ут, и слушает, слушает
то,  что он, Фарбер, рассказывает ему о Древнем Шумере и Древнем Аккаде, о
халдеях  и  хананеях,   о  жестоких  и  могущественных  царях  Вавилона  и
Ассирии...
     Валерий  ворвался в  заставленную картонными коробками переднюю своей
квартиры, схватил трубку.
     - Алло? - сказал со старательной небрежностью.
     - Здравствуй,  Валера,  -  прозвенел как  ни  в  чем  не  бывало Анин
голосок. - Где ты пропадаешь, почему не звонишь?
     Валерий мог  подробно перечислить свои звонки и  как следует ответить
на  это  "где  пропадаешь",  но  сдержал свой  порыв.  Не  надо  спорить с
женщинами, не надо, не надо...
     - Занят был на работе, - отрывисто бросил он.
     Аня хихикнула:
     - Так занят? Бедный! Нонна, наверно, житья не дает?
     - Ты чего хотела?
     - Фу,  как грубо!  -  Аня осеклась.  Потом, после короткой паузы, уже
другим тоном:  -  Валера,  я у подруги занимаюсь, это почти рядом с тобой.
Если хочешь,  приходи минут через двадцать на угол Гоголя.  Проводишь меня
домой. Если хочешь, конечно.
     С той же старательной небрежностью Валерий ответил:
     - Ладно, подойду через полчаса.
     Постоял  немного,   дымя   сигаретой,   над   умолкнувшим  телефоном.
Телефонный аппарат был  новый.  Красный,  как пожарная машина.  Как сигнал
опасности.
     - Валечка,  ты уходишь? - спросила тетя Соня. - Хотела тебя попросить
обвязать эти две коробки с посудой.
     Еще могли пройти месяцы до  вселения в  новую кооперативную квартиру,
но беспокойная тетушка загодя начала сборы.  Неохотно, но исправно Валерий
притаскивал ей  из  окрестных  магазинов пустые  картонные коробки  из-под
масла и печенья, и тетя Соня аккуратно, вдумчиво укладывала в них пожитки.
     Не надо,  не надо, не надо спорить с женщинами, убеждал себя Валерий,
ворочая тяжелые коробки и обвязывая их бельевой веревкой. Не сорваться бы,
не выказать свою боль и обиду,  сохранить небрежный, скучающий тон. Сотни,
тысячи вещей есть поинтересней, чем встречи с Анькой. Вот - Шумер! Ка-акая
прекрасная, захватывающая штука - история! Дураком он был набитым, когда в
школьные годы пренебрегал историей.  Бросить,  что ли, читать фантастику и
приключенщину,  засесть за  толстые тома Всемирной истории -  да не просто
так,  а с карандашиком,  с хронологическими таблицами.  Не обезьяна же он,
черт дери, которой нет дела до того, что происходило до нее в родном лесу.
     Вдруг спохватился: истекают условленные полчаса!
     Натянув замшевую куртку,  купленную по случаю в комиссионке,  крикнул
тете Соне: "Ухожу!" - и вихрем на улицу.
     На  углу  улиц  Тружеников  Моря  и  Гоголя  скучал,   углубившись  в
самосозерцание, продавец хурмы, пожилой носатый дядечка в нечистом халате.
Было еще  светло,  еще только собиралось завечереть поблекшее сентябрьское
небо.
     "Агглютинация, - подумал Валерий, прислонившись к фонарному столбу. -
Приклеивание к  корню этих...  как  их...  фениксы,  что ли...  нафиксы...
Хорошо старику Фарберу с  его древностями,  с агглютинацией этой самой.  А
если  не  склеивается?  Где  такой клей  найти,  чтобы прихватило надежно,
навсегда?.. Жду еще пять минут, - подумал он, взглянув на часы. - Если она
за пять минут не придет..."
     И тут же вышла Аня из-за угла -  розовощекая, в черно-блестящем плаще
до  пят,  в  голубой кепочке с  козырьком.  Царственной походкой подошла к
Валерию, сказала с улыбкой:
     - Приветик.
     Они  пошли  вниз  по  улице  Гоголя под  зеленой листвой акаций,  под
широкими днищами старых балконов, под ранними фонарями.
     - Валера,  ты на меня сердишься? - Анин голосок взлетел на немыслимую
высоту.
     - Чего сердиться?  -  дернул он плечом. - Подумаешь, каких-нибудь две
недели не виделись.
     - Ну Валера,  не на-адо!  Я же вижу по твоему носу, что ты сердишься,
как ненормальный.  А я правда, когда ты позвонил тогда, очень была занята.
Ты не представляешь, какая трудная у нас химия...
     Не хотел Валерий - точно не хотел, - и все-таки сказал:
     - А этот... ну, сын академика, - он представляет?
     Аня остановилась. Поморщилась, ножкой топнула:
     - Ясно, ясно. Рустам, конечно, уже раззвонил.
     И  верно,   именно  от  Рустама  впервые  услышал  Валерий  про  сына
академика.  В кафе "Молодежное" разглядел он, Рустам, в табачном дыму, как
танцевала Аня с  бойким чернявым юношей.  И узнал Рустам в этом парне сына
известного нефтехимика,  который раньше,  до переезда в дом ученых, жил по
соседству с Рустамом,  на одной улице.  Само собой, рассказал он Валерию о
встрече в "Молодежном". Не такой был Рустам человек, чтобы держать друга в
неведении.
     - Во-первых,  никакой он не сын академика, его папа просто членкор, -
объяснила Аня. - А во-вторых, мы с Тофиком учились в параллельных классах,
а сейчас он тоже в университете учится,  на востоковедческом. Что из того,
что мы разочек сходили в кафе?
     - Знаешь что?  - отрывисто сказал Валерий, чтобы разом все кончить. -
Сегодня с тобой отплясывает Тофик из параллельного класса, завтра появится
Рубик с перпендикулярного факультета,  - ну что ж, на здоровье. Только мне
все это ни к чему. Мне двадцать восемь, я для тебя уже старый.
     Минуты две  или  три  они шли молча,  пересекая по  диагонали сквер с
подсвеченным фонтаном.  Пенсионеры, плотно сидевшие на скамейках, таращили
на них глаза.
     Аня  погрустнела,  светлые бровки  ее  взлетели под  голубой козырек,
придав лицу беспомощное выражение.
     - Ты не старый, а эгоистичный. Почему я должна сидеть взаперти и носа
не высовывать без твоего разрешения? Я живой человек все-таки...
     Валерий не  ответил.  Не  было  смысла возражать,  если  она  сама не
понимает,  что  живой  человек не  должен  так  обращаться с  другим живым
человеком.
     Аня вдруг порывисто взяла Валерия под руку.
     - Не надо нам ссориться, Валера. Это не имеет никакого значения - кто
со мной отплясывает.  Правда. Я никогда не забуду, как ты написал тогда на
машинке... ну, сам знаешь...
     "Да разве я хочу ссориться? - думал Валерий. - Мне эти ссоры - острый
нож...  Только  надоели качели.  Вверх-вниз,  вверх-вниз...  Сколько можно
терпеть?.."
     - Ну Вале-ера!  -  нашептывала Аня под ухом. - Не будь таким ледяным.
Слышишь?
     Лед быстро таял.
     И  вот  уже они сидели на  Приморском бульваре в  укромной темноватой
аллее среди других парочек.
     - Хватит целоваться,  - сказала Аня. - Хорошего понемножку... Хватит,
говорю!.. Что у вас новенького в институте?
     - Анька, Анечка! Мучение мое... Любишь?
     - Сам знаешь.
     - Ничего я  не  знаю,  ни-че-го.  Пойдешь за  меня замуж?  Не  молчи,
отвечай: да или нет?
     - Пойду...
     Валерий вскочил:
     - Пошли во дворец!  Хотя... - Он вгляделся в циферблат часов. - Черт,
поздно уже, наверно.
     - В какой дворец? Бракосочетания? - Аня прыснула в ладошку.
     - Само собой,  не  в  Букингемский же.  Там ведь уйма формальностей -
заявление, справки, срок какой-то надо выждать...
     - Сядь.  Ну сядь же!  -  Аня потянула его за руку.  - Ты, я вижу, уже
разбежался.
     - А чего тянуть?  Завтра у тебя когда лекции кончаются?  В два?  Я за
тобой заеду - и во дворец.
     - Валерочка,   милый,  очень  тебя  прошу:  не  торопи.  Я  согласна,
согласна,  - быстро добавила она. - Мы пойдем с тобой во дворец, но только
не завтра. Не торопи меня, ну пожалуйста!
     - Почему?
     - Мне... страшно немного...
     - Чего тебе страшно? - насторожился он.
     - Валера,  я  тебе по  правде все скажу...  Вот я  вижу,  как Лариска
живет,  - это подруга моя, она весной вышла замуж. Снимают с мужем комнату
в старом дворе, удобств никаких...
     - Вопрос  снимается!  -  прервал ее  Валерий.  -  Мы  с  теткой скоро
переедем в новый дом...
     - Я  знаю.   У  Лариски  чудный  муж,   музейный  работник,   страшно
интеллигентный,  но зарабатывает он немного, а у Лариски только стипендия,
она на третьем курсе.
     - Ну и что? - спросил Валерий неприятным голосом. - Они голодают?
     - Конечно,  нет.  Кто теперь голодает?  Но что-нибудь купить -  целая
проблема. Я вижу, как Лариска мечется - здесь пятерку займет, там десятку,
- хочется ведь быть одетой не хуже других...  А ведь скоро у них и ребенок
появится...
     Она замолчала,  теребя ремешок сумочки.  Из  соседней аллеи донеслось
гитарное треньканье, потом - взрыв смеха.
     - Слышишь? - сказал Валерий. - Это над нами люди смеются.
     - Нет. Я как раз не хочу вызывать ни смеха, ни жалости.
     - А что ты хочешь вызывать? Зависть?
     - Просто я хочу жить по-человечески.  И,  пожалуйста, не разговаривай
со мной таким тоном.
     - Аня,   погоди  обижаться  и  выслушай  меня.   Может,  я  не  такой
интеллигентный,  как Ларискин муж,  но я,  представь себе,  тоже хочу жить
по-человечески.  И  я  не допущу,  чтобы моя жена бегала занимать пятерки.
Слышишь?  Ты ни в  чем не будешь нуждаться,  -  с какой-то злой решимостью
сказал он. - Конечно, в разумных пределах. Ну, чего тебе еще?
     - Валера,  -  вскинула она на  него быстрый взгляд,  -  только ты  не
думай, что у меня какие-то особые претензии... Просто мне хочется...
     - Веселья?   Будет!   Поездок  хочется?  Будут  поездки!  Публикация,
диссертация - все будет!
     - Вот умничка! - Аня опять приникла к нему, и он обхватил ее плечи. -
Только знаешь,  Валера,  дай мне хотя бы две недели. Тебе, может, просто -
раз-два и женился,  -  а мне не просто... У меня, ты ведь знаешь, родители
трудные, надо их подготовить. Да и масса других дел... Правда, Валера!
     - Ладно, - великодушно разрешил он. - Даю две недели.
     Из соседней аллеи грянул под гитару дурашливый хор:

                        Чтобы не было пожара
                        От опасных тех затей,
                        Будьте бдительными, мамы,
                        Прячьте спички от детей!

     "Резвятся мальчики и девочки, - подумал Валерий с неожиданным щемящим
чувством. - Хорошо им, девятнадцатилетним..."
     - Да!  -  вспомнила Аня.  - Я что хотела спросить, Валера: ты читал в
"вечерке" про Ура?
     - Перепечатку из "Известий", что ли? Читал, конечно.
     - Ой,  ты знаешь,  я  уже давно чувствовала,  что он откуда-то...  не
знаю,  не от мира сего,  в общем...  Валера, объясни, как это может быть -
родился шесть тысяч лет назад, а все еще жив и даже молодой. Мне объясняли
ребята, но я не поняла. Что это за парадокс Эйнштейна?
     "А мне уж никогда не будет девятнадцати,  -  думал Валерий,  -  и  не
пройду я  больше по  нашему старому доброму бульвару с  шумной компанией и
гитарой..."
     - Парадокс  Эйнштейна?   -   спохватился  он.   -   Ну,   видишь  ли,
пространство, время и тяготение находятся в зависимости...
     Он  объяснял  Ане  парадокс замедления времени,  а  в  соседней аллее
теперь затянули старинную студенческую песню:

               Там, где тинный Булак со Казанкой-рекой,
               Словно брат со сестрой, обнимаются, -
               От зари до зари, чуть зажгут фонари,
               Вереницей студенты шатаются...

     - Вот  теперь  понятно,  -  сказала  Аня.  -  Ты  всегда  лучше  всех
объясняешь. Валера, а что это за страна - Шумер?
     - В  древности люди  всегда  селились на  берегах больших рек,  -  со
вздохом начал Валерий. - И вот в речной долине Тигра и Евфрата...

               Сам Харлампий святой закивал головой,
               Сверху глядя на них, умиляется, -

неслось из той аллеи. И тут был мощно подхвачен припев:

                        Через тумбу, тумбу раз,
                        Через тумбу, тумбу два...

     - Фу,  как орут!  -  поморщилась Аня.  -  Ненормальные прямо.  Они из
медицинского.
     - Откуда ты знаешь? - удивился Валерий. - По голосам?
     - По песням.  А теперь что же - Ур улетит обратно на эту планету? Как
ее - Эир?
     - Не знаю.  Он уехал к  родителям в колхоз,  сидит там безвылазно,  и
никто не знает, что будет дальше.
     Рокотала гитара, лихие голоса вели старинную песню к концу:

               Но соблазн был велик, и не выдержал старик,
               С колокольни своей он спускается.
               И всю ночь напролет он и пьет и поет
               И еще кое-чем занимается!

     Эта озорная песня Казанского университета -  не правда ли? - вызывает
представление о развеселой жизни дореволюционного студенчества.  Вольно им
было от зари до зари шататься по городу. Вон даже святой Харлампий, патрон
университетской церкви,  им  позавидовал -  слез  со  своей  колокольни  и
закутил    напропалую.    Отсыпались    студенты,    естественно,    днем.
Обязательногото посещения лекций не было. Только расписание вывешивалось -
выбирай что хочешь.
     Ах,  веселые времена необязательного посещения и ночных шатаний!  Ах,
озорные песни и невинные забавы!
     Правда, были в жизни старого студенчества свои мелкие неудобства. Ну,
скажем,  непременно нужно было  в  срок вносить плату за  обучение.  Особо
одаренным   юношам,   не   имеющим   средств,   разрешалось   представлять
"свидетельство о бедности",  освобождавшее от платы. И, чтобы получить эту
унизительную  бумагу,   приходилось  долго   обивать   пороги   канцелярии
полицеймейстера.
     Перелистайте студенческие дневники Чернышевского за 1848 -  1849 годы
- вы  поразитесь,   сколько  перед  двадцатилетним  Николаем  Гавриловичем
возникало  сложных   финансовых  и   бытовых  забот,   неведомых  нынешним
студентам.
     Общежитий не было.  Студенты снимали комнаты и углы "по средствам". А
чтобы добыть денег,  давали уроки на  дому  гимназистам из  богатых семей.
Дашь с утра урок часа на два - беги в университет, хоть одну лекцию успеть
бы послушать.  Потом - на другой конец города, еще урок часа на два. Зайти
в  кофейню Вольфа,  где  посетители имели  право  бесплатно читать газеты,
похлебать наскоро щей,  горячего чаю  попить.  Потом -  к  товарищу лекции
переписать.  Забежать  на  почту  -  письмо  родителям отправить (почтовых
ящиков еще не было), сходить к немцу в Чернышев переулок - чернил купить и
узнать,  что партия распродана,  послезавтра надо прийти.  А  тут приспело
время сдать профессору зачет на дому,  да хорошо бы его дома застать, а то
прошлый раз  ушел несолоно хлебавши (телефонов-то  еще не  было).  Поздним
вечером у  себя в  каморке завалиться бы  спать,  да надо писать очередную
работу.  А  темы  для  студенческих работ  всякий раз  даются новые -  что
профессору в голову придет, - так что и переписать не у кого...
     Не колесили по старому Петербургу автобусы, трамваи и троллейбусы. Не
мчались под  городом поезда  метро.  Были  только извозчики -  медленные и
дорогие ("Овес-то нынче почем?"). За перевоз через Неву лодочники брали по
15 копеек.
     И все концы студент проделывал на своих на двоих.
     Библиотеки, кроме университетской, были только платные, с залогом. 18
сентября 1850 года Чернышевский записывает расход -  10 рублей серебром на
возобновление билета в библиотеке для чтения.  А когда ему удалось достать
на  считанные дни  "Современник" с  лермонтовским "Героем нашего времени",
Николай Гаврилович переписал эту вещь для себя.  Купить журнал было "не по
средствам".
     Часто приходилось ему  обдумывать,  чем  выгоднее писать и  на  какой
бумаге.  То ли чернилами, то ли карандашом. А карандашей в России тогда не
делали, были только заграничные, и стоил такой карандаш 10 копеек серебром
- по ценам того времени столько же, сколько два фунта хлеба.
     А так -  что ж,  жизнь веселая. Хочешь - спать ложись, хочешь - песни
пой...
     Конечно,  были не только бедные студенты. Были и богатые, их называли
"белоподкладочниками".  Чтобы уменьшить приток разночинцев в университеты,
было введено обязательное ношение формы -  довольно дорогой,  со шпагой на
боку. Бедные студенты заказывали себе форму на неизносимой черной саржевой
подкладке,  чтобы хватило на  пять лет.  А  богатые -  на  белой шелковой.
Им-то,  "белоподкладочникам", не надо было бегать по урокам и библиотекам.
Нужные  книги  и  журналы они  покупали на  деньги  родителей,  ездили  на
родительских лошадях, и времени свободного для развлечений у них, понятно,
было куда больше.
     Ладно,  хватит о  старых временах.  Просто к  слову пришлось:  святой
Харлампий подвигнул к сему отступлению.


     При своей близорукости Вера Федоровна очков не носила - полагала, что
они ей не идут. Однако все, что ей было нужно, она видела превосходно.
     Вот  и  сегодня:  предприняв  большой  директорский обход  института,
внезапно  появляясь  в  отделах  и  лабораториях,   Вера  Федоровна  зорко
подмечала недостатки, подлежащие устранению.
     В   холле   второго  этажа  она   увидела  совершенно  возмутительный
недостаток:  у круглого низенького столика,  развалившись в креслах и дымя
сигаретами,  сидели  младший  научный сотрудник Горбачевский и  незнакомый
юноша  в   пестром  галстуке  и  многопуговичном  пиджаке,   какие  теперь
закройщики модных ателье называют "фасон свиноматка". Перед ними лежали на
столике  два-три  развернутых ватмана,  покрытых,  как  принято  писать  в
производственных романах,  сетью  затейливо переплетенных линий,  а  проще
говоря - чертежами двухступенчатого редуктора с косозубыми цилиндрическими
колесами.
     Палец Горбачевского блуждал по  чертежам,  а  многопуговичный юнец со
скучающим  видом   смотрел   сквозь   заграничные  теневые  очки   сложной
конструкции.
     - Деталь девятая, - произнес Горбачевский, - маслоуказатель...
     Тут  он  увидел Веру  Федоровну и  запнулся.  У  него напряглись было
мышцы,  управляющие подъемом туловища,  но в  следующий миг Валерий понял,
что все равно попался и теперь вежливым приветствием делу не поможешь.  Он
остался сидеть в  кресле,  только ноги  подтянул,  а  директриса,  холодно
глянув, прошествовала через холл в коридор.
     В  приемной Вера Федоровна справилась у Нины Арефьевой,  вернулась ли
из отпуска Селезнева,  и,  получив ответ, что да, как раз сегодня вышла на
работу, распорядилась вызвать ее.
     С   улыбкой  вошла  Нонна  в  кабинет  директрисы.   Вера  Федоровна,
прищурившись,  окинула взглядом ее  стройную фигуру  в  брючном костюме из
кримплена сиреневого тона, с неизменным аляповатым скарабеем, приколотым к
отвороту  жакета.  Сухо  ответив  на  Ноннино  приветствие,  приступила  к
разносу:
     - Ваши подчиненные,  моя  милая,  распустились.  Не  далее как десять
минут  назад  ваш  хваленый Горбачевский -  заметьте,  в  рабочее время  -
принимал посетителя по личному делу. Одного этого достаточно для наложения
взыскания, не так ли?
     Нонна открыла было рот,  чтобы ответить в том смысле,  что она только
что вернулась из отпуска, но Вера Федоровна не дала ей вымолвить ни слова.
     - Но  еще  хуже то,  чем  занимается Горбачевский,  -  продолжала она
обличительную речь.  - Нетрудно понять, что он сдавал бездельнику-студенту
работу,  выполненную за  деньги,  -  листы по начерталке или курсу деталей
машин.   С   легкой  руки   вашего  Горбачевского  этот   белоподкладочник
современного типа  с  юных  лет  привыкает жить за  чужой счет.  И  я  вас
спрашиваю: какой инженер из него получится, к чертовой бабушке?
     - Мне  нет  никакого  дела  до   этого  студента,   а   что  касается
Горбачевского...
     - Ах,  вам нет дела? - Голос Веры Федоровны достиг басовых нот. - Вам
наплевать,  что появится еще один неуч и бездельник с инженерным дипломом,
который будет в меру своих сил портачить на производстве, а потом сунется,
чего доброго,  в науку,  и сердобольные тетеньки вроде вас напишут за него
кандидатскую диссертацию...
     Нонна рывком поднялась.  Все кипело у нее внутри,  но она постаралась
сказать как можно спокойнее:
     - Разрешите внести поправку в вопрос о сердобольных тетеньках.  Да, я
написала диссертацию за чужого дядю,  но -  не по своей воле. Против своих
убеждений. Под сильным нажимом непосредственного начальства...
     -