. Нельзя,
даже мысленно, напевать песенку "Моряк забудь про небеса..." И ни  в  коем
случае, никогда и ни при каких обстоятельствах  нельзя  идти  из  дому  на
работу иначе,  как  по  Клинической  улице.  В  свое  время  он  начитался
Леви-Стросса  и  придавал  приметам  значение  особенное  и  чрезвычайное.
"Суеверие делает сильным".  Дурная  примета  -  настораживает,  хорошая  -
придает бодрости. Мир сложнее любого нашего представления о нем, и поэтому
одного  лишь  разума  -  мало;   чтобы   выжить,   приходится   изыскивать
дополнительные резервы и заключать странные союзы... Они с Жекой Малаховым
могли обсуждать эту идею часами - ясный, прямой, бесстрашный,  исполненный
веселого яду Жека, и прищуренный, окутанный дымом трубки, ускользающий  от
понимания и как бы всегда в тени, непостижимый Виконт...


     Ни с кем, кроме Виконта, говорить о Руке Рока было немыслимо. Однако,
можно ведь было поговорить о Предназначении вообще.
     Семену Мирлину это оказалось неинтересно.
     Исполненный яду Жека посоветовал обратиться к философии.
     (Жека был белокудрявый, румяный, с лазоревыми васильковыми - чудными!
- глазами, от которых все попавшие под ноги особи женского полу  приходили
в остолбенение. Он знал об этом своем свойстве, и его  от  этого  тошнило.
Сама мысль об адюльтере вызывала у него рвотные позывы. Он весь  и  всегда
был  чистый,  ясный,  красивый,  блестящий,  словно   хрустальный   бокал.
Ненавидел ложь. Любую. С трудом и с большими оговорками признавал ложь  во
спасение - называл ее  нравственным  наркотиком.  Татьяну  свою  любил  до
неприличия. Насмешки по этому поводу - терпеливо сносил, хотя был вовсе не
толстовец, умел и отбиваться, и при необходимости - бить. Он был - пурист.
"ПРАВИЛА ПОЛЬЗОВАНИЯ МЕТРОПОЛИТЕНОМ! - произносил он,  исполняясь  яду.  -
Какой титан ликбеза это  придумал?  ПРАВИЛА  ПОЛЬЗОВАНИЯ  СТАДИОНОМ  имени
Сергея Мироновича Кирова...  ПРАВИЛА  ПОЛЬЗОВАНИЯ  НЕВСКИМ  ПРОСПЕКТОМ..."
Виконт был уверен, что  СНОБ  -  это  светский  лев,  элита,  высокомерный
аристократ. Жека разубеждал его в этом мнении. Сема  Мирлин  полагал,  что
ДОВЛЕТЬ - значит оказывать давление, а Станислав был искренне уверен,  что
пурист - личность, страдающая мочеполовыми болезнями... "Ну, пурген же!  -
втолковывал он. - Ну, мочегонное же!.." Жека всех терпеливо,  а  иногда  и
ядовито   поправлял.   Раздраженный   этими    грамматико-лингвистическими
поучениями Виконт повадилася отвечать ему на  его  замечания  классической
формулой: "Перед каким словом в  вопросительном  предложении  МУЖИКИ,  КТО
КРАЙНИЙ ЗА ПИВОМ? надлежит ставить  неопределенный  артикль  БЛЯ?"  Пуризм
вообще утомителен, и Жекин пуризм тоже иногда утомлял. Впрочем, Жека,  как
правило, без  труда  улавливал  в  собеседнике  такого  рода  утомление  и
немедленно менял манеру - он был и чуток, и тонок. Работал он, разумеется,
в "ящике" и занимался сверхчистыми материалами. Что характерно.)
     Жека презирал философию. Станислав, надо признаться, тоже. Он  честно
и  безуспешно,  еще  с  аспирантских  времен,  тщился  понять:  что  такое
философия и зачем она нужна? Пустой номер. У него  все  время  получалось,
что философия - это не более  чем  многословные  рассуждения  о  Мире,  не
подкрепляемые никакими конкретными фактами. Причем не подкрепляемые как бы
из  принципа.  Рассуждения,   важнейшим   свойством   коих   является   то
обстоятельство, что их невозможно ни опровергнуть, ни подтвердить. Их даже
и не  пытаются  ни  опровергать,  ни  подтверждать,  словно  договорившись
заранее, что будут иметь дело с набором исключительно и только Геделевских
утверждений и никаких других. В лучшем случае философ  (Тейяр  де  Шарден,
скажем)  оставлял  по  себе  странное  и  противоестественное  впечатление
писателя-фантаста с недурным воображением, который решил почему-то  писать
(на основе осенившей его фантастической идеи) не роман, а некое гигантское
эссе, - как Лем со своей  "Суммой  технологии"...  Видимо,  философия,  по
самой сути своей, не приспособлена была отвечать на вопросы, она умела их,
разве что, обсуждать.
     Однако же, вскоре после разговора с Жекой (в первую  же  ночь,  когда
Лариска отправилась  на  машину,  "в  ночное")  он  приволок  стремянку  и
забрался на самую далекую полку, где дремали в пыли и  забвении  сокровища
человеческой мудрости: Маркс-Энгельс, Ленин-Сталин - это уж как водится, -
но, кроме них, и Шопенгауэр, и Гегель, и Платон, и Кант, и  Гете,  и  даже
Ницше, и даже "Новый Завет", и даже Фихте (но - на немецком)... Многое  из
этого досталось ему еще от отца, многое он и  сам  приобрел  за  последние
двадцать лет, а кое-что появилось неведомо когда и неведомо откуда.
     Проку  из  этой  затеи  не  получилось  никакого.  Чего,  впрочем,  и
следовало ожидать.  Мохнатая  пыль  была  удалена  влажной  тряпкой,  гора
идеологического хлама переправлена  на  антресоли,  а  дюжина  (избранных)
томов - просмотрена, без какой-либо надежды на успех, а потому и -  вполне
поверхностно. Несколько записей добавилось у  него  в  дневнике,  куда  не
заглядывал он с прошлого года. Кое-что, показалось ему, касается его дела,
а кое-что - просто понравилось, безотносительно.


     Гете:
     "Наши желания - предчувствия скрытых в нас способностей, предвестники
того, что мы в состоянии будем совершить..."
     "Чувства не обманывают, обманывает суждение".
     "Ищите в самих себе и вы найдете все".
     "Лучшее счастье мыслящего человека - познать познаваемое  и  спокойно
чтить непознаваемое".


     Ницше:
     "Страшно человеческое существование и все  еще  лишено  смысла:  паяц
может сделаться судьбой его..."
     "...человек есть мост, а не цель: он прославляет полдень свой и вечер
свой, как путь к новой утренней заре..."
     "Остерегайтесь также ученых! Они ненавидят вас: ибо они бесплодны!  У
них холодные, иссохшие глаза, перед ними  всякая  птица  лежит  ощипанной.
Подобные люди кичатся тем, что они не лгут: но неспособность  ко  лжи  еще
далеко не любовь к истине. Остерегайтесь!.. Застывшим умам не верю я.  Кто
не умеет лгать, тот не знает, что есть истина".


     Как странно было это  хриплое  камлание  Заратустры  после  ясного  и
чистого голоса настоящего мыслителя!..
     Он ничего подходящего не нашел у Шопенгауэра, - и не удивительно, ибо
в "Афоризмах житейской мудрости", по признанию самого  автора,  речь  шла,
более, о том, как  обучиться  искусству  "провести  жизнь  по  возможности
счастливо и легко". И  ничего  не  обнаружилось  в  "Новом  Завете",  хотя
"Апокалипсисом" он зачитался, как вдруг зачитываются стихами ("...пятое  -
сардоникс, шестое - сардолик, седьмое - хризолиф, восьмое - вирилл..."). И
в Платоне - тоже не нашлось ничего, и, естественно,  у  Джорджа  Беркли...
Зато Барух Спиноза не подкачал.


     "Теоремы Этики, доказанной в геометрическом порядке":
     "Теорема  26.  Вещь,  которая  определена  к  какому-либо   действию,
необходимо определена таким образом Богом, а не  определенная  Богом  сама
себя определить к действию не может".
     "Теорема 27. Вещь, которая определена Богом к  какому-либо  действию,
не может сама себя сделать не определенной к нему".


     Аминь! К этому нечего было добавить. Да и времени не оставалось  уже:
захрипел под окнами Ларискин "запорож" - ночь кончилась, оператор вернулся
домой, и надо было срочно убирать всю  эту  груду  мудрости  на  полку,  и
прятать дневник,  и  делать  вид,  что  зачитался  титаническим  творением
соцреализма - романом "Щит и меч" (о котором злые  языки  говаривали,  что
подан он был в редакцию под названием "Счит и мечь")... Даже  и  помыслить
было   страшно   -   объясняться   с   Лариской   насчет   Предназначения,
Предопределения и Руки Судьбы...
     Иногда любить значит - молчать.



                                    3

     В декабре Лариска легла на сохранение.
     Целый день они проторчали в больнице, пока улаживались бесконечные  и
бессмысленные формальности. Лариска была  сосредоточена  и  молчалива.  Он
чувствовал себя виноватым, тужился ее отвлечь и  развлечь,  трепался,  как
юный ухажер, - суконно и бездарно, Лариска улыбалась иногда через силу, но
думала о своем.
     Возвращался он уже в темноте. Мягкий  снег  медленно  падал  в  свете
фонарей. Мир был тих и пуст. Мир был чист и добр, от людей в нем  остались
только тающие цепочки следов на свежем снегу.  А  внутри  себя  он  ощущал
неприятную тишину и гнетущую пустоту, в которой  плавало  нечто  лохматое,
многослойное и противное, как китайский чайный гриб.  Он  робко  попытался
разобраться,  но  ничего,   кроме   многослойного   унылого   и   упрямого
неудовольствия, внутри у себя не обнаружил.
     Он понял, что ему решительно не нравится больница,  в  которую  легла
Лариска. Конечно, было очень удобно, что больница совсем рядом с  домом  -
пять минут неспешной ходьбы, - но ведь это была больница, в которой умерла
мама. И хотя Лариску положили в совсем другой, новый, корпус, он все равно
вспоминал, не мог не вспоминать,  мамину  палату  -  огромный  зал,  тесно
уставленный   койками,   ДЕСЯТКАМИ   коек,   и    растопыренные    скелеты
многочисленных  капельниц,  торчащие  по  всему  залу,  как  некие   тощие
металлические кактусы, и равномерное гудение-бормотание-бурчание множества
голосов, и влажную пахучую духоту, и женские лица, лица, лица,  равнодушно
обращенные к нему... И этот же зал в утро  смерти...  почему-то  пустой  -
десятки пустых, разобранных коек... почему? Почему всех убрали  (и  куда?)
из этой палаты, где ночью  произошла  смерть?..  Может  быть,  так  у  них
принято? Вряд ли...  Он  отогнал  это  неуместное  сейчас  воспоминание  и
заставил себя думать о другом.
     Он честно признался себе, что ему не нравится в  этой  ситуации  ВСЕ.
Все происходящее было неудобно и малоприятно, и не обещало впереди ничего,
кроме бесчисленных хлопот и  осложнений.  И  то,  что  Лариске,  все-таки,
поздновато рожать: не девочка, за тридцать пять уже, а если  быть  точным,
то все тридцать восемь. (Наверное, именно поэтому и идет все не гладко,  и
боли эти ее, и угроза выкидыша - да и вообще,  куда  это  годится:  первые
роды  в   тридцать   восемь   лет!)   И   то,   что   зачатие   получилось
незапланированное, дурацкое и, скорее всего, по пьяному делу  -  ему  даже
казалось, что он помнит, как все это произошло  -  после  Ларискиного  дня
рождения, надрались и дали себе волю, как молодые... (Тоже  между  прочим,
ничего хорошего - пьяное зачатие...) И вообще, не хотел он  этого  ничего,
не готов он к этому был совершенно, и не собирался даже готовиться -  чего
ради?.. Ну, не люблю  я  детей!  Или  скажем  мягче:  равнодушен.  И  даже
брезгаю,  если  уж  на  то  пошло:  пеленки,  распашонки,  вопли,   сопли,
болезни... А если врач окажется прав и их, действительно, будет двое?..
     Тут самое гадкое, что ведь и не скажешь об этом никому  и  никому  не
пожалуешься. Особенно Лариске. Она-то, видимо, решила раз и навсегда.  Или
сейчас или - уж никогда больше. У нее эта решимость на лице  написана,  не
подступишься - слышать ничего не  захочет,  и  знать  не  захочет  ничего.
Сейчас или никогда!.. Теперь, значит, надо готовиться к переезду в  Минск.
Они со своей маман уже явно все обговорили, папан -  в  восторге  и  готов
устроить меня к себе в институт хоть завтра.  И  не  обидит.  Отца  своего
внука - никогда не обидит. Тем более, если внуков будет  двое...  Господи,
все здесь бросить - квартиру, ребят, Ежеватова, - все послать к черту, все
надежды, все расчеты, и может быть - навсегда...
     Он задержал шаг и стал смотреть сквозь снег,  который  все  густел  и
густел, горит ли свет у Виконта. Свет горел, но  он  решил  идти  домой  -
настроение было не под гостей. Настроение  было  -  поглядеть  на  себя  в
зеркало и хватить по дурацкой морде со всей силы, чтобы юшка брызнула...
     Но едва он  включил  свет  в  большой  комнате,  раздался  телефонный
звонок. Он сначала не хотел брать трубку, но тут его вдруг словно  ледяной
водой окатило: а вдруг это из больницы, - он кинулся, но это, слава  богу,
оказался Виконт. От счастья и облегчения у него даже дух занялся, и он  на
радостях тут же позвал Виконта пить чай.


     Сразу после программы "Время", еще про  погоду  сообщить  не  успели,
приперся Сеня  Мирлин.  Жадно  выхлебал  остывший  чай,  подобрал  остатки
тульского пряника, а потом, оскаливаясь лошадиными зубами,  полез  в  свой
мокрый от истаявшего снега портфель, вынул и  швырнул  на  скатерть  пачку
листков, исписанных крупным детским почерком. "Читайте, -  потребовал  он,
сверкая очками. - Только что закончил. Еще чернила не высохли".
     Пришлось читать. Это оказалось некое эссе, "плод нощных размышлений",
кровью сердца писанное, слезами окропленное и чуждое  внутренней  цензуры.
Называлось оно  "ПОКОЛЕНИЕ,  ГЛОТНУВШЕЕ  СВОБОДЫ",  и  имело  перед  собою
эпиграфом стихи, - по словам Сени, вольный перевод польской  диссидентской
песенки:

                       Наше поколение,
                       Глотнувшее свободы, -
                       Недоразумение,
                       Странное, уродливое...
                       Кровью не умытое,
                       В тюрьмах не распятое,
                       Богом позабытое, дьяволом проклятое,
                       Наше поколение...

     Читали, перебрасывая  друг  другу  уже  прочитанные  листки,  сначала
неохотно  (навязался  нам  на  голову  со  своими  брульонами),  потом   -
настороженно-критически (ну, брат, это ты  -  хватанул,  не  так  оно  все
происходило, а совсем даже по-другому), а начиная со  второй  половины,  -
азартно, жадно, хотя и в совершенном несогласии  с  автором,  с  собою,  с
миром, со всей этой проклятой поганой действительностью.
     - Ну, Семен... Посадят тебя к чертовой матери!  -  сказал  Станислав,
дочитав последний листок  и  передав  его  Виконту.  Семен  удовлетворенно
ухмыльнулся и принялся собирать разбросанные листочки в папку.
     Станислав  глядел  на  него  раздраженно,  но  главным  образом  -  с
изумлением. Семен Мирлин был трепло. Он трепал языком  много,  смачно,  во
всеуслышание  и  без  всякого  стеснения  -  в  любой  компании,  с  любым
собеседником и на  любую  тему.  "Ерунда!  -  небрежно  отвечал  он  своим
доброжелателям, пытавшимся предостеречь и спасти. - Брось! Если захотят, -
придут и засадят, как миленького - и  меня,  и  тебя,  и  кого  угодно.  И
никаких обоснований им для этого не понадобится. А не захотят,  так  и  не
тронут. Неужели ты не понимаешь, что каждый из нас УЖЕ наболтал более  чем
достаточно для  сто  девяностой-один?  Даже  смешно..."  Некоторые,  особо
трепетные, старались последнее время держаться от него подальше: да ну его
в жопу, сам угепается, так еще и умных людей за  собой  потянет,  придурок
небитый... Некоторые (опытные) цедили сквозь зубы что-то там про подсадных
стукачей на твердом окладе, но, разумеется, это уж была  чушь  и  гнусь...
Трепло он был, трепло необузданное,  восторженное,  вдохновенное.  Но  вот
чтобы так, концентрированно, складно и, черт  его  побери  совсем,  точно,
изложить суть целого поколения, да еще в письменном  виде,  -  нет,  этого
ожидать от него нельзя было никоим образом. Никто и не  ожидал.  Станислав
поймал изумленный и  даже  ошарашенный  какой-то  взгляд  Виконта,  поверх
последнего листочка нацеленный на Семена...


     (Головка у Семена была - дулей. Огромный кривоватый  нос,  оседланный
кривоватыми очками, черные глазки, двустволкой, спрятанные  под  нависшими
черными  бровями,  вороная  пакля  вместо  волос  -  хоть  вилку   втыкай.
Аномальной длины конечности, как  у  паукообразного  гиббона,  невероятные
волосатые лапищи-грабли, сорок пятого размера ступнищи, и - нечеловеческая
силища. На руках-ногах не было у него никакой мускульной рельефности: одни
кости да жилы, - как тросы. Это вообще у него были не руки-ноги, а  рычаги
какие-то, шатуны-кривошипы. Бороться с  ним  было,  -  все  равно  что  со
скрепером или с  паровозом,  а  штучки  a  la  Волк  Ларсен  (взять  сырую
картофелину, скажем, и раздавить ее в кулаке до состояния  грязного  пюре)
он демонстрировал играючи. У него было три жены и шестеро, кажется, детей.
В свое время окончил он  Герценовский  институт,  но  учителем  проработал
всего несколько лет, на Целине, а потом  повело  его  менять  профессии  и
занятия с невероятной энергией и жадностью, словно он хотел  перепробовать
их все. Вершины экзотики достигнул он, работая определителем  пола  цыплят
на бройлерной фабрике, профессия - редчайшая, нужен особый талант, который
и  обнаружился,  а  платили  недурственно,  но  сейчас,  как  и  надлежало
записному диссиденту, осваивал он вполне стандартную  профессию  оператора
котельной ("...светлый путь: от бройлера до бойлера."), и вообще,  похоже,
остепенялся: Софья, - маленькая,  тихая,  простенькая  и  твердая,  словно
придорожный камушек, - родила ему двоих девок  и  держала  его  мягко,  но
крепко, на коротком поводке, - он ее побаивался.)...


     Так вот: до пятьдесят восьмого все они были, оказывается, - злобные и
опасные  дураки  ("Великая  Цель  оправдывает  любые  средства,  или   Как
прекрасно быть жестоким"). От пятьдесят восьмого  до  шестьдесят  восьмого
превращались  они  в  дураков   подобревших,   смягчившихся,   совестливых
("Позорно пачкать Великую Идею кровью и грязью, или На пути к Великой Цели
мы прозрели, мы  прозрели").  А  после  шестьдесят  восьмого  дурь  у  них
развеялась, наконец, и пропала, но зато и  Великая  Цель  -  тоже.  Теперь
позади у них громоздились штабеля невинно убиенных, вокруг - загаженные  и
вонючие руины великих идей, а впереди  не  стало  вообще  ничего.  История
прекратила течение свое...
     Все это  было  -  чистая  правда,  и  это  раздражало  особенно.  Они
сцепились - Станислав с Семеном, главным образом. Виконт же слушал, но как
бы и не слушал в то же время... поминутно выходил - то  чайник  поставить,
то в сортир, то звонить кому-то там, то заваривать новый чай. Лицо у  него
сделалось  отрешенное,  глаза  обратились  внутрь,  он   был   здесь,   но
одновременно и где-то еще, - далеко, в эмпиреях каких-то... Непонятно даже
было, ЗА он, в конце-то концов, или ПРОТИВ.
     - Ты что, я не понимаю, готов признать себя полным говном,  как  этот
субъект нас всех объявляет? - спросил его в какой-то  момент  окончательно
раздражившийся Станислав.
     - Человек - кал еси и гной еси... - смиренно ответствовал Виконт,  на
мгновение вынырнув из своей  нирваны  и  тотчас  же  норовя  обратно  туда
погрузится.
     - И ты согласен, что каждый из нас - либо подлец, либо дурак?!
     - Отчего же... Возможны варианты.
     - Например?
     - Например, - поэт.
     - Ты что, издеваешься надо мной?
     - Не горячись, мой Стак, печенка лопнет...
     - Поэт в России больше чем подлец... - подзуживал Семен.  -  Если  он
подлец, конечно... И больше чем дурак.
     - А Солженицын?!
     - Во-первых, я - только про наше поколение.  А  во-вторых,  да,  есть
список... двадцать известных имен и, может быть, еще двести никому,  кроме
ге-бе, не известных - так вот о них я тоже не говорю...
     - Ты совершаешь большой грех!  -  сказал  Станислав,  заставляя  себя
успокоится. - Ты объявляешь всех негероев подлецами. Это нечестно,  Семен.
И жестоко. И грешно. Да кто ты такой, в конце концов?
     - Я раб божий, взалкавший правды, если тебе угодно выражаться в таких
вот терминах. Я ненавижу ложь. И это - все обо мне.
     - А откуда ты взял, что человечество нуждается  в  правде?  -  сказал
вдруг Виконт жестко и тут же заторопился вдруг домой - вскочил, ни на кого
не глядя, засуетился, стал искать перчатки.
     Вечер оказался испорчен, и даже непонятно, почему, собственно.  Вроде
бы не поссорились... посклочничали, конечно, поцапались - но в меру же,  в
меру, - без обид! О