дешь,  наверно,  чтобы и  тебе помогли
написать диссертацию.
     - Сам  как-нибудь  управлюсь.  Ур,  специального  приглашения  ждешь?
Что-то  ты,  братец,  смурной ходишь  последнее время,  -  сказал Валерий,
взглянув на Ура. - Головные боли опять?
     - Смурной - это когда головная боль?
     - Скорее - когда настроение паршивое.
     - Тогда я  действительно смурной.  -  Ур,  не  любитель горячего чая,
налил в  блюдце и  осторожно попробовал,  вытянув губы.  -  Сегодня у меня
отняли часы в вычислительном центре,  - сказал он. - Тема закрыта, значит,
и считать нечего.


     Максим Исидорович,  облачившись в пижаму, сидел на просторной веранде
своей  дачи.  Наслаждался тишиной и  покоем,  столь  необходимым и  мозгу,
переутомленному городскими заботами.
     В  углу  двора,  за  кустами граната,  мекал  баран.  Садовник Эльхан
специально  ездил  куда-то  покупать  это  глупое,  но  вкусное  животное,
которому предназначалось украсить собою пиршественный стол. Увы, защита не
состоялась, шашлык для избранных друзей был, естественно, тоже отменен.
     Но самим видом своим,  нетерпеливым меканием баран взывал к действию.
Не везти же его обратно на родные пастбища.
     И Максим Исидорович отдал распоряжение. Отсюда, с веранды, ему хорошо
было   видно,   как   садовник   Эльхан   приступил   к   жертвоприношению
требовательному божеству науки.
     Эльхан, местный житель, числился рабочим изыскательской партии одного
подведомственного института,  но  все  свои  беспечальные дни  проводил на
пиреевской даче.  Он хорошо знал дело.  Связав барану ноги, он повалил его
наземь так,  чтобы шея пришлась над небольшой ямкой,  выкопанной для того,
чтобы кровь жертвенного животного не  разлилась по  двору.  Потом он занес
остро отточенный нож...
     Наблюдая  за   процессом  декапитации,   Максим  Исидорович  думал  о
завистниках и недоброжелателях,  которыми всегда окружен человек,  если он
на  виду.  Таков  непреложный закон.  И  ничего  не  остается,  кроме  как
указывать завистникам их место.  А что еще можно сделать?  Вот если бы они
были на месте барана...
     Максим Исидорович вздохнул.
     И  припомнился ему  позавчерашний разговор  со  старым  товарищем  по
институту Леней Грушиным. Грушин позвонил ему и попросил о встрече. Что ж,
это было как раз кстати: он, Максим Исидорович, сам собирался поговорить с
ним доверительно.
     Разговор  Грушин  начал   несколько  странно.   Дескать,   директриса
института подозревает его,  Грушина,  в том, что он содействовал появлению
бумаги.  Официальной бумаги,  которая  закрывала тему  океанских течений и
прекращала  ее   финансирование.   Грушину  это   крайне   неприятно.   Он
действительно в  свое время возражал против этой темы,  но теперь-то он ни
сном ни духом...
     - И чего же ты хочешь? - спросил Максим Исидорович. - Чтобы я сообщил
твоей директорше, что ты к бумаге не имел отношения?
     - Именно,  Максим, именно! Дай ей понять это - ну, не прямо, конечно,
а  как-нибудь в  косвенной форме...  А  то  ведь мне житья в  институте не
будет!
     Грушин выглядел взволнованным,  глаза его бегали,  в  руках он крутил
взятую с пиреевского стола японскую зажигалку. Максим Исидорович вспомнил,
что  Грушин  многодетный,   что  он   заядлый  преферансист  и,   кажется,
филателист,  а все это занятия, требующие немалых расходов... а докторская
степень  ему  не  светит,  пока  не  защитится  он,  Пиреев...  И  Максиму
Исидоровичу захотелось утешить старого сотоварища.
     - Будет,  -  сказал он  решительно.  -  Все  тебе будет,  Ленечка.  И
довольно скоро.  Дай-ка зажигалку.  -  Он закурил и окутался дымом.  -  Но
сперва придется пересмотреть в твоем институте кое-какие вопросы.
     - Что ты имеешь в виду?
     Голубоватые линзы Пиреева в упор смотрели на Грушина.
     - Давай, Леня, говорить начистоту.
     - Давай, - сказал Грушин, часто моргая.
     - Начистоту и  строго конфиденциально.  Так вот.  Приходилось ли тебе
слышать у  себя в  отделе или вообще в  институте неприязненные отзывы обо
мне... ну, ты понимаешь, в связи с помощью в подготовке диссертации?
     - Нет, не слышал. По крайней мере, в моем присутствии...
     - Послушай, Леня, я не настаиваю, чтобы ты непременно назвал кого-то.
Но  мы  с  тобой  старые товарищи,  и  поэтому скажу без  околичностей:  в
институте  не  все  в  порядке.  От  твоей  искренности много  зависит.  В
частности, и твое собственное будущее.
     Грушин  поискал,   что  бы  ухватить.   Не  найдя  ничего  на  пустой
столешнице, он принялся поправлять и дергать галстук.
     - Припоминаю,   -  сказал  он  тихо.  -  У  меня  в  отделе  работает
иностранец-практикант,  его зовут Ур.  Впрочем,  ты  видел его в  кабинете
директрисы...
     - Это тот, который на Джанавар-чае...
     - Да,  да!  Однажды он  при  мне высказал...  ну  вот,  неприязненный
отзыв...
     - Что именно?
     - Ну... сомнения высказал относительно самостоятельности твоей...
     - Ясно. - Пиреев побарабанил пальцами по столу.
     - Он был не совсем трезв, когда говорил это, так что...
     - Что у трезвого на уме,  то у пьяного на языке,  - усмехнулся Максим
Исидорович. - Значит, выпивает он?
     - Нет,  я  не замечал.  У Селезневой был день рождения,  распили всем
отделом бутылку шампанского,  и Ура немного развезло. Максим, я очень тебя
прошу, чтобы наш разговор...
     - Ясно,   ясно,  можешь  не  беспокоиться.  Скажу  и  я  тебе  вполне
откровенно:  мне этот Ур кажется подозрительным. Откуда он прибыл, с какой
целью?
     - То  есть  как?  -  удивился Грушин.  -  Он  приехал на  практику из
Румынии.
     - Чепуха! Никто не знает, откуда он приехал... Ладно, оставим это.
     - Максим,  я просто поражен. Ведь Ур официально допущен ко всем нашим
материалам...
     - Придется вмешаться, дорогой мой. Придется вмешаться... Какие-нибудь
странности в его поведении ты замечал?
     Грушин наморщил лоб, добросовестно собираясь с мыслями.
     - Особенного ничего не замечал...  Но вообще-то говорят о нем всякое.
Будто  пьет  он  по-лошадиному.  Воду,  воду  хлещет,  ты  не  думай...  О
способностях  его  выдающихся  говорят  -  он  действительно  превосходный
физматик. Ну, что еще? Ходили слухи совсем уже дурацкие...
     - Какие слухи?
     - Даже рассказывать неприятно.  До тебя не дошла байка о  продавце из
промтоварного магазинчика, который будто бы вдруг взлетел на воздух?
     - Что-то такое слышал. Кажется, жена говорила. А что?
     - Глупости,  конечно,  Максим, но пошел слух, будто продавца подвесил
Ур.
     - Как это подвесил?
     - Да не стоит даже вникать в несусветности эти.
     Помолчали.  Потом Максим Исидорович закурил еще сигарету и сказал как
бы про себя:
     - Может,  глупости.  А  может,  не  глупости.  Массовый гипноз наукой
признается...
     Грушин стал прощаться.  И  опять пообещал ему Максим Исидорович,  что
все  будет хорошо.  Даже такую фразу бросил:  "Осенью защитимся с  тобой".
Грушин ушел довольный, хотя глаза все еще были растерянные...
     Между тем  садовник Эльхан с  большим знанием дела освежевал барана и
приступил  к  разделке.   Тут  Максим  Исидорович  опять  замечтался.   Он
чувствовал,  что ухватил самое важное звено. Все более отчетливо вспоминал
неприятное ощущение чьего-то  неподвижного,  тяжелого взгляда на  себе  во
время защиты -  и теперь уверился в том,  что взгляд этот принадлежал Уру.
Он сидел рядом с  Селезневой,  с  этой ходячей статуей,  и не сводил своих
гляделок с него, Пиреева. А что, если он и впрямь гипнотизер? А?..
     Пришедши к этой мысли,  Максим Исидорович уже не дал ей  угаснуть.  И
так  и этак ее поворачивал и довел-таки до полной зрелости.  Верно,  верно
было ухвачено вредоносное звено.  За ним вся цепочка потянется. И гордячка
Селезнева,  и эта змея директриса.  Все,  все у него, у Пиреева, на крючке
окажутся!
     Он дождался, пока садовник Эльхан не покончил с практической бараньей
анатомией.  Жаль,  не  соберутся гости по  вечерней прохладе,  зазря такой
богатый баран  пропадет!  Впрочем,  пропадать ему  нет  резона.  И  Максим
Исидорович  распорядился заднюю  ляжку  и  немного  ребрышек  оставить  на
шашлык.  Остальное мясо Эльхан вынес за  ворота и  за каких-нибудь полтора
часа распродал в розницу на соседних дачах.
     А Максим Исидорович поехал в город.  Побывал он в учреждении у Андрея
Ивановича,  потом посетил профессора Рыбакова.  Уж день клонился к вечеру,
когда  Максим  Исидорович заехал  домой,  захватил жену  и  сыновей (дочка
замужняя отказалась от приглашения) и - прямиком, с ветерком на дачу.
     И -  вот он,  шашлык.  Максим Исидорович сам помог Эльхану нанизывать
куски мяса на острые шампуры, сам ворочал их на мангале, надышался вдоволь
терпким  дымком,  нагулял  себе  аппетиту.  С  соседних  дач  тоже  тянуло
шашлычным духом.


     В  это воскресное утро Нонна затеяла стирку.  Бодрым голосом гудела в
ванной стиральная машина.  Только Нонна выключила ее и принялась полоскать
дымящееся белье, как мать заглянула в ванную, позвала к телефону.
     - Да,  я...  Здравствуй,  Ур.  -  Нонна невольно потянулась свободной
рукой к волосам,  поправила прическу.  -  Да так,  домашние дела. А что?..
Очень приятно,  что ты  хочешь меня видеть,  но  знаешь,  давай попозже...
Вечером не можешь?  Ну, тогда не знаю прямо... Знаешь что? Приходи ко мне,
пообедаем...  -  На  миг  у  Нонны перехватило дыхание при  мысли,  что Ур
откажется от  приглашения,  но  Ур сразу согласился.  -  Вот и  хорошо,  -
сказала Нонна. - Значит, приходи часам к четырем.
     Она побежала в кухню.
     - Мама,  у нас сегодня обедает один сослуживец... Что у тебя на обед?
Нет, вчерашние котлеты не пойдут.
     - У меня есть коробка пельменей,  -  робко сказала мама, посмотрев на
дочку сквозь очки.
     - И пельмени не пойдут.  - Нонна рванула с себя фартук. - Я сбегаю на
базар, куплю чего-нибудь...
     Александра Борисовна только  плечами  пожала.  Она  была  в  доме  не
главным распорядителем,  голос у нее был,  как говорится, совещательный, и
поднимать его против своенравных Нонниных решений она не осмеливалась. Так
уж  получилось,  что  после  смерти мужа  Александра Борисовна,  никогда и
прежде  определенностью  характера  не  отличавшаяся,  безропотно  приняла
Ноннино командование в доме.  Первое время еще ходили к ней ученики,  коих
она,  опытный педагог,  обучала игре на пианино.  Потом Нонна заявила, что
ежевечернее бренчание ей надоело.  И пенсионерская деятельность Александры
Борисовны сосредоточилась в основном на кухне.  Правда,  в те часы,  когда
Нонна  отсутствовала,  мать  иногда  присаживалась к  пианино,  вспоминала
любимого Шуберта, роняла на пожелтевшие нотные листы нечаянную слезу.
     Она  подумала:  что это за  важный такой сослуживец,  которого нельзя
кормить вчерашними котлетами - кстати, очень хорошими котлетами, нисколько
не увядшими в холодильнике?  Может быть,  ее начальник Грушин?  Навряд ли,
решила Александра Борисовна: судя по Нонниным отзывам о Грушине, он был не
тем   человеком,   кому  нельзя  подавать  вчерашние...   А   может  быть,
Горбачевский?  Довольно симпатичный молодой человек,  он  раза два или три
заходил к Нонночке по каким-то делам.  Но, конечно, ему котлеты подошли бы
даже позавчерашние.
     Кто же тогда? Александра Борисовна поистине сгорала от любопытства.
     Нонна пришла с базара нагруженная, как дромадер. И тут началось...
     Не будем описывать всего,  что варилось и жарилось на плите, томилось
в духовке,  остывало на балконе.  Обе они -  и мать и дочь - умаялись так,
будто бегали в  кроссе на  приз местной молодежной газеты.  Но  к  четырем
часам Нонна,  приняв душ,  была  свежа,  тщательно одета,  и  на  лице  ее
появилось обычное замкнутое выражение.  Александра Борисовна пошла в  свою
комнату полежать немного.
     Ур пришел ровно в четыре. Нонна, отворив дверь, не сразу узнала его:
     - Господи, это ты?!
     - Это я,  господи,  -  засмеялся Ур  и  протянул ей  коробку зефира в
шоколаде.
     - Правильно сделал, что сбрил бороду, - одобрила она. - Проходи сюда.
     Что-то было в нем новое. Гладко выбритое лицо со светлой, незагорелой
полосой на  месте бороды как бы утратило прежнее наивное выражение.  Глаза
смотрели невесело. На Уре были серые брюки и белая дырчатая тенниска.
     Он  удивленно взглянул на  уставленный закусками стол -  на  заливную
рыбу и паштет.
     - Ты каждый день так обедаешь?
     - Нет, не каждый. Садись, Ур. Как настроение?
     - Смурное.
     - Смурное? Это что-то из лексикона Валерия... Надо набраться немножко
терпения,  Ур. Вера Федоровна говорила с Мирошниковым и все ему объяснила.
Теперь она пишет официальное письмо с обоснованием нашей темы.
     Ур молчал. Его загорелые руки покойно лежали на подлокотниках кресла.
     - Так или иначе, Вера Федоровна это дело пробьет, - продолжала Нонна.
- Учти,  что океанская тема -  ее,  можно сказать, детище. А мы пока будем
урывать время для разработки твоего проекта.  Ой,  Ур,  я  просто не  могу
видеть, как ты сидишь с убитым видом!
     Тут  вошла  Александра  Борисовна,  принарядившаяся,  улыбающаяся,  с
черной  бархатной  ленточкой  в   седых  волосах.   Ур  вскочил,   неумело
поклонился, назвал себя.
     - Ур, - повторила Александра Борисовна, пожав ему руку. - Это фамилия
или имя?
     - Имя.
     - В древности был такой город,  кажется,  в Месопотамии...  или... ну
да, кажется, там...
     - К столу,  к столу,  -  поспешно сказала Нонна.  -  Садись сюда, Ур.
Сейчас принесу тебе питье. Шампанского не хочешь?
     - Нет уж, - усмехнулся он.
     Нонна  принесла запотевший графин  с  газированной водой,  бутылку  с
лимонадом.  И  начался обед.  Ур  говорил мало,  только коротко отвечал на
вопросы, но ел хорошо, добросовестно отдавая дань всем закускам.
     - Очень вкусный обед.  Спасибо. - Ур откинулся на спинку стула, вытер
салфеткой полные губы.
     - Что ты?  Обед только начинается,  -  сказала Нонна.  - Сейчас будет
бульон с пирожками, потом - отбивная.
     - Да я же лопну!
     - Не лопнешь.  Хочешь, я поставлю пластинку? Ты какую музыку любишь -
классическую или джазовую?
     - Все равно...  На днях по радио песни передавали,  там была одна - я
запомнил:  "Как хорошо, закончив путь, в глаза любимой снова заглянуть..."
У тебя ее нет?
     - Такой нет,  -  засмеялась Нонна.  -  И  вообще из песен у  нас есть
только "Песни без слов" Мендельсона. Поставить?
     - Поставь, - неуверенно сказал Ур. - Я музыки совсем не знаю. Времени
на нее не хватает...
     Александра   Борисовна   заговорила   о   недостатках   эстетического
воспитания молодежи.  Ур  кивал,  ел  пирожки,  запивая  бульоном,  а  сам
прислушивался к нежной мелодии, рождавшейся под иглой проигрывателя.
     - Нонночка в детстве чудно играла,  - сказала Александра Борисовна. -
Ей   прочили  большую  будущность  пианистки.   Для   нас  было  полнейшей
неожиданностью...
     - Перестань, мама, - поморщилась Нонна.
     - ...когда она вдруг решила идти не в консерваторию,  а в технический
вуз,  - шепотом закончила Александра Борисовна и пригорюнилась. Бледные ее
глаза наполнились слезами.
     Обед  завершился мороженым.  Пока  Нонна  с  мамой  убирали со  стола
посуду,  Ур переместился в кресло у журнального столика, взял свежий номер
"Природы",  но  не  успел  его  перелистать:  веки  вдруг  стали слипаться
неудержимо - он заснул.
     Нонна не стала его тревожить.  Уселась, поджав ноги, в уголке дивана,
раскрыла книгу - но чтение не пошло. Она смотрела на спящего Ура и думала:
"Кто ты?  Какую тайну в  себе носишь?  И  знаешь ли,  что,  судя по всему,
затевается целое расследование твоей личности?"  Позавчера,  в пятницу,  в
самом конце рабочего дня ей,  Нонне, позвонили из отдела кадров, попросили
зайти.  Начальница отдела была сама вежливость. Расспрашивала об Уре - как
работает практикант,  справляется ли,  не злоупотребляет ли выпивкой.  И -
между  прочим:   "Не  проговаривался  ли  он,  откуда  в  действительности
прибыл?".  Нонна на  это ответила:  "Простите,  но  такой вопрос должна бы
задать вам я, если бы меня это хоть в малейшей степени интересовало".
     Беседа в кадрах и некоторые другие признаки (в частности, пошедшие по
институту  слухи  о  том,  что  Ур  владеет  новейшими  методами  гипноза)
насторожили Нонну.  Вроде бы никто из институтских работников,  кроме нее,
не видел дикой истории с продавцом,  взлетевшим в воздух,  а  вот  же,  не
умолкают   разговоры,   связывающиеї  эїтїої  с  именем  Ура.  Не  сам  ли
магазинщик, отъявленный плут, раззвонил по городу сплетню о гипнотизере из
соседнего   института?  Сам-то  он,  продавец,  исчез  из  магазина-шкафа,
перевелся, должно быть, в другую торговую точку - подальше от места своего
позора.
     Свесив голову на грудь, Ур спал после сытного обеда. И Нонна смотрела
на  него,  исполненная сострадания и  решимости  защитить  этого  большого
ребенка от  неведомых опасностей.  Но  более  всего на  свете ей  хотелось
пїоїнїяїтїьї его.
     Ур проснулся вмиг:  вскинул голову,  распахнул глаза, напрягся. Нонна
подумала мимолетно, что так просыпается в лесу задремавший ненароком дикий
зверь.
     - Извини, - улыбнулся ей Ур. - Первый раз в жизни заснул после обеда.
Наверно,  потому, что никогда еще не ел так много. И так вкусно, - добавил
он.
     - Ур,  -  сказала Нонна,  -  ты  помнишь,  как в  первый раз пришел в
институт?
     - Еще бы! Ты меня встретила не очень приветливо...
     - Я  подумала тогда:  прислали на мою голову лоботряса-иностранца,  у
которого на уме, конечно, одни развлечения.
     - Развлечения я действительно люблю.
     - Я рада,  что ошиблась,  Ур.  Ты оказался совсем другим.  И все же я
знаю тебя не больше,  чем в первую минуту,  когда ты появился в отделе. Ты
просто  пугаешь  меня  своей  непонятностью...  своими  странностями...  Я
видела, как ты заставил продавца барахтаться в воздухе. Видела, как Пиреев
вдруг забыл заученный текст и понес чепуху - ведь это твоя проделка?
     - Чепуху про стаканчики я ему не внушал, - помедлив, ответил Ур.
     - Но текст заставил забыть,  так? О тебе ходят всякие слухи. Будто ты
гипнотизер,  факир,  не знаю,  кто еще... Мне это неприятно, Ур. Не только
потому, что я к тебе... дружески расположена, но и потому, что считаю тебя
оригинальным ученым.  Я не все понимаю в твоем проекте,  но чувствую,  что
это огромно... глобально...
     Она  вдруг  осеклась.  Что  с  ней  происходит?  Разволновалась,  как
школьница. Щеки горят, голос прерывается...
     - Извини мою вспышку, - сказала она, взяв себя в руки. - Ты вправе не
отвечать, если не хочешь.
     Ур посмотрел на нее долгим взглядом.
     - Единственный человек, которому мне хочется рассказать о себе, - это
ты,  Нонна,  -  проговорил он  так  тихо,  что она подалась вперед,  чтобы
расслышать.  -  Очень, очень жаль, что я не могу... И вообще... кажется, я
натворил много глупостей...
     Он умолк.  Балконная занавеска под порывом ветра метнулась в комнату,
задела его по лицу.  Нонна не прерывала молчания.  Что ж,  ясно...  Что-то
мешает  ему  быть  откровенным.   Но  довольно  и  того,  что  он  сказал:
"Единственный человек - это ты..." Эти слова теперь всегда будут с ней...
     - Валерий однажды назвал меня Каспаром Хаузером, - сказал Ур. - Потом
я прочел эту книгу. Ты читала?
     - Да.
     - Каспар Хаузер ничего о себе не знал -  кто он,  откуда взялся...  Я
тоже кое-чего не знаю о своем происхождении,  но...  в общем,  я не Каспар
Хаузер.
     - Неважно, Ур. Происхождение не имеет никакого значения.
     - Нет,  Нонна,  имеет. Каждый человек ведь - непросто сам по себе. Он
куда-то уходит корнями, в какую-то глубину. Его разум связан с окружающими
проявлениями разума гораздо прочнее, чем ты думаешь... чем мы думаем...
     - Окружающие проявления разума?  Что  ты  имеешь в  виду?  Разум всех
других людей?
     - Д