одъем кончился. Ковалев и Виктор стояли на краю кратера.
   У их ног лежала круглая котловина  диаметром  около  трехсот  метров  и
глубиной - до двадцати. В середине темнели жерла. Время от времени из  них
вырывались клубы пара, пепла и фонтаны камней. На фоне скал горячие  камни
казались красноватыми, а в синем небе - черными. От  беспрерывных  взрывов
дрожала гора.
   На склоне кратера ледяные глыбы  вперемежку  с  вулканическими  бомбами
образовали нечто вроде лестницы. Летчик попробовал верхние глыбы  ногой  и
махнул Виктору.
   - Разве можно спуститься? - взволнованно спросил Виктор. Он еще не знал
границ допустимого риска.
   Дно кратера  покрывал  рыхлый  пепел.  Ноги  проваливались  по  колено.
Виктору казалось, что податливая почва не выдержит его тяжести, вот-вот он
утонет в пепле с головой. Но летчик  шел  вперед,  разгребая  теплую  пыль
меховыми унтами, и Виктор следовал за ним. Он предпочел бы умереть, только
бы не показать себя трусом.
   Не доходя примерно пятидесяти метров  до  жерла,  Ковалев  остановился.
Отсюда  хорошо  были  видны  отвесные  скалы,  уходящие  в   глубину.   Из
таинственного сумрака вырывались темно-красные камни. Жерло грохотало, как
поезд на мосту.
   Страшновато было стоять здесь, на тряской и  сыпучей  почве,  у  самого
входа в недра вулкана. Виктору захотелось сказать: "Уйдем  скорее,  я  уже
насмотрелся", но он подавил страх и заставил себя двинуться вперед.
   Летчик поймал его за рукав:
   - Ты, парень, зря не рискуй. Погибнешь по-глупому. Это  не  шутки.  Тут
смерть рядом ходит.
   В эту минуту кратер вздрогнул, послышался страшный  грохот,  как  будто
сорвалась каменная лавина. Целый сноп вишнево-красных камней  вырвался  из
жерла.  Летчик  и  Виктор  кинулись  бежать.  Им  показалось,  что  кратер
проваливается.  Рыхлый  пепел   подавался   под   ногами,   люди   падали,
барахтались... Рядом и впереди шлепались еще не остывшие камни.
   Задыхаясь, Виктор взлетел вверх по ледяной лестнице и только здесь,  за
пределами кратера, оглянулся.  Жерло  дымило,  как  фабричная  труба,  пар
заволакивал  кратер,  круглая  чаша  постепенно  превращалась   в   озеро,
заполненное туманом.
   Ковалев покачал головой и принужденно засмеялся:
   - А я думал - конец пришел. Еле ноги унесли.
   Виктор заглянул ему в глаза и понял, что не стыдно было испугаться.
   - Опасная игрушка, - согласился он.
   Но летчик уже не помнил об опасности. Он посмотрел  на  часы  и  сказал
озабоченно:
   - Пошли, надо спешить. Тася не любит, когда опаздывают к обеду.
   Уже на склоне горы, когда подходили к вертолету, Ковалев заметил:
   - Ты молодец, парень, не из робких. Только зеленый еще, своей головы не
жалеешь. Я  на  фронте  видел  таких.  Приходит  в  часть  -  подавай  ему
смертельный риск. "Хочу, чтоб в меня стреляли,  где  здесь  пули?"  Ну,  и
гибнет без пользы. А солдат должен  жизнью  дорожить,  от  пуль  беречься,
чтобы больше врагов уничтожить. Смелым надо быть во-время...
   Виктор  с  трудом  сдерживал  довольную  улыбку.   Летчик,   фронтовик,
признанный храбрец,  назвал  его  "парнем  не  из  робких".  Значит,  есть
надежда, что он будет образцовым геологом.


   И все-таки Виктор был немножко разочарован. Мечтая о путешествиях, а  в
особенности после разговора  с  Еленой,  он  рисовал  себе  будущую  жизнь
суровой,  полной  лишений...  Поездка  на  Камчатку   представлялась   ему
незаурядным предприятием. Он снисходительно смотрел на товарищей, чьи пути
кончались на Урале или в Восточной Сибири.
   И вдруг вместо палатки, где ночуют на снегу и вода в чайнике  замерзает
к утру, Виктор оказался в хорошем бревенчатом  доме;  он  спал  на  мягком
тюфяке, с простынями, ел три раза в день за  столом,  накрытым  скатертью,
после рабочего дня мог отдохнуть за шахматами.
   Обычно  по  вечерам  все  собирались  в  столовой,  слушали  московские
передачи для Дальнего Востока или нескончаемые рассказы Петра Ивановича  о
геологических экспедициях в Якутии и  на  Кавказе,  о  снежных  лавинах  в
Карпатах, пурге на Таймыре, землетрясении в Ашхабаде, об охоте на тигров в
болотистой дельте Аму-Дарьи и на китов в Беринговом море. Тася слушала эти
рассказы восторженно, Виктор - с интересом, а  Ковалев  -  с  недоверчивой
улыбкой.  Видимо,  ему  казалось  странным,  что   Петр   Иванович,   этот
медлительный человек, любитель поспать и покушать,  мог  переживать  такие
приключения.
   - А вы не вычитали это? - спрашивал летчик.
   Первое время Виктора удивляли желчные  замечания  Ковалева.  Почему  он
постоянно  угрюм  и  раскрывает  рот  только  для  того,   чтобы   сказать
кому-нибудь неприятность? Потом Виктор узнал,  что  летчик  сердит  не  на
людей, а на свою судьбу. Ковалеву  было  уже  под  сорок  -  для  авиатора
критический возраст. В прошлом испытатель и истребитель, он сбил на  войне
двадцать шесть вражеских самолетов, сам  трижды  выбрасывался  из  горящих
машин, был контужен, сломал ногу. А сейчас его летная  жизнь  подходила  к
концу, и с каждым годом ему все труднее было проходить  через  медицинскую
комиссию. Ковалев нарочно забрался в глушь, где был на целый год  избавлен
от выслушивания и выстукивания. Старые раны, обиды на  медиков,  борьба  с
надвигающейся отставкой ожесточили его. Он стал  резок,  язвителен,  часто
задевал людей, даже безобидного Спицына...
   - А разве это был тигр? Прошлый раз вы говорили про тигрицу, - возражал
он, прерывая рассказ.
   - Катерина Васильевна  видела,  спросите  у  нее,  -  обиженно  твердил
старик.
   Но Катерина Васильевна отказывалась прийти на помощь.
   - Все это пустяки, - говорила она.  -  Тигр,  тигрица,  какая  разница?
Давно это было. Сейчас ты и мухи не убьешь.
   Спицына сама могла рассказать не меньше мужа,  если  бы  захотела.  Она
сопровождала Петра Ивановича и на Кавказ и в Якутию, тонула вместе  с  ним
на Енисее,  спасалась  от  лавины,  землетрясений  и  тигров...  Химик  по
образованию, она  работала  и  коллектором-геологом,  научилась  спать  на
земле, есть всухомятку, грести по десяти  часов  в  день  или  столько  же
времени идти на лыжах. Она не жалела об уюте, не  искала  его,  не  любила
шить и готовить и с удовольствием передоверила хозяйство Тасе. Но раза два
в месяц на Спицыну находили приступы хозяйственности. Тогда  она  начинала
яростно кроить, вышивать или стряпать, чаще всего  пирожки.  На  несколько
часов дом наполнялся криком, чадом, а  в  результате  на  стол  подавалось
нечто жесткое и  подгорелое.  Ковалев  наотрез  отказывался  есть,  Виктор
отламывал маленький кусочек, и только Петр Иванович, чтобы  утешить  жену,
терпеливо доедал все до последней крошки.
   Грибов не участвовал в общих беседах. Он  вообще  держался  отчужденно,
сразу после обеда уходил к себе в комнату и весь  вечер  писал  докторскую
диссертацию. Но ровно в восемь  часов  дверь  в  столовую  открывалась,  и
Грибов строго спрашивал:
   - Тася, мы сегодня будем заниматься алгеброй?
   - Девочка устала, пусть посидит,  -  отвечал  Петр  Иванович,  всеобщий
защитник.
   Но Тася, суетливо схватив тетради, исчезала за дверью...  С  ее  уходом
сразу становилось  тихо  и  скучновато.  Никто  не  смеялся,  не  пел,  не
восторгался  и  не  ахал.  И  Петр  Иванович,  скомкав  рассказ,   говорил
потягиваясь:
   - Пожалуй, и я пойду поработаю...
   - На боку лежа? - сердилась Катерина Васильевна.
   Петр Иванович, игнорируя нападки, важно удалялся и  затворял  за  собой
дверь. Через минуту из спаленки доносился стук сброшенных  сапог  и  скрип
кровати.
   Виктор и Ковалев переглядывались с улыбкой. Спицына опускала голову.
   - Стареет, - говорила она с грустной нежностью. - Подняться на  холм  -
трудно, идти пешком - трудно, сидеть поздно - и то трудно.  Дремлет  целый
день на работе. Статью  заказали  для  "Бюллетеня"  -  третий  год  пишет.
Каталог поручили составить - и то  утомительно,  ящики  тяжелые.  Пришлось
самой взяться, кончать за него. А какой герой был! Волгу  переплывал...  В
тайге две тысячи километров проходил за сезон. Все  прошло.  Теперь  живем
здесь, как в доме отдыха, пенсии дожидаемся.
   "Как в доме отдыха! - думал Виктор. - Для Спицыных это  дом  отдыха,  а
для Елены подвижничество".
   Вскоре и Спицына уходила. За ней поднимался летчик.
   - Завтра полетим? - спрашивал он. - Тогда надо выспаться, пожалуй.
   Виктор оставался  один,  задумчиво  разглядывал  тропические  узоры  на
заиндевевшем окне, и часто... чаще, чем следовало бы, перед ним появлялось
смуглое лицо с черными бровями.
   Довольна ли ты собой, Елена?  Уютно  ли  тебе  в  увешанной  расписными
тарелками квартире Тартакова? Спокойна ли твоя совесть, когда в комоде  ты
натыкаешься на заброшенный диплом геолога-разведчика?  Случается  ли  тебе
лечь в постель в девять часов, потому что до  рассвета  нужно  вылететь  в
поле? И вспоминаешь ли ты человека, который думает о тебе на Камчатке?


   Какая ты, Елена? Плохая или хорошая?
   Ночь. Движок выключен. На столе - неяркая керосиновая лампа.  Полутьма.
Тишину нарушают только сонные  вздохи  Ковалева.  Он  скрежещет  зубами  и
бормочет что-то. Потрескивают догорающие угли в печке,  скрипят  половицы,
трещит фитиль, шуршит перо. Ночные звуки приглушены и  разрозненны.  Между
ними - длинные паузы. В тиши мыслям просторно. Вот они умчались за  девять
тысяч километров... опять к Елене.
   "Какая же ты, Елена? Хорошая или плохая?
   Ты отвернулась от меня,  но  это  еще  не  основание  для  того,  чтобы
сердиться. В институте было три сотни девушек, все они выбрали не меня.  Я
ведь не самый лучший... И я хочу забыть о своей обиде, о  себе,  поглядеть
на тебя со стороны.
   Я вспоминаю тебя на практике в Тянь-Шане. Помнишь, мы шли  по  каменной
морене, не было воды, все изнывали от усталости и жажды, все хотели  пить,
у всех болели плечи и ноги. Но только ты одна отказалась  идти,  легла  на
камни и сказала: "Не могу дальше.  Я  умру  здесь".  И  разъяренный  Сошин
крикнул: "Хорошо, Елена, я понесу  вас  на  руках  сегодня,  но  завтра  я
отправлю вас в город. Мне не нужны помощники,  которые  падают  духом  при
первой трудности!.. И стране не нужны такие геологи!"
   Это было. Но в той же экспедиции, месяц спустя, ты двое  суток  подряд,
разбитая и усталая, шла по пустыне одна, чтобы сообщить о новой находке, о
месторождении, которое обнаружили вы с Сошиным. Ты не  жалела  себя  и  не
плакалась, хотя измучилась в три раза  больше,  чем  на  морене.  Ты  была
хорошей, была и плохой в одной и той же экспедиции.
   Я вспоминаю тебя в институте...  В  научном  студенческом  обществе  ты
делаешь доклад "Геология Тихого океана". Эта тема обширна, как океан,  она
связана  с  происхождением  Земли,  с  астрономией,  философией,  с  любым
разделом геологии. Материала слишком много  для  студента,  а  для  Тихого
океана ничтожно мало - сплошные вопросы и загадки, сплошные  белые  пятна.
Можно было бы ограничиться пересказом статей, но  ты  сумела  связать  их,
объединить, проложить мостики через белые пятна... Тебя поздравляли  после
доклада, тебе жали руку декан и  профессор,  автор  учебника  океанологии.
Отрывок из твоего доклада был напечатан в "Университетском вестнике". И ты
сказала мне тогда: "Знаешь, Витя, я хотела  бы  поехать  на  Тихий  океан.
Сошин говорил, что подземный рентген можно превратить в подводный. Изучить
океаны геологически! На это жизнь положить не жалко".
   А потом ты стояла  передо  мной  унылая,  усталая,  даже  некрасивая  и
сбивчиво твердила что-то о платьях, портнихах, мягкой мебели, о  том,  что
ты нежная и слабая.
   Слабая! Едва ли ты была слабой, Елена. Слабая девушка не найдет  дорогу
в пустыне, слабая студентка не сделает доклад, достойный печати.  Нет,  ты
была сильной. Ты всеми нами командовала и от  нас  и  от  себя  добивалась
всего, что хотела... Почему же  под  конец  ты  решила  добиваться  покоя?
Почему ты сменила Тихий океан и мечту на тихую пристань с Тартаковым?  Это
было так неожиданно..."
   Так  ли  неожиданно?  Виктор   откладывает   перо.   Ему   вспоминается
студенческий бал-маскарад. Он возлагал на этот  вечер  большие  надежды  -
думал, что в маске  легче  говорить  о  чувствах.  Елена  была  в  костюме
цыганки, с цветными лентами и монетками  в  косах.  Виктор  нашел  ее  без
труда. Но Елена танцевала с Тартаковым.  Час  спустя  Виктор  видел  их  в
буфете, Тартаков угощал Елену пирожными. Еще позже, набравшись  храбрости,
Виктор подошел к ним в коридоре. Елена опять была с  Тартаковым.  Разговор
шел о скульптуре Эрзя. "В его  работах  я  слышу  голос  леса,  -  говорил
Тартаков, - в них  шепот  листьев,  сонное  журчанье  ручья.  Это  былины,
воплощенные в дереве..."
   Виктору эти слова показались нарочитыми и напыщенными. Но он  не  видел
работ Эрзя и не мог поддержать разговор.
   Бал затянулся. Во втором часу ночи Елена спохватилась:
   "Мама, наверно, беспокоится...  Что  же  делать?  Звонить  уже  поздно.
Телефон у соседей - нельзя их будить. И как я доберусь? Метро закрыто".
   Виктор предложил проводить девушку до дому. Елена жила в Измайлове,  на
противоположном конце города. Наконец-то  они  будут  одни!  Ночной  поход
напомнит Елене экспедицию...
   Но  Елена  танцевала  весь  вечер,  и  пешеходная  прогулка  совсем  не
привлекала ее. И опять вмешался Тартаков. Он добыл где-то  машину,  обещал
щедро заплатить шоферу, сам сел рядом с ним,  Елену  и  еще  двух  девушек
любезно усадил сзади, пригласил и Виктора.
   Виктор резко отказался, и Тартаков проговорил медоточивым голосом:
   - Не фыркайте, молодой человек. Надо уметь жить и уметь ухаживать.
   А Виктор не умел жить по-тартаковски. Он получал  стипендию,  обедал  в
студенческой столовой и не мог катать Елену на машине.
   Снова шуршит перо, строки ложатся на бумагу...
   "Говорят, что издалека лучше видно. Теперь я понимаю тебя лучше,  Лена.
Ты всегда была очень сильной, сильнее нас, твоих товарищей. Ты  никого  не
хотела слушать, умела поставить на своем, а своего пути у тебя не было,  и
ты плыла по течению, делала все, что вздумается,  иногда  хорошее,  иногда
плохое. Только два человека были сильнее тебя - Сошин  и  Тартаков.  Но  к
Сошину каждый год приходили новые коллекторы, он жил  далеко  и  не  писал
нам, а Тартаков был рядом...  Он  убеждал  тебя,  что  умеет  жить,  и  ты
поверила. Поверить было приятно, потому  что  жить  по-тартаковски  -  это
значит жить в свое удовольствие. А кто же не любит удовольствий?  Удобства
нужны всем. Для того и делают в домах водопровод и отопление.  Всем  людям
приятнее сидеть в тепле, чем мерзнуть. И танцевать  приятнее,  чем  носить
воду... Все хотят жить хорошо, не только красивые девушки. Все любят жить.
Но иногда бывает нужно отдать жизнь...
   Я хочу рассказать тебе про моего нового знакомого -  летчика  Ковалева.
Недавно мы с ним были в  кратере  вулкана  -  ходили  смотреть  жерло.  На
обратном пути он сказал мне: "Ты парень не из робких (Виктор не утерпел  и
похвалился),  но  суешься  в  огонь  без  надобности.  Смелым  надо   быть
во-время". "Как же так? - спросил я. - Разве можно быть  смелым  время  от
времени?" А он мне: "Все мы люди, и все боимся смерти. Смел тот, кто умеет
подавить страх в бою, а тот, кто поддается страху, - трус и дезертир".
   Мысли теснятся, перо проворно бежит по бумаге. Как все просто, как ясно
сейчас! Каждый может быть смелым, подавить слабость. Как жаль, что  Виктор
не сказал  всего  этого  Елене...  Мысленно  он  исправляет  их  последнее
свидание... Вместо того чтобы растерянно молчать, он говорит: "Ты неправа,
Лена! Каждый может быть смелым, так сказал Ковалев". Ах  да,  Ковалева  он
тогда еще не знал.
   Словно чувствуя, что о нем идет речь, Ковалев приоткрывает глаза.
   - Опять письмо? - говорит он, щурясь от света. - Напрасно трудишься. Ты
тут пишешь, а девушка твоя с другим в кино пошла.
   Виктор роняет ручку. Да, Ковалев  угадал.  Девушка  ушла  с  другим,  а
Виктор растерянно молчал. Умные слова надо говорить во-время, после  драки
кулаками не машут. В самом деле,  лучше  идти  спать.  Завтра  с  утра  на
вулкан...
   И, скомкав письмо, Виктор сует его в ящик стола.



        2

   Каждое утро за завтраком разыгрывалась одна и та же сценка. Стараясь не
глядеть в окно, Виктор спрашивал:
   - Ну как, Степа, погода летная?
   А за окном хозяйничал ветер, разметал сугробы, жалобно скулил в  печной
трубе, хлопал ставнями.  Облака  густой  пеленой  застилали  небо,  мутным
туманом сползали по склонам.
   - Такой вопрос можно задавать, только сидя спиной  к  окну,  -  замечал
Грибов с усмешкой.
   Ковалев делал вид, что не понимает иронии.
   - А что, не кончили вчера? - спрашивал он, выгребая ложкой консервы  из
банки.
   - Немножко осталось, Степа. На северном склоне, повыше ложбины.
   - Ну, если осталось, значит, полетим. - Летчик брал шлем  и  уже  возле
двери говорил наставительно: - Для Ковалева не бывает нелетных погод.
   Он бывал доволен, когда мог показать свое искусство.  Летом  летать  не
хитро, а вот сейчас, когда ветер съедает половину  скорости,  когда  земля
окутана облаками и  машину  нужно  вести  по  приборам,  полет  становится
заманчивым. Но как ни любил Ковалев рискованные  полеты,  без  нужды,  для
собственного  удовольствия,  он  не  сделал  бы  лишнего  километра.  Если
кто-нибудь собирался  в  Петропавловск,  Ковалев  придирчиво  выспрашивал,
зачем надо лететь, кто  разрешил,  хорошая  ли  погода  на  трассе,  какая
облачность над аэродромом. Только Виктор был избавлен от допросов.  Съемка
велась ежедневно в любую погоду, и  летчик  считал  делом  чести  в  любую
погоду доставлять молодого геолога на вулкан.
   Виктор начал с самой обыкновенной топографической съемки. Прежде  всего
ему нужно было иметь очень подробную и  точную  карту  вулкана,  со  всеми
буграми" ложбинами, приметными скалами.
   Без вертолета он  провозился  бы  с  этой  работой  два  года,  но  тут
управился за две недели.
   Сорок пять километров от станции до сопки Горелой вертолет покрывал  за
тридцать минут. Можно было выезжать туда, как на службу, на восемь  часов,
возвращаться домой к обеду, а  ночью  спать  в  собственной  постели.  Вся
съемка  производилась  в  воздухе,  иногда  даже  в  сплошном  тумане,   с
применением  радиолокации.  Предварительно  на  склонах  Виктор  расставил
металлические буйки, которые служили ориентирами; металл  резко  выделялся
на экране локатора.
   Виктор снял около ста профилей. В них нелегко было разобраться,  и  для
наглядности он вылепил модель  вулкана  из  воска.  На  восковой  горе  он
обозначил булавками опорные буйки. Все безымянные холмы, овраги  и  потоки
застывшей лавы получили имена. Виктор называл их в честь московских  улиц.
Так появились на  крутых  склонах  вулкана  Сретенка,  Солянка,  Волхонка,
Стромынка, Матросская Тишина.  Сретенка  представляла  собой  непроходимое
ущелье с отвесными стенами, заваленное вулканическими бомбами. На  Солянке
были выходы газов, образовавшие ярко-зеленые пятна на  скалах.  Бумажки  с
названиями наклеивались на восковой двойник вулкана. А внутри модель  была
пустая. Ведь до сих пор никто в точности не знал, что там находится.
   К началу ноября подготовка  закончилась,  и  можно  было  приступить  к
основной и самой интересной работе - просвечиванию вулкана.  Виктор  решил
начать сверху, от главного кратера.
   Каждый день ровно в девять утра Ковалев сажал вертолет на снежное  поле
где-нибудь на макушке горы, и Виктор начинал съемку. Лопаткой  он  отрывал
квадратную ямку,  утрамбовывал  снег  и  ставил  на  него  аппарат.  Затем
следовала забивка костылей,  установка  уровней,  окончательная  проверка,
настройка частот... И вот наконец невидимые лучи устремлялись  по  приказу
Виктора или отвесно вниз, или сквозь гору - на противоположный склон,  или
наискось - к соседнему буйку. Они скользили  в  темноте  по  комкам  лавы,
толщам