часок,  на  два,  на  четыре,  помогал
отрегулировать подачу,  чуть  наклонить  зубья,  и  не  ворчал,  когда  на
следующий день сконфуженный конструктор чистосердечно признавался:
   - Пожалуй, хуже стало: заедает чаще.  Ты  уж  извини,  Степа,  придется
задержаться вечерком, переделать по-старому.
   После неудачной пробы  Котов  ходил  пришибленный,  обескураженный.  Но
проходил день, два, и он готов был к новым опытам.
   - Знаешь, Степан, я понял, почему заедает. Это все  пояски  на  зубьях,
надо их сточить. Сегодня мы поработаем после смены...


   Начиная со ста семидесяти градусов температура круто  пошла  вверх.  До
сих пор она за смену поднималась  на  один-два  градуса,  а  теперь  стала
повышаться на десять-двенадцать.  Котов  встревожился,  остановил  машину,
потребовал усиленной разведки. И в тот же день в забой пришли два существа
в глазастых шлемах - одно в костюме большого размера,  другое  -  в  самом
маленьком. Они принесли с собой знакомые  Ковалеву  подземно-рентгеновские
аппараты. Устанавливал их  высокий  геолог,  а  тот,  что  меньше  ростом,
указывал и поправлял.  Они  долго  объяснялись  между  собой,  а  потом  с
Котовым, и так как  смена  уже  кончилась,  все  вместе  пошли  к  выходу.
Раздевалка  находилась  в  зоне  комфорта.  Здесь  строители   лавопровода
оставляли скафандры и превращались в обыкновенных людей. Ковалев снял свой
костюм, помог отстегнуть шлем низенькому геологу, и вдруг  из  асбестового
шара выглянули черные волосы с прямым пробором и удлиненные глаза.
   - Тася! Целый час шел рядом и не узнал тебя!
   - А я все время знала, что это вы, Степан Федорович.  Нарочно  говорила
басом.
   - Напрасно старалась: здесь все мы ухаем, как из бочки.  Воздух  сырой,
словно в бане, да еще микрофон искажает.
   - Значит, вы теперь на подземном комбайне?
   Ковалев горестно махнул рукой:
   - Приземлился окончательно. Забился в нору, света не  вижу.  Не  помню,
какого цвета небо.
   Тася промолчала, понимая, что сочувствие только бередит  рану.  Ковалев
сам перевел разговор:
   - Я искал тебя, когда приехал из Москвы. Где ты была?
   - Все лето в разных местах. Последнее время  на  побережье,  километров
двести отсюда. Вели съемку подземного очага. Он большой,  восточная  часть
под океаном.
   - А теперь к нам?
   - Нет, я наверху буду, с бригадой Мовчана. А к вам  прикреплен  товарищ
Тартаков. - Она показала на своего высокого спутника.
   - Жалко, лучше бы ты...
   - Нет, он гораздо лучше, - горячо запротестовала Тася. -  Он  настоящий
ученый, в Москве в университете лекции  читал...  Сейчас  пишет  книжку  о
вулканах, приехал к нам собирать материал.
   - Хорошего лектора из Москвы не отпустят.
   - Какой вы подозрительный, Степан  Федорович!  Товарищ  Тартаков  очень
знающий человек... и культурный, любит театр, сам играл на сцене...
   - А зачем это геологу?
   Ковалев брюзжал бы гораздо больше, если бы вспомнил, что Тартаков - тот
самый редактор, который в свое время задерживал статью о  Викторе.  Но  те
споры давно прошли, фамилия редактора-интригана забылась.  Мысли  Ковалева
пошли иным путем.
   "Почему Тася так расхваливает этого москвича? - подумал он. - А  Грибов
уже в отставке? Эх, девушки, девушки!"
   И он сказал вслух, как будто не к месту:
   - Когда я был в Москве, видел там Сашу Грибова.
   Тася встрепенулась:
   - Ну, как он? Собирается к нам?..
   - Нет, к нам он не собирается. Ему дали большую работу в Бюро подземной
погоды. Директором там профессор Дмитриевский, а Саша его  заместитель  по
Сибири и Дальнему Востоку.
   - Значит, не приедет!..
   Ковалев пытливо заглянул ей в глаза.
   - Вот что, девушка, - сказал он, - я человек одинокий,  в  летах,  этих
ваших сердечных тонкостей не понимаю. Саша ждет  тебя,  томится,  тоскует.
Объясни мне, почему он там, а ты здесь? Кто тебя держит?
   - Никто! Я сама... - возразила Тася запальчиво. - Камчатка, родное село
меня держит. Вы приезжаете сюда на  три  года  по  контракту,  а  я  здесь
родилась. Эта электростанция для моей земли, для меня  лично,  а  я  вдруг
брошу стройку на кого-то и уеду!
   - Это заскок, девушка. Здешняя  электростанция  не  только  для  твоего
села. Родина - это не село у реки. Я сам челябинский, а контузило меня над
Клайпедой. Вот как бывает.  В  Литве  сражаются  за  Челябинск,  в  Москве
работают на Камчатку. Я бы на твоем месте не  сомневался.  Если  любишь  -
поезжай к нему, а не любишь - напиши прямо, откровенно.
   - Непонятливые  вы,  мужчины!  -  сказала  Тася  с  горькой  обидой.  -
Александр Григорьевич меня упрекал, теперь вы сердитесь... А  если  я  все
брошу, чтобы варить ему обеды, он сам уважать меня не будет.  Привыкнет  и
начнет скучать. Пусть подождет год, я хоть  на  стройке  побуду,  немножко
поумнею. Не так просто сберечь любовь, Степан Федорович... - Тася  махнула
рукой и не договорила. На глазах у нее показались слезы, она закусила губы
и отвернулась.
   Ковалев  молчал  смущенный,  не  зная,  как  ее  утешить.  Да,  не  все
получается просто, у каждого свои горести, свои затруднения. Вот  у  него,
например...
   Но тут в разговор вмешался Тартаков.
   - Что я вижу? - воскликнул он. - Мой бесстрашный инструктор  расстроен,
собирается плакать, как обыкновенная девушка... как Эвридика  в  подземном
царстве. Утешьтесь, Эвридика, здесь я могу быть  вашим  Орфеем.  Идите  за
мной, я выведу вас к Солнцу, к небу... и к  ближайшей  столовой,  где  нам
дадут дежурные биточки в томатном соусе...


   Подробная съемка выяснила, что подземный комбайн вступил в зону трещин.
Неизвестно было, возникли очи недавно или прежняя  разведка  упустила  их.
Горячие пары  пробивались  из  недр  вулкана  по  этим  трещинам,  накаляя
окружающие породы. Обходить опасную зону было  нельзя,  лавопровод  должен
был идти прямо, как луч,  чтобы  никакие  повороты  не  задерживали  лаву.
Поэтому Котов продвигался вперед с опаской.
   В  эти  дни  съемка  проводилась  ежесуточно.  Каждое  утро  в  туннеле
появлялся Тартаков. Часто вместе с ним приходила и Тася.  Обычно  Тартаков
был мрачен, разговаривал сквозь зубы, намекал, что  работа  в  лавопроводе
для него падение. Но в присутствии Таси он оживлялся, подробно рассказывал
про московский балет,  напевал  арии,  называл  девушку  Эвридикой  и  все
твердил, что это он Орфей, призванный вывести Тасю из подземного мира.
   Но как только Орфей - Тартаков принимался за съемку, Тася подсаживалась
к Ковалеву и обиняком наводила разговор на одну и ту же тему  -  посещение
Гипровулкана.
   Ковалев описывал ей многолюдные залы, заставленные чертежными  досками,
и особенно лабораторию, которую Грибов показал ему.
   - Это  не  лаборатория,  это  настоящий  цех,  научно-исследовательский
завод, - восхищался Ковалев. - И Грибов там  полный  хозяин.  Не  понимаю,
почему он ушел оттуда. Я бы остался...
   - Я знаю, что вы не понимаете, - сказала Тася однажды. -  Вы  никак  не
поймете, что мне надо быть здесь, на стройке, а Александру Григорьевичу  -
в бюро, там, где решают, обсуждают, предсказывают.  У  каждого  есть  своя
линия... свое настоящее дело... призвание, как говорится.
   Ковалева передернуло. Да что они, сговорились все?  Грибов  толковал  о
своем месте в жизни, Мовчан  -  о  чутье...  И  эта  девчонка  туда  же...
Призвание, линия!
   - "Свое, свое"! - вспылил он. - Эгоисты вы оба, и ты и Грибов! Все  для
себя, поступиться ничем не хотите! Призвание для себя, и любовь для  себя,
и... все, как мне лучше. Вам настоящее дело... а другим  бросовое,  третий
сорт...
   - Степан Федорович, не сердитесь. Я не хотела вас обидеть...
   Но Ковалев уже взял себя в руки.
   - Пустяки. Нервы... - пробормотал он. - Ошалел  от  этой  жары.  Ты  не
обращай внимания, Тася.
   Но Тася обратила внимание и через несколько дней  решилась  возобновить
щекотливый разговор. Она приступила к нему издалека - пожаловалась, что на
вершине вулкана слишком много работы. Двенадцать буровых! Ведь их  за  два
дня не обойдешь. Она уже просила себе помощника, но его еще надо  обучать.
Потом припомнила, что Виктор управлялся и без помощника, когда у него  был
вертолет, и под конец сообщила главное: вертолет ей могут дать, потому что
в прошлом  году  в  техникуме  она  занималась  в  авиакружке  и  получила
любительские права.
   - А если бы вы, Степан Федорович,  согласились  со  мной  работать,  вы
помогали бы мне аппарат ставить... и вертолет водили бы.
   Ковалев невольно рассмеялся:
   - Что выдумала, хитрая девчонка! Мне же нельзя летать, у меня  в  левом
глазу двадцать процентов зрения.
   - Степан Федорович, я не посторонний человек, я  отлично  знаю,  что  с
вашими двадцатью процентами в двадцать раз безопаснее летать, чем с  моими
новенькими правами.
   - Значит, летать под твоей маркой? Ну нет! Ковалев -  летчик-миллионер,
у него свое имя есть...
   Но  когда  Тася  ушла,  Ковалеву   страстно   захотелось   принять   ее
предложение. Так ли важно, своя марка или чужая? Пусть будет ветер в лицо,
облака под колесами, темно-синее небо, скорость и простор. Пусть это будет
один-единственный раз, один час счастья. За этот час можно  отдать  десять
лет жизни в жарких норах, пробитых котовскими комбайнами.
   И в тот же вечер Ковалев снес в контору заявление:
   "Прошу освободить меня от должности машиниста  подземного  комбайна.  Я
инвалид второй группы и по состоянию здоровья не могу работать на  вредном
производстве..."


   Было около трех часов дня, смена подходила к концу.  Ковалев  сидел  за
управлением, Котов стоял у смотрового окошечка и рассказывал,  что  слегка
переделанный комбайн можно  будет  направить  отвесно  вниз  и  произвести
рекордную разведку на глубину до ста километров. Это было сомнительно,  но
интересно. Однако Ковалев слушал невнимательно.  Он  разомлел  от  жары  и
поглядывал на часы чаще, чем нужно.
   И вдруг грянул удар. Да  какой!  Как  будто  паровой  молот  рухнул  на
комбайн. Металл  загремел  оглушительно,  как  пустой  котел  под  ударами
клепальщиков.
   Ковалев кинул взгляд  в  окошечко...  Кварц  помутнел,  дымка  застлала
каменную стену. Ковалев понял: впереди  открылась  трещина,  из  нее  бьет
горячий пар, кто знает под каким давлением. Герметическая  кабина  пока  в
безопасности, но под ней  пар  выбивается  на  конвейер  и  в  лавопровод.
Хорошо, если все рабочие в  скафандрах...  Ведь  если  кто-нибудь  вздумал
снять шлем в эту минуту...
   Ковалев дал сигнал тревоги. Завыла  сирена,  покрывая  колокольный  гул
металла и свист пара.  Послышался  топот,  рабочее  спасались  в  укрытие.
Ковалев положил руку на тормоз и вопросительно взглянул на Котова,  ожидая
команды. Что делать? Остановить машину и бежать?
   Но инженер Котов не думал о бегстве. Он потянулся  к  кнопке  с  буквой
"Ц", включил насос цементного раствора. Однако это не  помогло.  В  стенку
комбайна ударил каменный дождь. Газы легко  выдували  цемент,  вышвыривали
подсушенные комья  и  брызги,  забивая  глотку  цементного  насоса.  Снова
комбайн наполнился звоном, лязгом, щелканьем, гулом  металла.  Конструктор
крикнул что-то. Ковалев разобрал слово: "...телом!"
   Мгновение Ковалев недоумевал. Что значит "телом"?  Вылезти  и  заткнуть
трещину телом, как пулеметную амбразуру? Но ведь здесь давление в  десятки
атмосфер, его не удержишь - пар отшвырнет, разорвет на части...  Потом  он
понял: речь идет  о  теле  комбайна.  Его  стальными  боками  Котов  хотел
загородить выход пару.
   И Ковалев  снова  взялся  за  рукоятку.  Да,  это  правильное  решение,
единственный выход... Нельзя отводить комбайн, отдавая лавопровод горячему
пару...
   Только выдержит ли комбайн, выдержат ли домкраты, продвигающие  его,  и
гнезда, в которые они упираются, и швы облицовочных плит? Если  что-нибудь
погнется, застопорит, если пар пересилит, машина превратится в груду лома,
а каждый рычаг - в смертоносный клинок, и люди будут  искромсаны  в  хаосе
рухнувшего, металла.
   Кажется,  начинается...  Вот  уже  струйка  пара  с  шипением  бьет  из
невидимой щели. С герметичностью покончено. Грохочущие удары... Нет, все в
порядке... Это снаружи сорвался срезанный камень, за ним другой, третий...
Выступы  сбиты,  теперь  предстоит  самое   трудное...   Перед   комбайном
освободилось  пространство,  пар  ринулся  туда.  Нужно  продвинуться   на
двадцать сантиметров и вытеснить пар... Рычаг вперед... Машина  дрожит  от
напряжения.  Ковалев  ощущает  эту  дрожь.  Как  не  похоже  на  воздушные
катастрофы, где все решают секунды! Воздушный бой  напоминает  фехтование,
этот, подземный, похож на схватку борцов-тяжеловесов, двух почти равных по
силе богатырей, которые, напрягаясь, стараются сдвинуть друг друга.
   Кто же возьмет верх: вулкан-богатырь  или  люди  со  своей  богатырской
машиной? Кажется, машина сильнее. Дрожа всем  корпусом,  она  продвигается
вперед сантиметр за сантиметром. Но вот ответный натиск,  правое  окошечко
вдавливается внутрь.  Словно  в  замедленной  съемке,  видно,  как  металл
вздувается пузырем, расходятся пазы... Котов пытается  удержать  окошко...
Наивный человек! Что он может сделать со  своей  мышиной  силой  там,  где
сдает сталь? Ковалев отталкивает инженера  вовремя.  Кварц  вылетает,  как
ядро из пушки, и со звоном ударяется  о  заднюю  стенку.  Кабина  тонет  в
густом желтоватом дыму. Ковалев успевает открыть  герметическую  дверь,  и
пар устремляется туда.
   Теперь  дверь  открыта,  но  давление  в  кабине  слишком  велико.  Пар
пробивается через выдыхательный клапан,  щекочет  ноздри  едким  сернистым
запахом. Глаза слезятся,  в  горле  першит,  очки  запотели...  Ничего  не
поделаешь, надо  терпеть...  Двадцать  сантиметров  выиграны,  но  они  не
принесли победы - трещина еще не закрыта. Может быть, удастся  закрыть  ее
при следующем шаге, через шесть минут. Рычаг! Зубья вперед!
   Котов исчез. Радиомикрофон  доносит  хриплые  вздохи.  Закрепив  рычаг,
Ковалев  ощупью  ищет  своего  начальника.  Находит  его  в  углу.   Котов
полулежит, прислонившись к стене,  словно  прижатый  силой  пара.  Потерял
сознание? Нет, увидев машиниста,  он  показывает  рукой  вперед...  только
вперед!
   Слезы  заливают  глаза,  от  кашля  нельзя  вздохнуть.  Ковалев   щедро
выпускает кислород.  Что  получится  в  скафандре  из  смеси  кислорода  и
горячего сернистого газа? Некогда думать об  этом.  Снаружи  треск...  Что
такое, гнутся зубья? Значит, они уже прикрывают трещины. Тогда надо подать
их назад, чуть-чуть, иначе будет хуже. Продвигаться не на двадцать,  а  на
десять сантиметров. Так дольше, но надежнее. Надо терпеть и не торопиться.
   Только бы не потерять сознание, во-время включать  и  выключать!  Нужно
вытерпеть еще  шесть  минут,  или  двенадцать,  или  восемнадцать,  или...
Сколько прошло? Одна минута! Держись, Ковалев, глотай кислород!  Кислорода
хватит! Во рту кисло, в голове шумит. Какой-то настойчивый голос с  трудом
доходит до сознания. По радио спрашивают:
   - Котов! Котов! Слышите ли вы меня? Что у вас случилось?
   Ковалев кричит что есть силы:
   - Котову худо! Присылайте за ним носилки! У нас прорвался горячий  пар.
Сдерживаю натиск. Сдержу...
   Трещину удалось закрыть через полчаса.


   Дежурный врач грустным  тоном  сказал,  что  состояние  Котова  внушает
опасение. Тяжелые ожоги на левом боку и спине.  Для  пожилого  человека  с
утомленным сердцем это  серьезно.  Оказалось,  что  у  Котова  был  пробит
скафандр  осколком  кварцевого  стекла  или  болтом,  вылетевшим  из  рамы
иллюминатора. Хорошо еще, что конструктор прижался к стенке, - он  мог  бы
свариться заживо.
   Ковалев вошел в палату на цыпочках, приготовился к самому худшему,  но,
увидев больного, невольно улыбнулся. Котов мог лежать  только  на  животе,
однако  неподвижность  его  не  устраивала.  Каждую  минуту   он   пытался
перевернуться, охал от боли,  морщился,  приподнимался  на  локтях,  снова
падал, вертел головой, двигал ногами. Завидев Ковалева,  он  закричал,  не
здороваясь:
   - Хорошо, что ты пришел, Степан! Я уже послал тебе два  письма!  Сейчас
нужно нажимать, работать вовсю!
   - Погоди! Как ты себя чувствуешь?
   - Неважно. Впрочем,  это  не  имеет  значения.  Тебе  придется  налечь,
Степан. Всякие маловеры будут теперь хулить комбайн, но мы им докажем, что
нашей машине: не страшны такие передряги.  День  даю  тебе  на  ремонт,  а
послезавтра мы должны выдать сто пятьдесят  процентов  плана.  Обязательно
поставь тяжелый тормоз. Я говорил Кашину, он даст наряд  в  мастерскую.  И
еще: окошко надо укрепить, я уже обдумал как, только нарисовать  не  могу.
Зайди в контору, скажи, чтобы сюда  прислали  чертежницу,  а  то  меня  не
выпускают. Эти бюрократы-врачи не понимают, что такое план. Им попадись  в
лапы...
   Котов был полон энергии и надавал Ковалеву десяток поручений,  записок,
советов.
   - Иди скорее, Степан, принимайся  за  дело.  Тебе  теперь  работать  за
двоих.
   В коридоре у окна стоял инженер Кашин. Ковалев поклонился издали  -  он
не любил навязываться в знакомые начальству, - но Кашин подозвал его.
   - Как состояние? - спросил он, бровью показывая на палату.
   - Лучше, чем говорят доктора.
   - К сожалению, доктора правы. Человек держится на нервах. Боюсь, что он
уже не вернется под землю.
   "Вот еще один летчик потерпел крушение", - подумал про себя Ковалев.
   Кашин между тем взял его под руку и отвел в сторонку.
   - Ко мне поступило ваше заявление, - сказал он, вынимая бумажник.  -  Я
не буду держать вас насильно, здоровьем надо  дорожить.  Видимо,  мы  дали
маху  с  лавопроводом.  Следовало  добиваться  полной  автоматизации,   не
отправлять людей в эту огненную печь. Но что  поделаешь,  работа  сложная,
конструкторы требовали два года на проект и  еще  два  -  на  испытание  и
освоение. А тут пришел  этот  фанатик  Котов  со  своим  комбайном,  и  мы
поверили ему. В общем, сейчас отступать поздно, надо  пробиваться  вперед.
Но вот беда, товарищ Ковалев: Котов слег, вы уходите... Кто будет работать
на комбайне? Может быть, вы потерпите месяц, полтора, пока  мы  подготовим
машинистов на три смены? Я напишу на вашем заявлении: "Уволить  с  первого
октября". Не возражаете?
   А Ковалев совсем забыл о своем заявлении. Голова  у  него  была  занята
катастрофой, болезнью изобретателя,  его  поручениями,  новым  тормозом  и
укреплением окошка... Он взял листок из рук  Кашина  и  спокойно  разорвал
его.
   - Сделаем, - сказал он. - Для Ковалева не бывает нелетных погод.
   Не бывает нелетных погод... Эти слова  он  говорил,  когда  требовалось
доставить Виктора на вершину Горелой сопки. С этими же словами  сейчас  он
пробивается к сердцу вулкана.
   Пусть он сидит в железной кабине, изнывая от жары. Над  его  головой  -
миллионы тонн камня. Если они сдвинутся, от человека не останется  мокрого
места. Вулкан коварен и беспокоен, он встречает пришельца духотой,  зноем,
горячим паром, он может  напасть  каждую  минуту.  Но  летчик  Ковалев  не
подведет, не сбежит, никому не уступит своего почетного,  самого  опасного
на стройке поста.  "Надо  пробиться  вперед",  -  сказал  Кашин.  Сделаем,
товарищ начальник!
   "Если надо пробиться вперед, не бывает нелетных  погод".  Получилось  в
рифму, как в песне. Можно напевать эти слова, сидя  за  рычагами...  Пусть
песня нескладная и не подходит для подземного  машиниста,  но  это  первая
песня, которую Ковалев напевает с тех пор, как он оставил небо.



        2

   В таком городе, как Москва, два человека могут прожить всю жизнь  и  не
встретиться ни разу.
   Территория Вулканстроя была гораздо обширнее  Москвы.  Недаром  Ковалев
несколько месяцев не мог найти Тасю. Она была тут  же,  на  строительстве,
только за двести километров от городка, в разведочной партии.
   Тартаков, отправляясь на Камчатку, думал, что встретит Елену  в  первый
же день. Но Елена не попадалась на улицах городка. В  списках  сотруднико