, что написано на дощечке по-русски и по-латыни.
   - Так много нужно рассказать  вам,  Александр  Григорьевич,  -  говорит
девушка. - Я совсем изменилась, стала другим  человеком.  Раньше  я,  была
девчонкой... Что я понимала? Ровно ничего. Здесь, на  стройке,  я  увидела
столько нового, столько интересных людей...
   - Вы мне писали только  про  "одного"  человека,  -  говорит  Грибов  с
ударением.
   - Какого человека?
   - От которого зависит ваш отъезд.
   Тася улыбается:
   - Ну, он-то здесь ни при чем!
   - Кто же он?
   У Таси замирает сердце. Наступает очень важная, возможно  самая  важная
минута в ее жизни. В душе у девушки смятение. Ей хочется крикнуть: "Только
не сейчас. Я спешу на работу, нельзя говорить об этом на ходу. Отложим  на
седьмое..."
   - Я хочу знать, кто он, Тася... Не увиливайте!
   - Вы...
   - Тася, один человек давно решил. Ты едешь с  ним  в  Москву  завтра...
нет, не завтра, но сразу после торжества... Восьмого утром.
   - Пустите меня, уже поздно, мне нужно на работу.  Мы  поговорим  еще...
Потом...
   - Конечно, поговорим. Нарочно поедем в поезде. Две недели в пути. Никто
не будет мешать, наговоримся досыта.
   - Я бегу, до свиданья!
   - До свиданья, Тасенька!
   - Вы с ума сошли! На нас смотрят!
   Нет, никто не видит поцелуя. И та пара, что стоит  у  соседней  пальмы,
загораживая Тасе путь к выходу, тоже занята своим разговором.
   - С тобой из моего дома ушло счастье, - говорит Тартаков. -  Я  потерял
покой, я бродил под окнами твоей матери, я ждал  у  трамвайной  остановки,
писал, ты не отвечала на письма... Потом я  узнал,  что  ты  на  Камчатке.
Бросил все и поехал за  тобой.  Но  Камчатка  велика.  Только  сегодня  мы
встретились в первый раз.
   - Я была на Котиковых островах. Живу там третий год  почти  безвыездно.
Что делаю? Подводные съемки по программе - ложе океана, материковый склон,
глубоководные впадины, подводные хребты и вулканы.  Снимала  с  берега,  с
корабля, с подводной лодки, с катера. Один раз во время шторма с вертолета
пересаживалась на палубу. Тонула, простужалась, болела...  Впрочем,  зачем
тебе знать об этом?
   - Ленуська, сердце мое надрывается, когда я смотрю на тебя. Ты ли это -
в валенках, в ватнике? Ты охрипла, у тебя  потрескались  губы,  обморожены
скулы. Тебя гонит по свету, как лист, сорванный ветром. Зачем  ты  уехала?
Ведь я же тебя на руках носил! Неужели твоя любовь была  такой  непрочной?
Вернись, забудем все. Я окружу тебя теплом и вниманием.  Ты  же  погибнешь
без заботы, одна на краю света.
   Елена пытливо смотрит ему в лицо, и Тартаков почему-то отводит глаза.
   - Ты хитрый, Вадим, - говорит Елена. - Да, ты угадал. Мне на самом деле
не хватает заботы и тепла. Я с  удовольствием  провела  бы  зиму  в  нашей
комнате, среди вышитых подушек, с хорошей книжкой  в  руках.  Но  когда  я
подумаю, что в той же комнате будешь и ты... Ты прав, иногда бывает  очень
трудно. Когда я была в подводной камере совершенно одна, висела под судном
на канате и канат перетирался, я трусила страшно. Я  чуть  не  плакала  от
жалости к себе, но я повторила съемку три раза, потому что боялась сбиться
с перепугу. Мне так хотелось, чтобы кто-нибудь был рядом, кто угодно, лишь
бы живой человек. Но о тебе я не подумала  ни  разу.  Есть  люди,  которые
помогают мне стать лучше, хотят, чтобы я  стала  сильнее,  а  ты  держался
только за мои слабости и раздувал их. Ты неустанно доказывал  мне,  что  я
нежная, тепличная, второсортная, пригодная только для  комнатной  жизни...
Конечно, заманчиво, чтобы тебя носили на  руках,  но  я  знаю,  что  такое
"носить на руках"  по-тартаковски.  Это  означает  дарить  жене  платья  и
избавить ее от службы, чтобы она жарила оладьи и вытирала пыль со стильных
кресел. А я, между прочим, геолог, и мне не хочется стать уборщицей!
   - Прежде всего ты моя жена!
   - Жена - это друг и товарищ. Друга уважают, а не принижают. Зачем  тебе
жена? Купи пылесос, это обойдется дешевле.
   - У  тебя  нет  сердца,  Лена.  "Дешевле,  дороже"!  Сплошные  расчеты,
рассуждения. А где чувство, где любовь, где семья? Ведь у нас  может  быть
сын, продолжатель рода!
   Елена выпрямляется, как будто ее стегнули кнутом.
   - Ты хочешь воспитывать моего Витьку? - гневно восклицает она.  -  Чему
ты научишь его? Набивать комнату ценными вещами, подлаживаться к  деканам,
губить чужие открытия ради своего покоя, говорить девушкам красивые  слова
и унижать их? Нет, мой  сын  никогда  не  будет  Тартаковым!  Пускай  твоя
фамилия вымирает. Я думаю, что при коммунизме тартаковых не будет вообще.
   Она выбежала, оставив оторопелого мужа. Следом за ней его обошла  Тася.
Тартаков и Елена загораживали ей выход, и  она  не  решалась  прервать  их
бурный разговор.
   - Здравствуйте, Вадим Георгиевич.
   Тартаков посмотрел на нее мутными глазами:
   - А, Эвридика!
   - Я еду на Примус, Вадим Георгиевич, буду звонить вам в  девять  часов.
Когда вы пойдете делать снимки?
   - Я вообще не пойду, - мрачно сказал Тартаков.  -  Брошу  все  и  уеду.
Снимки - тлен. Все тлен, Эвридика. И я сам тоже. Тартаковы  вымирают,  при
коммунизме их не будет вообще. Это установлено наукой.


   Кашин прилетел на вершину вулкана рано утром шестого ноября.  Он  долго
ходил по площадке, прикладывая руку к сердцу, потому что был уже немолод и
неважно чувствовал  себя  после  резкого  подъема  на  высоту.  Бурильщики
доложили, что до проектной глубины осталось пятнадцать метров. Бур работал
на дне глубокой скважины, но трубы хорошо проводили звук, и на поверхности
слышен был гул и рев запертых в подземелье горячих газов. Кашин наклонился
над скважиной, резкий запах  сернистого  газа  ударил  в  ноздри.  Инженер
закашлялся и сказал:
   - Немедленно прекращайте работу и эвакуируйте людей.  Нельзя  играть  с
опасностью. Взрывать надо!
   - Ломать - не строить, - приговаривали рабочие.
   То, что сооружалось неделями, было снято за несколько часов.  Общежития
разобрали, бур извлекли на поверхность, вышки положили наземь,  развинтили
и погрузили на прицепы. На место  вышек  лебедки  подтянули  целые  пакеты
широкогорлых труб, которые должны были подводить пар к турбинам.
   Затем приступили к работе подрывники. Они  наполнили  мешки  аммоналом,
снабдили взрывателями и осторожно спустили  в  скважины.  Им  помогали  те
бурильщики, которым приходилось  иметь  дело  со  взрывчатыми  веществами.
Конечно, среди них был Мовчан.
   Подготовка заняла весь день. И наконец наступила долгожданная  секунда,
завершающая труд нескольких тысяч строителей, инженеров, ученых, начиная с
Грибова, Шатрова... или даже с Крашенинникова.
   В маленькой  землянке  на  склоне  горы  собрались  почти  все  ведущие
инженеры и бригадиры. Были здесь и Мовчан, и Грибов, и, конечно,  Яковлев,
как представитель заказчиков - жителей Камчатки. Была и  Спицына  в  числе
почетных гостей. В последние годы супруги  уже  не  работали  -  вышли  на
пенсию и поселились в Петропавловске. Даже Дмитриевский приехал,  несмотря
на запрещение врачей. "Посмотрим, будете ли  вы  совершать  восхождения  в
моем возрасте", - сказал он.
   Кашин, краснея от волнения, повернул ручку подрывной машинки и, забывая
о правилах безопасности, первый выбежал из землянки.
   На фоне темнеющего неба смутно синела снеговая  вершина.  Трубы  нельзя
было  различить.  Как  это  обычно  бывает,  первые   секунды   показались
томительно длинными, и Кашин  успел  удивиться:  "Почему  нет  взрыва?  Не
оборвались ли шнуры?" А взрыв уже произошел, но газы и пепел  еще  неслись
вверх по скважине.
   Но вот  блеснул  огонь.  Косой  язык  оранжевого  пламени  взвился  над
ближайшей трубой. Вдали сверкнул второй язычок,  третий...  Густой  черный
пепел заклубился, набирая высоту. Это летели из пробитого вулкана  кусочки
остывшей лавы, захваченные газами.
   - Первое  в  мире  искусственное  извержение!  -  торжественно  объявил
Дмитриевский.
   До  землянки  донесся  рев  вырвавшихся  на   волю   подземных   газов.
Разбуженный вулкан рычал свирепым, гневным басом.
   - При подлинном извержении больше шуму  было,  -  хладнокровно  заметил
Грибов.
   Через несколько минут оранжевые языки