опересажали к такой-то матери, начиная с посла.  Только  двое
всего и уцелели: швейцар да я. Мне - лейтенанта,  а  ему  -  уж  не  знаю,
далеко пошел...")


     Первый удар, который он нанес  мне,  был  незамысловат  и  прям,  как
штыковой выпад.
     - Этого... твоего... Красногорова твоего... - сказал он мне небрежно,
между делом, в середине брюзжания по поводу перерасходов и недоработок.  -
Его надо в Зуевку... Прям на этой неделе, чего тянуть  еще?..  -  и  снова
заговорил о перерасходе валютных медикаментов.
     Собственно, все было этим сказано. Моего клиента надлежало немедленно
перевести в  спецпансионат  "Зуево"  и  поставить  там  на  довольствие  и
контроль. Поскольку сам я этого до сих пор не сделал, ясно ему было, что я
это полезным-необходимым не считаю, а значит - выступлю  против,  и  тогда
меня можно будет вежливенько, на самых что ни на есть законных основаниях,
в порядке дисциплины, от дела отстранить, а  стану  трепыхаться,  -  то  и
вообще  уволить  к  такой-то  матери,   либо   отправить   куда-нибудь   в
Кзыл-Ордынск на усиление тамошних органов (почетное назначение:  "посол  в
Зопу"). Прозрачная и незамысловатая комбинация. Но он не понимал,  Дорогой
мой Товарищ Шеф, в  какое  дело  он  сейчас  решился  ввязаться.  Интуиция
подвела.  Интуиция  всегда  в  конце  концов  подводит,  если  не  хватает
информации. А он про Красногорова знал лишь только то,  что  я  ему  нашел
необходимым сказать, а  точнее  -  наврать:  сильнейшее-де  подозрение  на
ясновидение.
     - Не согласится, - сказал я ему  деловито,  когда  покончено  было  с
валютным перерасходом и дефицитом.
     - Это кто?
     - Красногоров. Обязательно откажется.
     Он даже не посмотрел на меня, жопорожий, только губами сделал.
     - Вот ты психолОг,  -  проворчал  он  по-отечески  укоризненно,  -  а
психологии не знаешь. Как же он сможет отказаться, если мы его  хорошенько
попросим? По партийной, например, линии...
     - Он беспартийный.
     - Тем более!
     На это трудно было что-нибудь возразить. Да я и не собирался.  Он  же
только и ждал, что я начну ему возражать. А я вовсе не хотел облегчать ему
задачу. Мне надо было выиграть время. А он пусть пораскинет  мозгами,  как
меня сожрать. Пока цел....
     - Чего ему, спрашивается, отказываться? Полный пансион, двухкомнатный
номер,  телевизор,  подъемные,  а  зарплата  идет.  Чего  это  он   станет
отказываться? Пейзажи там разные, березы, озеро рядом...
     - Это верно, - покорно сказал я. - Я с ним поговорю.
     И тут он нанес мне второй удар - пострашнее первого.
     - А тебе, майор, и трудиться не понадобится, - объявил он ласково.  -
Я к нему Ведьмака направил. Убедит.


     (Фамилия у него была - Медвяк, по имени его никто не  звал,  а  звали
все  Ведьмаком,  даже  и   в   глаза.   Он   был   маленький,   тщедушный,
белесоватенький, с  розовыми  беспорядочными  проплешинами  на  черепе,  с
бесцветными суетливыми глазками. Гаденький. Не знаю,  как  он  медкомиссию
прошел, как ухитрился к нам в ряды угодить, все-таки  у  нас  как-никак  -
отбор, элита. Не знаю. Полагаю, что не обошлось тут без его  поразительных
способностей, которых у него было две.  Во-первых,  он  обладал  буквально
м_а_г_н_е_т_и_ч_е_с_к_о_й_   -  как  в  прошлом  веке  говорили  -   силой
убеждения.  Во-вторых,  у  него  было   явно   паранормальное   чутье   на
паранормальность. Без всякого сомнения, он и сам был паранормалик.  Десяти
минут странной, почти бессловесной, из одних взглядов да хмыканий,  беседы
с объектом достаточно ему  было,  чтобы  вынести  приговор.  "Жульман",  -
говорил он с поганой своей ухмылочкой, и это означало,  что  клиента  надо
гнать в шею - никакой он не  паранормалик,  а  просто  ловкий  фокусник  и
престидижитатор. Или он говорил: "Псих" - про человека с заскоком, который
вообразил о себе невесть что, а на самом деле ничего собою  особенного  не
представляет - таких психов особенно много было среди всяких там уфологов,
сатанистов, микрокиллеров и прочих энлонавтов. Но  иногда  -  редко  -  он
говорил: "Есть такое дело!" И быстрыми движениями острого язычка уничтожал
проступившие  в  уголках  губ  белые  комочки  пены.  Это  означало,   что
непостижимое его  чутье  обнаружило  в  собеседнике  некое  действительное
отклонение от реальности, и этим отклонением стоило заняться вплотную.
     Он был человечек поганый, грязный, бессовестный. Изощренный  онанист.
Мелкий подонок. Доноситель и кляузник.  Влажные  липкие  ладошки.  Гнусная
манера подобраться бесшумно и вдруг объявиться рядом - как бы  ниоткуда...
И в то же время: жил одиноко, без друзей, без приятелей даже, без  женщин,
в  двухкомнатной  хрущобке,  -   в   одной   комнатенке   он   со   своими
мастурбаторами, а в другой, на постели, - отец его, паралитик с...  сятого
года, крахмально-белый, толстый полутруп с фарфоровыми  глазами  идиота  -
чистый, даже хорошо пахнущий, ухоженный. ВСЕГДА ухоженный. Каждый день и в
любое время дня чистый и приятно пахнущий...  И  томик  Марселя  Пруста  с
розовой шелковой закладкой на журнальном столике рядом с постелью.  "Папан
мой буквально торчит от Пруста, чес-слово... Я ему читаю  -  не  могу,  на
второй странице уже сидя сплю. А ему  -  ну,  абсолютный  наслаждец,  даже
урчит от удовольствия..." Никто да не суди ближнего своего,  -  един  лишь
Бог.)


     При первой же возможности я бросился звонить  Красногорову.  Опоздал.
Он был холоден со мною и предельно сух. От встречи  уклонился,  решительно
сославшись на крайнюю занятость. Я  попытался  объясниться,  но  разве  по
телефону объяснишься. "А я вам поверил, как это ни смешно..." - сказал  он
с горечью и повесил трубку.


     Все внутри у меня  тряслось  от  бешенства,  глаза  застилало  -  как
хотелось бить и  убивать,  но  остатков  разума  все-таки  достало,  чтобы
заставить себя посидеть, закурить, остыть, устаканиться. В  конце  концов,
ничего непоправимого не произошло еще. Никто не умер. "Обидно мне, досадно
мне, ну - ладно..." Повторишь эту строчку раз  триста,  и  -  полегчает...
Полегчало. Подписал вчерашние заявки,  позвонил  в  "Зуево",  распорядился
насчет пейотль-препаратов, потом связался с  дежурным  и  попросил,  чтобы
отыскали капитана Медвяка - пусть зайдет.
     Он зашел часа через два, я уж отчаялся его сегодня  дождаться,  хотел
уходить домой. Он сел напротив, облизнулся, попросил сигаретку. Я решил  с
ним особо не церемониться.
     - У Красногорова был?
     - Угу.
     - Ну?
     Он сильно потянул в себя дым, оскалив мелкие реденькие зубы.
     - Да я уж полковнику докладывал.
     - Ну?
     - Ну, как бы тебе сказать... Он спит. И слава  богу.  Не  дай  бог  -
разбудить.
     - То-есть?
     - То-есть, не надо к нему приставать, и вообще...
     - А кто к нему пристает?
     -  Полковник  хочет  его  в  Зуевку  запереть.  На   хрен   это   ему
понадобилось? Не понимаю. И, главное, сам он тоже не понимает.  Вожжа  под
хвост... Да и ты ему голову морочишь, я же вижу...
     Лицо  его  вдруг  сделалось  малиновым,  губы  затряслись.   Разговор
взволновал его, это было ясно, но - почему? И что именно взволновало его в
этом разговоре?.. С ним всегда было так: он совершенно  не  умел  (или  не
желал) скрывать свои чувства, весь был как на ладони  в  этом  смысле,  но
никогда нельзя было понять или даже хотя бы предположить, что это  у  него
за чувства и почему он вдруг так разволновался?  Испуган?  Или  рассержен?
Или сексуально, скажем, возбудился ни с того, ни с сего?..
     Вот и сейчас. Я насел на него  с  вопросами,  а  он  вдруг  замолчал.
Совсем. Он словно бы перестал меня слышать. Застыл с дымящейся сигареткой.
Мерзкая больная улыбочка появилась на  лице  его,  и  вдруг  слюна  начала
пузыриться в углах рта. Он сделался неконтактен, и  я  понял,  что  ничего
больше не добьюсь от него сегодня.
     Мне ясно  было,  что  свидание  с  Красногоровым  произвело  на  него
впечатление совершенно особенное, и это  само  по  себе  представлялось  и
замечательным, и многозначительным. Но меня-то сейчас занимало более всего
не это. Что он сказал Красногорову? Как  подал  себя?  Почему  Красногоров
после этого разговора стал со мною сух и почти враждебен? Надо было что-то
предпринимать, и срочно. Я занялся своими бумагами, сейфом, столом,  а  он
все сидел, почти не двигаясь, - голова набок, глазки  застыли,  и  белесая
пена на губах. И только когда, уже собравшись, уже плащ надевши и с кейсом
своим наизготовку, я позвал его идти, он встрепенулся вдруг  и  сказал  со
странным выражением (боязливо?  с  тоской  какой-то?  или  с  отчаянием?):
"Отстаньте вы от него, ей-богу, честное слово. Нельзя!" "Чего  нельзя?"  -
спросил я его тотчас же, но он уже вскочил, уже сунул  торопливо  погасший
окурок в пепельницу и почти опрометью кинулся из моего кабинета вон.


     Разговор,  который  все-таки  в  конце  концов  состоялся  у  нас   с
Красногоровым, разговор, которого я добивался два дня, который я  у  него,
просто говоря,  выклянчил,  вымолил,  вымучил,  -  разговор  этот  начался
жестко, даже грубо: глаза сощурены и смотрят в сторону,  слова  -  цедятся
сквозь зубы, и сами  слова  -  тяжелые,  твердые  и  холодные,  как  куски
льда....
     - Надоела мне ваша ложь.
     - Я никогда вам не лгал.
     - Да бросьте вы. Надоело. Придумайте что-нибудь  другое,  поумнее  да
поновее.
     - Что я вам солгал? Пример?
     - Да не хочу я этого обсуждать. Что у нас - выяснение отношений,  что
ли? Нечего нам с вами выяснять. Вы хотели поговорить? Ну так говорите.
     - Я хотел объяснить вам...
     - Не надо мне ничего объяснять. Я и так все прекрасно понимаю. Работа
у вас такая. Вот и работайте.
     - Я хотел бы объяснить вам, что здесь - недоразумение...
     - Да какое там недоразумение! Что вы, в самом  деле...  Я  же  сказал
вам: все понимаю, работа специфическая, без вранья ни туда, ни  сюда...  Я
же вижу: глаза у вас как у божьего херувима, но при этом вы  наш  разговор
пишете самым прекрасным образом...
     - Нет. Я не пишу наших разговоров.
     - Слушайте, хватит, а?
     - Я не пишу наших с вами разговоров.
     - Так. Прекрасно. Тогда покажите мне ваш кейс.
     - Кейс? Зачем?
     -  Затем,  что  у  вас  там  магнитофончик.  Тот  самый.   Маленький,
хорошенький.  Только  в  первый  раз  вы  сделали  красивый  жест,  а  вот
сегодня...
     - Вы ошибаетесь,  Станислав  Зиновьевич.  Я  не  пишу  наших  с  вами
разговоров.
     - Не пишете?
     - Нет.
     - Так тогда в чем же дело? Почему бы вам не показать  мне  содержимое
вашего замечательного кейса?
     - Пожалуйста. Смотрите. Прошу вас.
     - Нет уж. Я в чужие портфели не лазаю. Сами извольте открыть.
     - Нет уж! Вы меня оскорбили своим подозрением. Оскорбили. И теперь уж
извольте сами... доводите уж до логического конца... Прошу, прошу!
     - Ах, вот вы как все повернули. Вы воображаете, что можете  подловить
меня на благородстве. "Ах, нет! Ах, извините! Не надо, не надо... Я вам  и
так верю!" Так вот: я вам - не верю!
     И тут он решительно, с самым вызывающим видом, открыл кейс. И  в  тот
же миг проиграл, слава богу, этот наш психологический поединок, потому что
магнитофона в кейсе, естественно, не было, а он-то совсем уже себя уверил,
что магнитофон в кейсе есть, и когда увидел, что так страшно облажался, то
сделался красный как рак и враз  помягчел  на  порядок.  Он  все-таки  был
добрый человек. И честный. Рыцарь. Не то что я. Я сидел с постной миной  и
тихо про себя радовался, хотя чему тут на самом деле было радоваться?  Что
в очередной раз обвел  вокруг  пальца  приличного  человека?  Так  у  меня
другого выбора не было. Не этим  способом,  так  другим.  Не  мытьем,  так
катаньем. Цель оправдывает средства. Что  бы  там  они  не  говорили,  ОНА
всегда оправдывает ИХ. И точка. И все. Магнитофон был у меня  (сегодня)  в
куртке, во внутреннем кармане, но я писал наши  разговоры  совсем  не  для
того, чтобы впоследствии обратить запись против этого всемогущего дурачка.
Наоборот. Чтобы попытаться извлечь что-то важное и норовящее  ускользнуть.
Важное не для меня - для нас обоих. И для будущего. Я верил в наше  с  ним
будущее. Я был тогда другим человеком.


     Оказывается, Ведьмак ему понравился! "А что такого?  Тихий  невредный
такой человечек. Нервничал очень. Жаловался на жизнь..." Но что  ему  надо
было? Зачем он пришел? "Он пришел познакомиться. Сказал, что вас переводят
в другой город, и теперь он будет меня курировать". И это все?
     - Да, пожалуй что и  все...  Вообще-то  он  много  чего  говорил,  но
как-то... обо всем сразу. И очень как-то... ч-черт,  слова  не  подберу...
уютно, что ли? У меня возникло тогда вдруг совершенно  дурацкое  ощущение,
будто мы знакомы с ним лет сто, и что все уже переговорено, и теперь можно
просто так... обмениваться какими-то пустячными замечаниями и  чувствовать
себя при этом замечательно уютно... Слушайте, у вас есть друзья?
     - Да.
     - Ну, тогда вы должны меня понять.
     - Я вас понимаю. Но я не понимаю вот чего...  Он  говорил  что-нибудь
обо мне, о своей задаче, о своих целях?
     -  Я  же  вам  объяснил:  он  пришел  познакомиться...  Он  сказал  -
представиться. Меня как бы передавали с рук на руки,  и  он  старался  эту
процедуру, так сказать, облагородить.
     - Что ему и удалось.
     - Да. Представьте себе. Удалось.
     - Я тогда не понимаю, почему вы так на меня, простите, взъелись? Если
все, что он говорил, вы приняли за правду...
     - А это что - неправда?
     - Да, это неправда. И я не понимаю, почему  вы  обиделись  именно  на
меня, если в эту чушь поверили?
     - Господи! Да вы же мне все время твердили, прямо-таки  своей  честью
клялись, что действуете вы в одиночку, органы здесь не при чем, а это дело
- только мое и ваше... ты, да я, да мы с тобой...
     - Но вы же в это не верили! Вы же ни в какую не желали мне верить!  А
вот когда пришел провокатор, вы поверили ему мгновенно!..
     - Откуда мне было знать, что он провокатор?
     - Ладно, господь с ним...
     - Я и сейчас вовсе не уверен, что он провокатор...
     - Станислав Зиновьевич, я вам уже раза три повторил, что  мы  с  вами
должны верить друг другу. У нас с вами никого, кроме нас, нету. Только  мы
вдвоем, а против нас целый мир...
     - Хм!
     - Не "хм", а именно так оно и есть. Слушайте теперь, как обстоят дела
на самом деле.
     И я ему рассказал все. Все, что знал сам, и все, о  чем  только  лишь
догадывался, и все, что могло в ближайшее время произойти. У меня не  было
специальной цели его запугать,  но  сгущать  краски  я  тем  не  менее  не
стеснялся. Господь с ними, с деталями и с нюансами, но по  большому  счету
на карту сейчас и в самом деле было поставлено все. Или почти все.
     - Да никуда я не поеду, - сказал он нервно.  -  Что  он  сдурел,  ваш
начальник?
     - Он не сдурел. Он просто так решил. Вы видимо не поняли. На вас ему,
простите, глубоко начхать. Он вас использует, чтобы меня сковырнуть. Чтобы
я взбунтовался, и он тогда...
     - Да понял я, понял. Можете быть совершенно  спокойны:  никуда  я  не
поеду, ни в какой пансионат.
     - Станислав Зиновьевич, в нашем ведомстве умеют уговаривать.
     - Возможно. Даже наверняка. Но это не тот случай.
     - Станете невыездным.
     - Плевать.
     - Допуск отберут.
     - Подумаешь. Им же хуже.
     - Уволят. По сокращению штатов. Сейчас, между прочим,  как  раз  идет
сокращение.
     - Ничего. Оно всегда идет. Не  пропаду.  Бог  не  выдаст,  свинья  не
съест.
     Я догадывался, кого и что он имеет  в  виду,  поминая  Бога.  Он  был
отчасти прав: этот его Ежеватов -  крепкий  орешек,  разгрызть  его  будет
непросто  даже  моему  Дорогому  Товарищу  Шефу.  Особенно  сейчас,  когда
Академик врезал дуба. Тапочки, так сказать, поменял.
     На самом деле, меня мало интересовала обсуждаемая проблема. Какая мне
(да и нам обоим)  была  разница:  пансионат  "Зуево"  или  старый  дом  на
проспекте Карла Маркса? В известном смысле  пансионат  даже  лучше.  Но  я
видел, что ему - очень не хочется уезжать (по каким причинам - неважно), и
мне было интересно узнать, как далеко  способен  он  зайти  в  этом  своем
нежелании.
     Видимо,  он  внимательно  наблюдал  за  моим  лицом,  но  понял   мою
озабоченность совсем неправильно.
     - Вы совершенно напрасно сомневаетесь в моей решимости, - произнес он
почти высокомерно. - Если я сказал "нет", значит так  оно  и  будет.  Меня
нельзя запугать.
     Это, вдруг прорвавшееся, высокомерие поразило  меня.  Да,  он  сильно
переменился за последние дни. Временами я переставал понимать его. И уж во
всяком случае я перестал видеть его насквозь,  как  это  было  еще  совсем
недавно.
     - Хм, - я  решил  слегка  подзавести  его.  Он  сразу  вспомнил  свое
собственное "хм" и завелся мгновенно.
     - Я повторяю вам: меня  нельзя  запугать!  -  Однако  же  он  тут  же
спохватился и сказал тоном ниже: - Меня нечем запугать, понимаете?
     - Нет.
     - Ну, нет, тогда и не надо.
     - Человека всегда можно запугать.
     - А НЕ человека?
     Это было сильно сказано. Я поднял руки.
     - Сдаюсь.
     Он разглядывал меня. Словно видел меня впервые. Не исключено, что так
оно и было. Я тоже видел его  (такого)  впервые.  Но  ЕГО  разглядывать  я
позволить себе не мог. Уже не мог. Я уже, кажется, знал свой шесток.
     - Хорошо, - сказал он наконец. - Теперь я хотел бы  узнать  вот  что.
Что будет с Мирлиным?
     - С кем?
     - С Мирлиным. Вы же меня допрашивали - забыли уже? По делу Мирлина?
     - Да, я вспомнил. Но я не знаю... Откуда? Я постараюсь узнать.
     - Постарайтесь. Это важно для меня.
     - Слушаюсь.
     - Спасибо, Веньямин Иванович. А теперь, если у вас нет больше ко  мне
ничего... Нет? Тогда, извините, у меня еще довольно много дел.  Позвоните,
как только узнаете что-нибудь про Мирлина, договорились?



                                    7

     Что произошло с ним за эти дни, пока мы не виделись? Я не знал. (И до
сих пор не знаю). Но я - догадывался. Он вышел на вольную охоту,  и  охота
оказалась удачной. Я тот  час  же  послал  соответствующий  запрос  в  УВД
(список и описание смертельных случаев по городу за последние трое суток),
но ответа получить так и не успел.
     Зато я успел повидаться с Костей Полещуком  и  так,  небрежно,  между
делом, поспрашал его, как там дела у этого Мирлина  (или  как  там  его?).
Выяснилось, что дела у Мирлина - дрянь. У него нашли  огромное  количество
самиздата - всех времен и народов. Это  раз.  На  него  материала  по  сто
девяностой прим - до этого самого и даже больше. "Но это все еще - чепуха,
сам понимаешь, дело ГОРАЗДО ХУЖЕЕ: он обидел обком.  Ты  вообще-то  статью
прочел, халтурщик? Надо было все-таки прочитать. Он не просто обидел обком
-  он  задел  лично  мадам   Круглову,   представляешь,   старик?   Лично,
персонально! Это уже - полный балдец. Такое, знаешь, не  прощается.  Да  и
времена не те, чтобы прощать. Так что - пишите письма. Сколько дадут? А  -
на  полную  катушку.  Уверяю  тебя!  И  не  надейся  и  не  проси...  Если
покается?.. Это смотря КАК он покается. А тебе-то что? Ты же, вроде бы, не
им, ты - свидетелем, вроде бы, интересовался?.."
     Я стал звонить Хозяину, но не дозвонился. Ни  днем,  ни  вечером,  ни
даже ночью. Сначала подходила соседка, говорила, что ничего не знает: ушел
на работу, потом вернулся на пять минут уже затемно, часов в девять, я ему
сказала про ваши звонки, он ничего не ответил, поел, кажется, чаю попил  и
снова ушел, ничего не  сказавши...  После  полуночи  она  перестала  брать
трубку, я делал по двадцать гудков - бесполезно. Видимо,  он  отсутствовал
всю  ночь.  Я  чувствовал,  как  теряю  контроль  над  ним,   даже   самый
минимальный. Что-то с ним происходило. Что-то  решительное.  Я  становился
ему не нужен. Я оставался без защиты. Дело шло к развяз