ьими ходила  в  театр,  с  четвертыми  -  на
каток. И когда бы  Виктор  ни  постучался  к  Елене,  он  заставал  у  нее
трех-четырех человек, уже  одетых,  уже  опаздывающих  куда-то,  говорящих
наперебой:
   - Лена, ты скоро? Лена, мы тебя ждем!
   А Виктору хотелось бы сидеть рядышком на диване, держать смуглую тонкую
руку Елены, тихонько говорить... и даже не говорить, а молча думать о  тех
зеленых горах, где началась их дружба, и обо всех других горах и равнинах,
где они будут вместе, вдвоем, после окончания института...
   Но Елена всегда была занята. Она занималась и в шахматном  кружке  и  в
драматическом,  готовила  доклады  для  студенческого  научного  общества,
училась танцевать на льду, плавала  и  прыгала  в  длину  с  разбега.  Для
мечтательного молчания  не  хватало  времени.  Виктор  попытался  выразить
неудовольствие, но Елена возмутилась.
   - У тебя странное понятие о дружбе, - сказала она. - По-твоему, дружить
- это значит сидеть в запертой комнате с  опущенными  шторами.  А  я  хочу
разговаривать с людьми, я люблю людей, ребят и девушек... Нет,  Витя,  как
хочешь, нельзя дружбой загораживать весь мир. Неправильная это дружба...
   Виктор не стал настаивать. Весь мир загородить он не может и не  хочет,
а  если  "мир"  заслоняет  его,  это   естественно.   Не   такой   уж   он
замечательный... И Виктор устранился, перестал навещать Елену. Но все же в
душе его жила надежда. После института, мечтал он, когда они  снова  будут
вместе в горах, в пустыне или в тайге, все пойдет по-старому.
   Виктор так надеялся на благодатное влияние гор! Решение Елены  остаться
в  Москве  он  воспринял  как  измену  и  ему  и  общему  делу.  Подземное
просвечивание было для юноши самой высокой, самой заманчивой целью. Он  не
представлял себе, чтобы настоящий геолог мог с легким  сердцем  отказаться
от такого счастья. Значит, Елена не была настоящим геологом.  Да-да-да!  И
зря ее приняли в институт и напрасно ставили ей пятерки. Она  -  Чуйкин  в
юбке, и Виктор скажет ей это в глаза.
   Но не так просто было поговорить с Еленой, если она  не  хотела.  Елена
умела окружать себя прочной броней из смеющихся подруг. Не мог же Виктор в
их присутствии затевать принципиальный  разговор.  Он  начнет  возмущаться
всерьез, а девушкам будет только забавно.
   Но все же разговор состоялся неожиданно для обоих.
   Это было вечером на обрыве Ленинских гор, на широкой, всегда  пустынной
площади, которую студенты называли "асфальтовым прудом". Виктор спешил  из
нового здания университета  в  старое.  Он  издали  увидел  остановившийся
троллейбус, погнался за ним, но не успел.  Троллейбус  ушел,  и  Виктор  с
разгона чуть не  сшиб  единственную  пассажирку,  которая  сошла  на  этой
остановке.  Пассажирка  взглянула  на  него,  вспыхнула,   глаза   у   нее
забегали... Но Виктора нельзя было не заметить - он стоял в двух шагах.
   - Здравствуй, Витя. Куда ты мчишься? - спросила  Елена  с  принужденной
улыбкой.
   Виктор махнул рукой по направлению к центру. Можно было бы сказать:  "Я
спешу, до свиданья", и уклониться от неприятного  разговора.  Но  Елена  с
решимостью отчаяния взяла Виктора под руку:
   - Давай поговорим...
   Они перешли через "асфальтовый  пруд"  и  остановились  на  самом  краю
обрыва, у гранитной балюстрады. Сколько студентов и студенток стояли здесь
весенними вечерами, любуясь на яркие звезды московских огней и на  тусклые
небесные светила над городом!
   И сейчас перед  ними  сияла  бесконечная  россыпь  огней.  Предупреждая
ночные самолеты, мерцали красные звездочки на высотных зданиях,  фабричных
трубах и мачтах  радиостанций.  В  многоэтажных  корпусах  на  Усачевке  и
Фрунзенской набережной светились все окна - шахматные  ряды  бело-голубых,
зеленых  и  оранжевых  точек.  Миллионы   москвичей   отдыхали,   ужинали,
беседовали, быть может, выясняли отношения, как Виктор и Елена.
   - Ты, наверно, презираешь меня, Витя, - начала Елена.  -  Думаешь:  зря
приняли ее в институт, учили, хвалили, а она - Чуйкин в юбке, пристроилась
в управлении, и прощай геология!..
   Так она сказала, слово в слово. Даже Чуйкина в  юбке  помянула,  словно
прочла все мысли Виктора. И столько горечи было в ее  голосе,  что  Виктор
поспешил отречься:
   - Нет, нет, Лена, я не думал  так,  честное  слово!  Геологи  требуются
повсюду - и в поле, и в шахтах, и в научных институтах.  Тебя  оставили  в
Москве, значит, ты нужнее здесь, а меня послали на Камчатку, и я рад. Меня
всегда тянуло к полевой геологии. Впрочем, поле или город  -  это  не  так
важно, главное работать как следует.
   - Счастливые вы, мужчины! - вздохнула Елена. - Ни с чем вы не  связаны.
Нам, девушкам, все труднее. Смотришь на меня с осуждением? Хочешь сказать:
"Дали им равноправие, а они не ценят"...
   - Что ты городишь, Лена? Все  мы  знаем,  есть  женщины-герои.  Вспомни
подпольщиц,  партизанок,  жен   декабристов.   А   женщины-геологи?   Жена
Амалицкого ехала с ним в  челноке,  жена  Черского  собирала  образцы  для
умирающего мужа, Набоко спускалась в кратер вулкана.
   Елена наклонила голову:
   - Не знаю, что это за женщины. Я не такая, я слабая... Да, я слабая, ты
переоценивал меня. Я люблю хорошие вещи, уют, красивую мебель.  Мне  нужна
Москва, театры, магазины... И портнихи  нужны,  и  веселье,  и  интересные
люди... Нужны сейчас, а не  через  пятнадцать  лет,  когда  у  меня  будут
заслуги и морщины. Молодая женщина не может жить  без  людей,  одиночество
для нас хуже могилы. Ты не имеешь права требовать, чтобы я  хоронила  свою
молодость на Камчатке, в брезентовой палатке и спальном мешке...
   Она еще долго  говорила,  постепенно  повышая  голос  до  истерического
крика, и когда остановилась, Виктор не знал, что возразить. С  Еленой  ему
трудно было спорить. Ведь он всегда так прислушивался к ней, хотел  понять
ее, мечтал сделать счастливой.  Может  быть,  правда  у  красивых  девушек
какие-то особые требования к жизни, особые права на уют?
   - Не знаю, - сказал он наконец, - я думал,  что  женщины  прежде  всего
люди и, как всем людям, им  нужна  интересная  работа.  Мне  было  странно
слышать про портних, про театры и мебель. Это на Тартакова похоже,  не  на
тебя...
   Тартаков  вел  в  институте  лабораторные  занятия   по   геофизической
разведке. Это был молодой доцент, знающий и на хорошем счету, но  студенты
недолюбливали его, Он объяснял свой предмет сухо, теми же фразами,  что  в
учебнике,  отвечал  на  вопросы  неохотно  и   насмешливо,   а   спрашивал
придирчиво,  мелочно,  с  раздражением,  не  скрывая  своего  презрения  к
невежеству учеников.  Впрочем,  за  пределами  кафедры  это  был  милейший
человек: он охотно танцевал с первокурсницами на студенческих праздниках и
даже выступал в драматическом кружке в  ролях  любовников  или  резонеров.
Студенты, побывавшие на квартире у Тартакова, говорили, что это  настоящий
музей: на стенах ковры, картины, расписные тарелки, в горках  -  хрусталь,
фарфор.  Виктор,  воспитанник  суровой  школы  Сошина,  осуждал   любителя
жизненных благ Тартакова, называл его горе-геологом, кабинетным воином.  И
когда  Елена  заговорила  об  уюте  и  мебели,  Виктор  невольно  вспомнил
Тартакова.
   Елена отвернулась, пряча глаза.
   - Я выхожу замуж за Тартакова, - проговорила она еле слышно,  -  и  вот
меня оставили в Москве...
   Виктор был оглушен... Он даже пошатнулся и  должен  был  схватиться  за
перила.
   - Что же, желаю счастья! - вымолвил он наконец.
   - Я хочу, чтобы мы остались друзьями, Витя, - сказала Елена. - Я  очень
уважаю тебя. Ты правильный человек. Но не  осуждай  меня.  И,  пожалуйста,
пиши... хотя бы раз в месяц.
   Виктор хотел крикнуть - нет, ни в коем случае не станет он писать  жене
Тартакова! Но слова застряли в горле. К чему обижать  Елену?  Пусть  будет
счастлива как умеет...
   А может быть, напрасно Виктор ничего  не  сказал.  Может  быть,  потому
Елена и затеяла  этот  разговор,  что  ей  нужны  были  гневные  протесты,
возмущенные, бичующие слова, чтобы опровергнуть  доводы  Тартакова.  Может
быть, следовало напомнить о практике в Тянь-Шане,  когда  Елена  была  так
счастлива в брезентовой палатке, жила полной жизнью без театров и красивой
мебели. И лучше было бы, если бы Виктор высмеял самобичевание Елены,  если
бы крикнул: "Да, я презираю, я осуждаю тебя!" Но Виктор смолчал. Он привык
быть требовательным к себе и себя одного обвинять в неудачах. И сейчас  он
укорял себя - не Елена изменила, а он, дурак, не сумел удержать ее.
   Больше они  не  встречались.  Через  неделю  Виктор  защитил  дипломную
работу, а еще через неделю получил документы и,  отказавшись  от  отпуска,
уехал в Ташкент, к Сошину.


   Прошло всего два года с тех пор, как Сошин впервые испытывал аппараты в
горах, но техника подземного  просвечивания  продвинулась  далеко  вперед.
Пробные опыты  породили  целую  отрасль  науки,  метод  вырос  в  систему,
возникла теория новой разведки. Так на стройке постепенно вырастает дом, а
после трудно  поверить,  что  великолепное  здание  родилось  из  штабелей
невзрачного кирпича.
   Все лето Виктор-учился в Ташкенте: днем работал в  лабораториях  или  в
поле с аппаратом, по  вечерам  конспектировал  отчеты.  Он  не  пожалел  о
потраченном отпуске. Слишком мало было времени, слишком многое нужно  было
изучать.
   Извержение на Камчатке ожидалось в ближайшие месяцы, но  никто  не  мог
знать точной даты.  Боясь  упустить  извержение,  прямо  из  Ташкента,  не
заезжая домой, Виктор отправился на  Камчатку.  В  дороге  начался  отдых.
Десять суток в поезде и еще пять на пароходе Виктор мог дремать,  смотреть
в окно, перебирать записи, думать, даже сочинять стихи.  За  это  время  в
дневнике появилось несколько стихотворений.  Одни  из  них  были  написаны
ямбом или хореем, другие - вольным размером, в подражание Маяковскому.  Но
во всех говорилось об одной и той же девушке. Ее  смуглое  лицо  скользило
над колючими таежными сопками,  отражалось  в  зеркальной  глади  Байкала,
вместе с грохочущим поездом  ныряло  в  прибайкальские  туннели,  реяло  в
облаках, плыло за пароходом.
   Стояла глубокая осень, и Охотское море было одето туманом. Но Виктор не
уходил с палубы,  дышал  холодной  сыростью,  смотрел,  как  выплывают  из
молочной мглы серо-зеленые валы. Хотя его жестоко мучила морская  болезнь,
он не хотел отлеживаться в  каюте,  твердил  себе,  что  настоящий  геолог
должен стойко переносить лишения и не терять работоспособности.  Работы  у
Виктора пока еще не было, но он мог тренировать свою стойкость.
   Когда пароход вошел в Авачинскую бухту, на сопках повсюду  лежал  снег.
Авача красовалась в голубовато-белых обновках.
   Кто бы подумал, что под этим белоснежным покрывалом скрывается  вулкан,
словно волк в бабушкином чепце!
   Железных дорог на Камчатке все еще не было, здесь путешествовали или на
самолете, или на собаках. Виктору пришлось воспользоваться лохматой тягой.
Собаки везли аппаратуру, а сам он вместе с проводником шел  за  санями  на
лыжах. С непривычки  Виктор  мерз,  уставал,  мучился  с  собаками,  но  с
восторгом встречал каждое приключение. Для того его и учили  в  институте,
чтобы по  нетронутому  снегу  мчаться  за  собачьей  упряжкой,  наращивать
сосульки на меховом воротнике, ночевать на  снегу  у  догоревшего  костра,
обмораживать щеки и оттирать  их.  Никаких  удобств.  Как  говорил  Сошин:
"Удобства - палка о двух концах. Запасливый - раб и сторож вещей, умелый -
владыка своего времени". Виктор устал, продрог, каждый мускул у него болел
от напряжения, но он  радовался  лишениям.  Наконец-то  он  приближался  к
настоящей геологии!
   На последнем переходе собаки вывалили его из саней и  умчались  вперед.
Проводник кинулся догонять их, и Виктор остался  один.  При  падении  одна
лыжа  сломалась.  Кое-как,  ковыляя,  Виктор  шел  по  тайге  целую  ночь.
Проводник так и не вернулся.  В  темноте  было  жутковато.  Виктор  нервно
прислушивался к ночным шорохам. Издалека доносился вой, волчий или собачий
- Виктор еще не умел различать. На полянах, где  снег  был  тверже,  лыжня
терялась. Тогда Виктор искал среди ветвей ныряющий ковш Большой  Медведицы
и против нее, в хвосте Малой Медведицы, неяркую Полярную звезду. И он  был
очень горд, когда поутру  вышел  на  опушку  и  увидел  за  рекой  большую
деревню, а на ближнем берегу - бревенчатое строение, похожее  на  сельский
клуб или на школу. Виктор узнал вулканологическую станцию (он видел ее  на
фотографиях) и поспешил к дому, который должен был стать  его  собственным
домом по крайней мере на год.


   Работники станции ждали Виктора уже третий день. Они даже встречали его
на дороге, но Виктор пришел  с  другой  стороны.  В  честь  новоприбывшего
готовился праздничный обед.  Пока  женщины  хлопотали  на  кухне,  мужчины
повели Виктора в камчатскую баню. В ста  шагах  от  станции  из-под  земли
выбивался горячий источник. Он был окутан густым паром и окаймлен зеленью.
В это морозное  утро  среди  бесконечных  снегов  трава  выглядела  просто
нелепо. Казалось, художник по ошибке  капнул  зеленой  краской  на  зимний
пейзаж. Температура воды доходила, до семидесяти  пяти  градусов,  поэтому
зимовщики  мылись  в  специально  вырытой  яме,  где  смешивалась  горячая
подземная вода и ледяная - из близлежащей реки.
   Потом был устроен целый  пир.  Виктор  попробовал  местные  деликатесы:
медвежий окорок, жареную чавычу, варенье  из  жимолости,  чай  с  сахарной
травой. Чавыча была нестерпимо солона, трава показалась Виктору  приторной
и противной, но он мужественно ел и хвалил, чтобы не показаться изнеженным
горожанином.
   Поглощая камчатские яства, Виктор  с  любопытством  рассматривал  своих
будущих сослуживцев. Он чувствовал себя как невеста,  впервые  попавшая  в
дом жениха. Вот незнакомые люди; они будут делить с тобой горе и  радость,
станут твоими родными. Кто из них  будет  тебе  другом-помощником,  кто  -
ревнивым недоброжелателем? Как примут тебя,  признают  ли  равным?  Виктор
ловил каждый взгляд, прислушивался к  непонятным  замечаниям,  намекам  на
дела, в которые он пока не вошел.
   Еще в Москве Виктор  слышал  о  начальнике  станции  -  кандидате  наук
Грибове. Дмитриевский отзывался о нем с похвалой: способный ученый, смелый
полемист. Теория Грибова о связи между солнечными пятнами  и  извержениями
спорна, но заслуживает внимания.
   Оказалось, что начальнику станции не больше тридцати лет. Он чуть ли не
самый молодой на зимовке. Грибов был почти красив: с высоким бледным  лбом
и тонким профилем. Разговаривал он мало, больше слушал, щурясь и  поджимая
губы, лишь изредка вставлял замечания, поправляя ошибки товарищей резко  и
не  всегда  тактично.  Грибов  не  понравился  Виктору.  "Второе   издание
Тартакова, - подумал юноша. - Впрочем, этот едва ли увлекается  расписными
тарелками".
   Мало говорил и второй зимовщик, который назвал себя  Ковалевым,  хмурый
мужчина лет тридцати семи, с  лицом,  изборожденным  шрамами.  Зато  самый
старший по возрасту, младший геолог Петр Иванович Спицын, не закрывал рта.
Он охотно рассказывал о прежних  своих  экспедициях,  о  вулканологической
станции, ее истории, достижениях, задачах и планах. Сам он жил  здесь  уже
четвертый год безвыездно  и  считал  подножие  вулкана  тихим  и  укромным
уголком.
   - Утихомирился на старости лет, захотелось покоя, - сказал он.
   За столом сидела и его жена, Катерина  Васильевна,  высокая  женщина  с
громким голосом. Она разговаривала властно, держалась уверенно. Только она
одна  возражала  Грибову.  Но  хозяйничала  не  Катерина   Васильевна,   а
лаборантка  Тася,  молоденькая  девушка,  очень  миловидная,  круглолицая,
широкоскулая,  с  удлиненными  монгольскими  глазами  и  нежным  румянцем,
проступавшим под смуглой кожей.
   Накрытый стол, белая  скатерть,  окорок,  вино.  В  печке  потрескивают
дрова, уютно скрипят половицы под ногами, от  еды  и  жаркой  топки  горит
лицо. Как это не похоже на брезентовую палатку, напугавшую Елену! Какие же
тут лишения, какие опасности?
   - А где вулкан? - вспомнил Виктор.
   Но Горелую сопку  нельзя  было  увидеть.  Вулкан  спрятался  от  гостя,
закрылся плотной пеленой тумана.
   - Завтра, если вам не терпится, можно будет слетать, - сказал начальник
станции Грибов.
   - Слетать? Разве у вас есть самолет?
   - Да, вертолет. И летчик свой. Вот он.  Кланяйся,  Степан.  Ты  еще  не
представился своему завтрашнему пассажиру?
   - Куда спешить? Успеет еще налетаться, - небрежно отозвался Ковалев.
   - Нет, пожалуйста, завтра же! - взмолился Виктор.
   Грибов поддержал его.
   - Степа, нового товарища необходимо познакомить с вулканом, - сказал он
строго и настойчиво.
   - Пожалуйста, можно хоть сейчас.
   - Завтра, если будет летная погода...
   - Для Ковалева не бывает нелетных погод, - отрезал летчик.


   На следующий день Виктор отправился  на  вершину  вулкана.  Летели  они
вдвоем с Ковалевым, так как вертолет  поднимал  только  одного  пассажира.
Виктор волновался, спрашивал, не надо ли взять  с  собой  аварийный  запас
пищи, сигнальные ракеты, палатку на всякий случай, а Ковалев  хладнокровно
уславливался насчет обеда. "Мы будем без пятнадцати  три.  Ждите  нас",  -
сказал он, как будто отправлялся не на вулкан, а в гости или в кино. Да  и
то сказать, ведь он летел к кратеру уже восемнадцатый раз.
   Как только  вертолет  взлетел,  открылся  замечательный  вид  на  горы.
Повсюду - на север и  на  юг  -  тянулись  хребты,  вздыбленная,  измятая,
расколотая земля,  молодые  вулканы  с  дымком,  древние  -  с  озерами  в
кратерах, с вершинами, сорванными взрывом, изъеденными талой водой. А  над
всем возвышался ровный,  чуть  закругленный  конус  Горелой  сопки.  Возле
самого кратера плавал легкий дымок, а ниже, зацепившись за  скалы,  висели
плотные облака. Ветер сдул снега с крутых  склонов,  смел  их  в  размытые
водой ущелья, и весь конус украсился белыми  жилками.  Между  ними  вились
красновато-лиловые подтеки застывшей лавы.
   Внизу тянулся темно-синий, утопающий в сугробах лес.  Виктор  разглядел
на опушке подвижную черточку - собачью упряжку  -  и  мысленно  представил
себе, как он прокладывал бы путь с холма  на  холм  через  эту  чащу,  как
карабкался бы на этот  склон,  переставляя  лыжи  елочкой,  а  через  этот
каменный обвал перебирался бы с лыжами на плечах. Вертолет избавил его  от
долгого пути.
   Уже через полчаса они были  над  Горелой  сопкой.  На  пологих  склонах
вулкана  лежал  ледник.  Запорошенный  вулканическим  пеплом  лед  казался
грязным,  и  только  в  трещинах  он  сиял  зеленым  или  голубым   цветом
удивительной чистоты. Ледники  перемежались  бугристыми  полосами  лавы  и
осыпями хрупких обломков. Затем  пошло  фирновое  поле.  Не  долетая  двух
километров до вершины, пилот посадил вертолет на плотный снег.
   - Рисковать вертолетом из-за вас не буду, - сказал он строго. -  Берите
кислородные приборы, дальше пойдем пешком.
   С непривычки к высоте у Виктора кружилась  голова;  казалось,  что  уши
набиты ватой. Но он хотел тренировать себя и от прибора отказался.
   - Возьмите, не храбритесь, - сказал  летчик  настойчиво.  -  В  обморок
падают внезапно, а мне неохота тащить вас.
   Они двинулись вперед. Шли неторопливо, размеренно переставляли  ноги  и
глубоко дышали в такт: вдох - выдох, вдох - выдох.  На  их  пути  не  было
отвесных стен и крутых  скал,  только  пологий  склон,  усыпанный  плотным
снегом. От беспрерывного подъема  уставали  колени  и  сердце,  но  стоило
остановиться на минуту, чистый горный воздух развеивал усталость.
   Однако ближе к кратеру воздух стал не  таким  чистым.  Начал  ощущаться
едкий запах,  окислов  серы.  Вскоре  пошел  снег.  Пришлось  двигаться  в
какой-то каше из мокрого снега, теплого пара и сернистого газа.  Никак  не
удавалось перевести дыхание; каждый метр доставался с  величайшим  трудом.
Но вот п