не
Хозяином колодца, как встарь, а Хозяином воды называли Уздубара. Боги были
милостивы к нему,  и особенно Эа, бог воды, обитающий под землей. Но очень
ему хотелось сравняться славой с  отцом,  и велел Хозяин воды приближенным
людям,  страже своей, говорить, что он великий охотник, убивший двенадцать
львов и  столько же кабанов.  Но весь Род знал,  что это только слова,  на
самом деле ничего не было. Но говорить об этом вслух никому не дозволялось
под страхом наказания.
     И еще Хозяин воды велел называть себя не Уздубаром,  а Издубаром, как
его  отца,  который давно уже лежит в  глиняном гробу и  исправно получает
пищу и  питье,  чтобы его дух не вышел наружу и  не потревожил сына за то,
что принял имя отца своего.
     У каждого свои заботы.  У Хозяина -  одни,  а у него,  Шамнилсина,  -
другие. Вот он уже взрослый мужчина, и у него есть своя хижина, сплетенная
из тростника и обмазанная глиной.  Есть женщина. И есть два кувшина, и два
блюда из хорошей глины,  и ступка для растирания зерен,  и два ножа - один
из кремня,  второй - из меди. И когда он отслужит Хозяину положенный срок,
может  быть,  Хозяин даст  ему  участок,  орошаемый водой и  пригодный для
ячменя или виноградника. Но это еще не скоро.
     Другое тревожит Шамнилсина.  Еще  в  первую ночь  Кааданнатум,  жена,
поведала ему, что Шудурги, младший сын Хозяина воды, противился воле отца,
требовал,  чтобы тот отдал Кааданнатум в жены ему, Шудурги. А у самого уже
есть три  жены.  Так  нет,  четвертую ему  подавай.  Конечно,  Кааданнатум
красивая,  нос у нее не такой длинный,  как у жен Шудурги, брови - черными
полумесяцами,  а глаза -  каждый величиной с кулак. Что из того, что нет у
нее серебряной ленты на голове и  золотых серег и дорогих ожерелий?  Она и
без них красива.  Но ему,  Шамнилсину, не нравится, когда Шудурги пялит на
нее свои рыжие глазки.  И, по правде, он побаивается младшего сына Хозяина
за его свирепый нрав.
     Миновали   пальмовую  рощу.   Теперь   тропа   углубилась  в   густые
тростниковые заросли,  и сразу стало и холодно и темновато. Пастухи надели
плащи,  Шамнилсин тоже накинул на  загорелые плечи свой потертый войлочный
плащ и заколол у правого плеча заколкой - крючком из обожженной глины.
     Сумрачно было  в  лесу.  Скорее,  скорее бы  выйти к  Реке.  Возгласы
погонщиков, овечье меканье и рыдающие крики ослов разносились по лесу.
     Стемнело,  когда  караван,  обойдя  пахучее болото,  вышел  наконец к
берегу  Реки.  Стадо  устремилось на  водопой.  Аданазир выбрал место  для
ночлега,  приказал поставить себе шатер из  черной козьей шерсти.  Пастухи
разожгли костер,  сняли с  ослов вьюки с  дорожными припасами -  ячменными
лепешками,  кислым  молоком,  овечьим  сыром.  Двух  овец  Аданазир  велел
зарезать и зажарить.  Не поздоровилось бы ему, если б узнал об этом Хозяин
воды,  не  терпевший воровства.  А  разве не  воровство это  -  своевольно
уменьшать  стадо  Хозяина?  Аданазир  ведет  себя  так,  будто  стадо  уже
принадлежит ему.
     Так  думал Шамнилсин,  а  руки его  между тем быстро делали при свете
костра привычную работу -  свежевали овечью тушку.  Свежевал Шамнилсин,  а
сам все поглядывал на Реку, на красные отсветы костра на широкой воде. Вот
она,  значит,  какая -  Река,  дающая жизнь долине.  До  сих пор он  видел
бегущую воду только в узких ложах каналов. Могуч, могуч Эа, бог воды, если
сумел исторгнуть из земли такой поток...
     Луна была не полная,  и поэтому Шамнилсин тянулся к ней и подпрыгивал
недолго.
     - Как я не могу дотянуться до тебя,  так пусть мои враги не дотянутся
до меня, до моего дома, до моей женщины.
     Он  произнес заклинание и  опять вспомнил про Шудурги,  чтоб змея его
ужалила.
     Спали,  прижавшись друг к другу, овцы. А люди, накормив собак, сидели
вокруг огня,  ели жареное мясо,  лепешки и сыр,  запивали водой из кожаных
бурдюков. Говорили пастухи о Городе, о тамошних базарах, о том, что рано в
этом году начались дожди и  Река сильно вздулась,  о  кочевниках с Севера,
которые все чаще проникают в долину и нападают на людей и стада.
     Потом разделили стражи, и те, кому выпало спать, тут же и улеглись на
траве, завернувшись в плащи.
     А  Шамнилсину выпало  сторожить до  середины ночи.  Кто  моложе,  тем
всегда выпадает самая плохая стража, когда особенно хочется спать.
     Он сидел,  сонно моргая,  подкидывал в  огонь нарубленного с избытком
тростнику,  таращил глаза в окружающую темень. Луна была красная, к дождю,
и верно,  заморосил мелкий дождь,  а луна уплыла в тучи. Слипались глаза у
Шамнилсина.  Чудилось сквозь дремоту,  будто на берег в том его месте, где
отступили заросли,  тихо опускается Зу  -  бог  тьмы и  бурь,  покровитель
разбойных людей.  Шамнилсин встрепенулся.  Что-то  слабо  светилось в  той
стороне.  Да нет, это река отсвечивает. Если бы злой бог Зу махнул крылом,
взвыл бы ветер, началась буря.
     Нет, все спокойно.
     - А-на-на-а-а!  -  донесся окрик  пастуха,  сторожащего у  костра  на
другом конце лагеря.
     - А-на-на-а! - откликнулся Шамнилсин.
     Чтобы не  заснуть,  он развязал свой кожаный мешок,  нащупал фигурки,
вылепленные искусником-отцом,  опять стал соображать,  удастся ли выменять
их  на браслет.  Там же в  мешке,  на дне,  лежали камни,  припасенные для
пращи.
     Дождь припустил и  перестал.  Выплыла из-за туч луна.  И  уже недолго
оставалось ждать  до  середины ночи,  когда  можно  будет  разбудить новую
стражу,  как вдруг из  тростниковых зарослей донесся шум.  Уж не кабаны ли
идут, ломая твердые стебли, на водопой? Или, чего доброго, львы?
     Шамнилсин проворно вскочил,  прислушался.  Тихо...  Вот опять!  Будто
голос человечий раздался... Залаяли собаки...
     - Вставайте, лю-уди! - заорал Шамнилсин не своим голосом.
     Ругаясь спросонок,  вскакивали пастухи,  хватались за луки и пращи. А
уже из прибрежных зарослей бежали к лагерю люди с копьями, с луками... кто
полуголый,  кто  в  белой  развевающейся одежде...  бородатые все,  головы
повязаны до бровей...
     Ну,  надо  отбиваться.  Шамнилсин размотал тонкие ремешки с  лоскутом
мягкой  овечьей  кожи,  выхватил  из  мешка  камень.  Приметил разбойника,
бегущего с наставленным копьем прямо на него. Раскрутил над головой пращу,
отпустил боевой конец...
     Боги свидетели,  он услышал,  как стукнул камень о голову!  Твердая у
разбойника голова!  Хрипло вскрикнул он, упал на бегу. Шамнилсина охватило
боевое возбуждение.  Он закричал,  радуясь своей меткости,  вложил в пращу
новый камень. Просвистела совсем близко стрела. Верно говорят старые люди:
если слышишь пение стрелы, значит, она пролетела мимо.
     Тут он упал, сбитый с ног овцами. Испуганные ночным боем, они потекли
слитной массой.  На четвереньках,  расталкивая овец, выбрался Шамнилсин из
блеющего,  бегущего  стада.  Наткнулся на  мертвого разбойника.  Мелькнула
мысль:  надо бы отрезать у него ухо или еще что,  потом показать Хозяину -
вот, мол, как бились мы за твое стадо...
     Но  вокруг  творилось такое,  что  некогда  было  резать.  Разбойники
теснили пастухов,  забегали с боков,  чтобы взять в кольцо.  Крики,  свист
стрел, собачий лай. Вон кого-то подняли на копья. Ах, проклятые! Шамнилсин
увернулся от удара копьем, метнул камень прямо в лицо разбойнику. Отбежал,
вложил камень в пращу,  опять метнул. Сколько их, разбойников! Все бегут и
бегут из лесу. Вон погнались за кем-то, скачущим на осле. Ах, это Аданазир
скачет, колотя пятками по ослиным бокам.
     Рядом   упал   пожилой  пастух.   Шамнилсин  не   давал   разбойникам
приблизиться к себе. Медленно отступал, посылая из пращи камень за камнем.
Вдруг -  удар сзади,  резкая боль в  бедре.  Шамнилсин закричал от  боли и
ярости.  Правая нога подвернулась,  и он рухнул ничком на землю. Шамнилсин
попробовал приподняться и  не смог.  Протянул руку назад,  нащупал стрелу,
торчащую из правой ягодицы.  Слегка дернул -  тотчас острая боль пронизала
его. Рука стала мокрой, липкой. Мелькнуло в голове: пропала новая юбка...
     Надо  вырвать стрелу!  Набрав полную грудь воздуху,  Шамнилсин рванул
изо всех сил древко. О-о-о!..
     Наверно,  от боли он умер и был мертв.  А теперь -  опять живой. Было
тихо  вокруг,  и  с  неба  падал  холодный дождь.  Что-то  было  зажато  у
Шамнилсина в  руке.  Он подтянул руку к  глазам и  увидел зажатое в кулаке
древко стрелы.  А-а,  стрела сломалась,  когда  он  дернул.  Теперь уж  не
вытащить наконечник. Глубоко засел.
     Опять он  попытался подняться и  не  сумел.  Он  зажал рану  ладонью,
чувствуя,  как с кровью уходит из тела сила.  Кружилась голова. Шамнилсина
знобило, как будто подул зимний ветер.
     Очень тихо вокруг.  Впереди,  скорчившись, лежал мертвый разбойник, и
дальше кто-то лежал. Неужели всех пастухов перебили, неужели угнали стадо?
Хозяин воды разгневается.  Как бы не велел ему, Шамнилсину, отдать обратно
жену...
     Он  застонал громко,  протяжно.  Он звал людей на помощь,  потому что
было это нестерпимо -  лежать здесь,  под холодным дождем, и думать о том,
что его молодую жену, Кааданнатум, отведут в дом Шудурги.
     - Люди! - кричал и стонал он. - Лю-у-уди!
     Сам  бог смерти Аму нагнулся над ним и  посмотрел огромным глазом,  и
был он страшен, страшен...
     Потом его закачало,  и он подумал,  что так и должно быть, потому что
Аму переправляет его,  мертвого, в потусторонний, мир, где начнется совсем
другая жизнь.


     В своем новом доме,  сложенном из глиняных необожженных кирпичей,  на
красном  шерстяном ковре,  на  скамье,  подпертой двумя  каменными львами,
сидел Хозяин воды.  Был он угрюм и мрачен. Завитая борода и пучок волос на
затылке почти не отличались цветом от серебряной тесьмы, переплетавшей его
длинные пряди.  Поверх ярко-зеленого плаща,  скрепленного у  плеча золотой
заколкой,  свисало множество ожерелий из разноцветных бусинок. Правая рука
выше  локтя была схвачена толстым серебряным браслетом,  левую обхватывали
три медных.
     Все  три  сына стояли перед ним,  а  позади стоял стражник в  кожаных
штанах и шлеме, с тяжелым копьем в руке.
     У старшего,  Аданазира,  вид был нехороший:  одежда изорвана,  борода
всклокочена,  глаза обведены дорожной пылью.  Мясистый,  как у  отца,  нос
виновато опущен.
     Младший,  Шудурги,  скосил  на  братца  насмешливый  взгляд,  как  бы
спрашивая:  что,  провинился, любимчик? Людей положил, овец упустил, а сам
задал стрекача. Пусть, пусть посмотрит отец, в чьи руки готовится передать
людей и стадо.
     А средний,  толстяк Куруннама,  жалостливо вздыхал.  Этому все равно,
сколько угнано овец, сколько людей убито. Этому - лишь бы не переводился в
кувшинах сброженный виноградный сок.
     - Их было много,  три раза против нас,  -  повторил Аданазир, опуская
нос еще ниже. - Я и мои пастухи бились, как львы.
     Упоминание  о  львах  не  улучшило  настроения  Хозяина.   Исподлобья
взглянул он на наследника, бросил сердито:
     - От того, как ты бьешься, скоро от стада ничего не останется.
     Услышав смешок,  повел набрякшим веком на Щудурги.  А  этот радуется.
Роду убыток,  Роду позор -  а он доволен,  что старший брат провинился.  И
улыбочка скверная у  Шудурги.  Только  ли  над  старшим  братом  улыбочка?
Похоже, что он чему-то другому улыбается. Уж не львы ли его рассмешили? Ну
погоди же, охотник...
     И,  размахнувшись,  Хозяин  воды  вытянул  Шудурги длинной плеткой из
бычьих жил.  Тот,  побледнев и  прижав ладонь к щеке,  по которой пришелся
удар,  отступил на несколько шагов.  Теперь у  Аданазира пробежала по лицу
улыбка. А Куруннама опять завздыхал.
     - Убирайтесь вон! - Хозяин воды сделал знак стражнику.
     Тот  приставил копье  к  стене и  проворно налил из  белого кувшина с
коричневым зубчатым узором сброженного виноградного соку  в  большую чашу.
Не одному Куруннаме это зелье в удовольствие.  Он, Хозяин, тоже понимает в
нем толк.
     - Позволь сказать,  отец,  - выступил вперед Шудурги, все еще держась
за щеку.  - Кочевники за половину ночи далеко не ушли. Дай мне стражу, и я
догоню их и отобью овец.
     Хозяин  посмотрел на  младшего.  Чем-чем,  а  дерзостью боги  его  не
обделили.
     - Если они пошли на север,  -  продолжал Шудурги, - то им не миновать
узкого места между большими болотами и Змеиным полем.  Я подстерегу их там
и убью всех до одного.
     "А что, - подумал Хозяин воды, - если выехать сейчас, то..."
     - Хорошо,  -  сказал он.  -  Возьми шестьдесят стражников и  ослов  и
отправляйся поскорее.
     Шудурги приложил правую руку к  груди и  шагнул к  выходу.  У  порога
обернулся.
     - Что еще? - Хозяин нетерпеливо выбросил руку ладонью вверх.
     - Об одном прошу,  отец. Этой ночью умер Шамнилсин, пастух. Отдай мне
его жену Кааданнатум.
     - У тебя уже есть три жены.
     - Что из того? Пусть будет четвертая.
     - Молод еще, - засопел Хозяин воды. - Иди, я подумаю.
     Шудурги,  однако,  не  вышел.  Стоял,  выжидательно уставясь на  отца
дерзкими рыжими глазками.
     - Иди!   -  крикнул  Хозяин  воды.  -  Отобьешь  овец  -  отдам  тебе
Кааданнатум.
     Когда младший сынок вышел, он потянулся за глиняной фигуркой Эа, бога
воды, попросил у своего покровителя удачи.


     Над  селением стоял долгий-долгий плач.  Жены,  сидя  на  корточках у
дверей своих хижин, оплакивали пастухов, убитых этой ночью. Призывали кару
богов на убийц-кочевников, от которых не стало житья всей долине. А громче
всех  плакала  Кааданнатум.  Она  раскачивалась из  стороны в  сторону,  и
протяжно стонала, и выла, и ранила ногтями свои тугие щеки.
     - Лучше всех на  свете ты,  возлюбленный мой!  -  причитала она между
взрывами плача.  - Ноги твои были быстры... руки были крепки... грудь твоя
была убежищем моим...
     И  люди,  проходя мимо  ее  хижины по  своим  делам,  горестно качали
головами,  сочувствуя Кааданнатум.  Пришла мать Шамнилсина и  села рядом и
тоже стонала,  оплакивая сына.  Но плач Кааданнатум был громче всех других
плачей. И она не слушала свекрови, когда та пыталась накормить ее квашеным
молоком.
     - Опустела моя хижина, - стонала она, - не придет мой возлюбленный...
не принесет браслетов мне...
     И  она сорвала с  руки свой единственный браслет из  раковин и  бусин
сердолика и  отбросила далеко от  себя.  Браслет упал  в  большую лужу  от
ночного дождя. Мальчишка, игравший на краю лужи, вытащил браслет из воды и
принес ей,  но  Кааданнатум даже не  взглянула на него,  теперь ей были не
нужны браслеты.  Мальчишка был совсем мал и не имел еще одежды, но даже он
понял,  как  велико горе  Кааданнатум.  Он  положил браслет у  ее  ног  и,
заплакав, побежал обратно к луже.
     Почти до  самого вечера не  умолкал плач  молодой вдовы.  Небо  стало
серого цвета, и опять полил дождь. Мокрые, со свалявшейся шерстью, жалобно
блея,  прошли мимо  опустевшей хижины Кааданнатум овцы,  отбитые Шудурги у
кочевников,  а сам Шудурги ехал во главе усталых стражников.  Должно быть,
он хорошо бился и  убил немало разбойников-кочевников и отомстил за убитых
ими пастухов. Многие люди приветствовали Шудурги, храброго воина, громкими
криками.  А он ехал на осле, у которого бока ходили от усталого дыхания, и
смотрел  только  в  одну  сторону.  На  Кааданнатум он  смотрел,  медленно
проезжая мимо.  Но она, исцарапанная собственными ногтями, с растрепанной,
посыпанной пеплом головой, в изодранной одежде, ничего вокруг не видела.
     Прошла  ночь.   Когда  рассвело,  в  хижину  Кааданнатум  пришли  два
стражника и сказали:
     - Идем. Хозяин воды зовет тебя.
     Кааданнатум, лежавшая на циновке, не пошевелилась. Один из стражников
нагнулся и дернул ее за руку,  чтобы понять,  живая ли она или умерла. Как
дикая камышовая кошка,  вскочила Кааданнатум,  оставив  царапины  на  руке
стражника.  Заорал,  заругался стражник,  она же, забившись в темный угол,
сверкала оттуда злыми глазищами и  шипела  -  да,  точно  как  кошка.  Оба
стражника  кинулись  ее  ловить,  она  ловко  изворачивалась,  и  царапины
появились у них не только на руках,  но и на лицах,  и они  обозлились  до
крайней меры.  В конце концов они,  конечно, поймали ее, потому что вдвоем
были сильнее,  и  понесли  к  дому  Хозяина  воды.  Все  же  и  по  дороге
Кааданнатум  ухитрилась  одному  расцарапать  нос,  а другому укусить руку
почти до кости.
     Утирая кровь со лбов, щек и носов, стражники поставили Кааданнатум на
ноги перед Хозяином воды. Тут же она уселась на плитах пола. Вид у нее был
так ужасен, что Хозяин воды покачал головой.
     - Послушай меня, - сказал он жалостливым голосом. - Шамнилсин бился с
разбойниками и умер.  Знаю, тебе жалко его. Он был хороший пастух и хорошо
понимал овец и баранов. Мне тоже его жалко. Но теперь он в другой жизни. А
тебе надо жить здесь.  Ты будешь женой Шудурги, моего младшего сына. Так я
решил.
     Кааданнатум посмотрела на него безумными глазами.
     - Укрепи себя едой и питьем, - Хозяин воды указал плеткой на циновку,
где лежало на виноградных листьях жареное мясо и стоял кувшин с молоком, -
умойся водой и выстирай одежду. Вечером Шудурги возьмет тебя в свой дом...
     Больше он ничего не успел сказать: так быстро вскочила она на ноги, с
такой ловкостью скользнула между стражниками к выходу.  Те, совсем озверев
от  ярости,  погнались было за Кааданнатум,  но Хозяин воды громким криком
вернул их назад. Не надо до вечера ее трогать. Пусть утихнет горе женщины.
     А  она  прибежала к  хижине отца Шамнилсина,  которая стояла на  краю
селения,  возле густого кустарника,  что рос вдоль берега большого канала.
Тут  было  много хорошей глины,  и  отец Шамнилсина,  искусник,  лепил тут
кувшины и  делал на  них узоры и  обжигал их в  очаге.  Тоже из обожженной
глины делал он серпы для жатвы ячменя и остро их оттачивал.
     Еще  он  умел  плавить и  ковать  медь  и  делать из  нее  браслеты и
украшения для Хозяина воды и его жен, для всей его семьи. Но самое большое
умение отца Шамнилсина, за что особенно был он любезен Хозяину, состояло в
тайном мастерстве.
     И как раз этим он сейчас и занимался.
     Кааданнатум была переполнена своим горем.  Но,  увидев,  как работает
отец Шамнилсина,  она вытерла слезы,  размазав на щеках грязь,  и, разинув
рот, стала смотреть.
     Свекор, худой и сутулый, в старой кожаной шапке и длинной закопченной
юбке, поставил на землю в два ряда множество горшков и наполнил их оцетом,
который получается из скисшего винограда.  Люди обычно кладут в оцет лук и
чеснок,  чтобы можно было  долго их  хранить.  Но  не  чеснок опустил отец
Шамнилсина в горшки, а медные пластинки и рыжеватые камни, которые он один
умел находить.  Потом он связал пластинки и камни тонкими веревками,  тоже
медными,  -  и  тут Кааданнатум увидела,  как между двумя кончиками медных
веревок вдруг проскочила молния.  Она  была как  настоящий небесный огонь,
только маленький и без грохота.  Но все равно Кааданнатум очень испугалась
и упала на землю, закрыв голову полой накидки.
     Когда же  она осмелилась поднять голову,  никаких молний уже не было.
Свекор стоял спиной к ней,  и она не видела,  что он делает.  Но вскоре он
вытянул из горшка,  стоявшего отдельно,  медный браслет,  и браслет теперь
был блестящий,  не медный,  а  золотой.  Свекор тихо засмеялся,  вертя его
перед  глазами.   Он  всегда  радовался,   когда  у  него  получалось  это
колдовство,  и даже смерть старшего сына,  Шамнилсина,  не могла отвратить
его от радости удачи.
     Тут вышла из хижины свекровь, окруженная детьми - младшими братьями и
сестрами Шамнилсина.  Она засуетилась,  увидев Кааданнатум,  потянула ее в
хижину и  заставила съесть ячменную лепешку,  испеченную утром,  и  сыр  с
луком.
     Говорить невестка не  могла,  потому что  сорвала себе горло плачем и
стонами.  И  поэтому мать Шамнилсина не сразу поняла то,  что ей нашептала
Кааданнатум. А когда поняла, сильно огорчилась, ударила себя обеими руками
по  голове.  Обе они еще