ее распахнулась им навстречу как  бы  сама
собою.


     Город был мрачен и темен - несколько желтых и розовых окон  на  много
километров улиц и набережных. Машина шла быстро, даже опасно - ее заносило
на поворотах, нельзя так ездить по скользким от  снега,  плохо  вычищенным
мостовым. Все  молчали.  Станислав  сидел,  держа  ком  своего  пальто  на
коленях,  ноги  у  него  мерзли  все  сильнее.  Справа  Сидоренко   сопел,
распространяя запахи табака и казармы. Шофер тоже  был  в  форме,  и  тоже
какой-то унтер, - очень большой, без шеи,  уши  блином,  сутулый,  каменно
неподвижный за рулем. А незнакомец с переменчивыми глазами сидел  рядом  с
водителем, и какие глаза у него теперь были, оставалось неизвестным.
     Город  вокруг  быстро  сделался   незнакомым.   Кажется,   это   была
Петроградская, но  может  быть  и  Выборгский  район.  Гнали  по  каким-то
неузнаваемым набережным, пересекали закоченевшую, в  торосах,  реку,  тьма
стояла на улицах, людей не было, и почти не встречались машины,  тянулись,
тянулись и тянулись каменные, с колючкой поверху, ограды, угрюмо  смотрели
железными   переплетами   строения   фабрично-казарменного   вида,   вдруг
открывался  ярко  освещенный  прожекторами  хоздвор,  где  в  белом   дыму
перемещались черные, с цветными огоньками,  механизмы,  и  снова  налетала
тьма, неуютность, булыжная мостовая в прыгающем  свете  галогенных  фар...
Незнакомый, неприветливый, насупленный  город,  в  котором  не  живут,  не
существуют даже, а только тянут и тянут замасленную лямку -  из  последних
сил, на последних жилах...
     Потом  круто  повернули  в  неожиданный  переулок   (битая   булыжная
мостовая, в ущербных домах - мертвые арки во двор, одинокое желтое  окошко
в первом этаже  за  решеткой)  и  остановились  перед  проходной  на  ярко
освещенном пятачке при железных воротах в трехметровой стене, уходящей  во
мрак вправо и влево.


     Здесь у них получилась заминка. Через ворота их  пропустили,  но  уже
внутри, в тоннеле, заплетенном сплошь  колючей  проволокой,  остановил  их
какой-то  офицер  -  непреклонный,  громкоголосый  и  злобный.  Человек  с
переменчивыми глазами вылез к нему - уговаривать, и уговоры длились долго,
как-то неприлично долго, даже - опасно долго....
     - Я здесь отвечаю!..
     - Нет уж, майор, здесь за все я отвечаю, а не вы!
     - Это вы у себя там за все отвечаете, а здесь - я, и  устав  нарушать
не позволю и не желаю!..
     - Послушай, Константин Ефимыч, давай спокойно...
     Тут голоса понижаются, и слов уже не слышно, только -  умиротворяющее
болботание, а в ответ - короткие непримиримые взрыкивания, и через  минуту
уже  опять  прорываются  и  начинают   нарастать   сварливые   скрипы,   и
раздраженные всхрапы, и командный, пока еще  сдерживаемый,  но  уже  через
силу, скрежет в глотках. И снова - взрыв:
     - ...Не  имею  права  без  документов  пропускать  посторонних  и  не
пропущу!..
     - Это не посторонний, я вам объясняю, это - материал!...
     - Тем более! Без документов - не положено!..
     - Вы понять  можете,  майор,  что  будет,  если  я  его  во-время  не
доставлю?..
     - Я этого понимать не обязан, я действую по уставу и по инструкции, а
вы, товарищ полковник, сами эту инструкцию писали...
     Он слушал и, ему казалось, не слышал этой мерзкой суконной  свары,  и
вдруг что-то произошло: в какой-то момент он  вдруг  увидел  обращенные  к
нему в салоне лица, совсем близко, рядом, перекошенные не то  страхом,  не
то брезгливостью, - румяное сытое лицо Сидоренки, с глазами круглыми как у
совы, и новое ему лицо - лицо водителя, темное,  длинное,  с  продавленным
носом и выдвинутыми вперед, как у громадной  форели,  челюстями.  Оба  эти
унтера глядели на него  испуганно  и  с  каким-то,  кажется,  отвращением,
словно он только что шумно обгадился при всех, и лицо  ихнего  начальника,
товарища полковника, вдруг объявилось тут же, в салоне - глаза у  товарища
полковника  сейчас  были  настороженные  и  решительные,  глаза   хирурга,
нацеленного на первый разрез...
     И тут он понял, что уже некоторое время -  кричит.  Этот  крик  (вой,
вопль,  хрип),  все  последние  дни  сидевший  колом  у  него  в  грудине,
прорвался, наконец,  как  фурункул  прорывается,  и  густым  гноем  хлынул
наружу. Он услышал себя и  сразу  же  замолчал.  Лица  висели  перед  ним,
озаренные неестественным и мертвым  прожекторным  светом,  которым  залито
здесь было все, и страх, перемешанный  с  отвращением,  сменялся  на  этих
лицах недоумением и раздражением.
     - Все, - сказал он им громко. - Все. Больше не буду.
     И тут же их пропустили. Словно этот его вопль  оказался  последним  и
решающим аргументом в суконном споре об уставах и инструкциях.


     Потом они быстро шли  по  длинному  белому  коридору.  По  бесшумному
белому полу. Пахло больницей. Все и здесь  тоже  было  залито  беспощадным
светом, и сухая жара стояла, и  было  в  этом  коридоре  что-то  неуловимо
странное, - какие-то странные люди вдоль стен, или что-то в  раскрытых  то
справа, то слева дверях, или в  растениях,  заплетающих  местами  стены  и
потолок,  или,  может  быть,  звуки  какие-то,  вовсе  здесь   неуместные,
раздавались... Не было ни времени, ни особого желания разбираться во  всех
этих  странностях  -  хотелось  сесть  где-нибудь  в  темном  (обязательно
темном!) уголку, или лучше даже прилечь, закрыть глаза и отвлечься. Но  не
давали ему ни присесть, ни отвлечься - впереди широко  и  мощно  вышагивал
товарищ полковник, а рядом  (слева  и  сзади)  кто-то  железными  пальцами
держал за локоть и направлял. Все были уже  в  белых  докторских  халатах,
белые полы развевались и парусили, пальто пропало  куда-то,  шлепанцы,  не
приспособленные к такому темпу, норовили потеряться, и ноги уже больше  не
мерзли, сделалось тепло и даже жарко.
     Они вошли в комнату, которая после ослепительного коридора показалась
совершенно  темной,  и  он  механически  закрыл  глаза,  чтобы   побыстрее
привыкли.  Комната  оказалась  большая,  в   ней   было   полно   мигающей
разноцветными огоньками аппаратуры, каких-то подсвеченных  снизу  пультов,
слева за стеклянной выгородкой стояла молоденькая медсестра с  испуганными
глазами, тоже подсвеченная снизу желтым и синим, а справа в  едином  ряду,
со  щедрыми  интервалами  между,  светились  в   сумраке   белые   высокие
койки-каталки, - четыре свободные, а на средней лежал Виконт.
     Ему показалось сначала, что все уже  кончено.  (Он  с  самого  начала
убежден был и знал, что вся эта грубая казарменная  суета  -  ни  к  чему:
поздно,  напрасно  и  неприлично.)  Виконт  лежал  маленький,  бело-серый,
абсолютно неподвижный, белели неприятные щелочки между ресницами, какие-то
тоненькие прозрачные трубочки засунуты были ему в обе ноздри, и  еще  одна
трубочка поднималась к  полупустой  капельнице,  и  еще  шнуры,  тонкие  и
разноцветные, тянулись  из-под  ворота  рубашки  к  включенному  монитору,
установленному на длинном (вдоль изголовий всех пяти  коек)  стеллаже.  Но
все-таки окостенелой неподвижности мертвеца  не  ощущалось.  Виконт  дышал
еще. Цеплялся.  На  самом  краешке.  Отчаянно  и  жалко  втягивал  в  себя
тончайшие струйки жизни через все эти трубочки и провода.
     Он сел рядом с койкой на мгновенно  подставленный  стул  и  привычным
движением взял искалеченный сморщенный кулачок в свою левую руку.  Кулачок
был  влажно-прохладный,  совсем  вялый,  но   живой,   и   два   уцелевшие
пальца-коготка тотчас же сжались, вцепились, стиснули  слабо,  отчаянно  и
жадно, как будто ждали его здесь много и много последних часов подряд.


     Он ощущал себя некоей капельницей. Что-то истекало из него и по руке,
невидимой и неощущаемой струйкой, перетекало в бледно-серого,  маленького,
кучерявого, недвижного человечка - очень одинокого в этом мире, почти  уже
в этом мире не существующего... Да и  в  этом  ли  мире  находился  сейчас
Виконт... он же Киконя, бывший веселый шкодник, он же Виктор, оказывается,
Григорьевич  Киконин  -  человек  в  авторитете?  Одинокий  полутрупик   в
сумеречной  комнате  с  бесшумными  огоньками  на  пультах  и   мониторах.
Родственников - нет. Родителей нет практически. А  может  быть,  -  вовсе.
Друзей нет... Есть,  правда,  почитатели,  сотрудники,  коллеги,  ученики,
вероятно, но это же - совсем не то. Твои друзья и твои родичи  это  -  ты,
часть твоя, плоть твоя. А ученики, коллеги, поклонники -  это  всего  лишь
плоды твоей деятельности, как написанные  тобою  статьи,  как  книги,  как
картины... кирпичики, из которых сложил ты дом свой, в  котором  живешь  и
умираешь... У него же никого нет, кроме меня, подумал вдруг  Станислав  со
странным чувством не то удовлетворения,  не  то  страха,  не  то  радости.
Только про меня одного в этом мире он может сказать: "Ты - это я"...


     Но ведь и у меня нет больше никого, кроме него, подумал он  некоторое
время спустя. Теперь - нет. Вот уже несколько суток как нет. Никогошеньки.
Мне надобно держаться за тебя,  Виконт.  Нам  надобно  держаться  друг  за
друга, Виконт,  ваше  сиятельство...  Что  мы  и  делаем.  Он  истерически
хихикнул и стесненно огляделся.
     Никого не было. Даже  девчушка  ушла  куда-то,  исчезла  незаметно  и
бесшумно, забросив свои экраны и пульты. В дверях, правда, стоял кто-то, -
темная фигура в ярко освещенном проеме, Станислав не стал присматриваться,
кто это там и что ему надо. Новое ощущение схватило его,  словно  огромный
невидимый  паук,  выскочивший  из  ничего.  Это  было  ощущение   ледяного
одиночества. До сих пор он казался  себе  неким  ампутированным  обрубком,
корявым инвалидом, у которого безжалостно и внезапно откромсали, оторвали,
повыдергивали большие  куски  тела,  души,  сердца,  мозга  -  всего,  что
попадало под нож и под клещи.  Он  валялся,  кровоточа  и  задыхаясь,  под
ногами  и  взглядами  и  все  тщился,  мучаясь  и  корчась,   заползти   в
какую-нибудь нору потемнее и потеснее... А тут вдруг ему открылось, что на
самом деле он - один. Он до такой степени один, что его  (как  и  Виконта)
уже как бы и нет в этом мире. Кровавый пузырь, какие вздуваются, наверное,
на месте только что отрубленной головы... ("...а вместо  головы  -  пузырь
кровавый...") Ему сделалось страшно, и он понял, что  жизнь  возвращается.
Это не обрадовало его, и не огорчило, он просто  принял  это  к  сведению:
жизнь все-таки  возвращается  опять.  Она  всегда  возвращается,  если  не
приняты специальные меры.


     Часов не было. Ничего не происходило. Ничего не изменялось. Но  когда
он пытался переменить позу, Виконтовы  когти  впивались  ему  в  ладонь  и
становилось больно. В какой-то момент он кроме боли ощутил там  влажное  и
липкое. Это показалось ему странным  и  даже  встревожило,  но  он  быстро
догадался, что это прорвался  водяной  волдырь,  образовавшийся  на  месте
ожога.
     Захотелось в уборную. Вернувшаяся жизнь  брала  свое.  Он  огляделся.
Девушки за пультом не было  по-прежнему,  а  в  дверях  по-прежнему  стоял
неподвижный, черный, неуловимо странный человек, и Станислав  подумал:  он
ведь и позы не переменил с тех пор,  вот  странно.  Человек  этот  казался
манекеном, которого кто-то поставил в проеме дверей - по рассеянности, или
же с умыслом. Только у манекенов в витринах  бывают  такие  ломаные  линии
тела. Только манекены умеют быть до такой степени неподвижными... И тут он
вспомнил белый коридор, по которому они давеча шли как в  атаку.  Странные
люди вдоль стен... И странные люди в глубине  плохо  освещенных  комнат...
Они все были такие же - неподвижные, закоченевшие навсегда манекены... И у
них были синие лица!.. СИНИЕ. Не иссиня-черные, какие бывают у  негров,  и
не иссиня-смуглые, как у некоторых любителей  загореть,  а  именно  синие,
синюшные, - лица удавленников...
     Он попытался рассмотреть, какое  лицо  было  у  того,  что  торчал  в
дверях, но против света оно казалось просто черным, как и все остальное  у
него. Он отвлекся. Виконт вдруг задышал часто-часто, личико его  покрылось
испариной,  толстые  негритянские  губы   жалобно   перекосились.   Что-то
происходило с ним. Что-то необычное. Такого раньше не  бывало.  Раньше  он
просто лежал  в  обмороке  час  или  два,  вцепившись  Станиславу  в  руку
уцелевшими пальцами-когтями, серый, бездыханный, с  пульсом-ниточкой  и  с
закаченными глазами, а потом  вдруг  приходил  в  себя  -  отпускал  руку,
розовел лицом, решительно поднимался на ноги - как ни в чем  не  бывало  -
живой, здоровый и очень раздраженный и недовольный... Но  ведь  раньше  не
было у него никогда ни этой капельницы, ни проводов, вообще  -  врачей  не
было поблизости, и больницы этой, странной, строгой и неприятной...
     Лежи, лежи, бродяга, подумал Станислав с  нежностью,  поразившей  его
самого. Вытяну я тебя, засранца. Всегда вытягивал и сегодня  вытяну  тоже.
Кажется, это единственное, что у меня получается хорошо. Хотя  почему  же?
Моя афоризматика. И мой Антитьюринг. И мой  роман...  Неужели  ради  этого
стоит жить? Не знаю. Потому что главное сейчас не это...
     Главным сейчас было то, что он ощущал  себя  кучей  падали,  рядом  с
которой ходят кругами стервятники. И даже не стервятники  -  смерть  ходит
кругами. Он был средоточием смертей... Говорят,  на  войне  замечены  были
такие: вокруг - огонь, свинцовый ливень, земля поднимается на дыбы,  люди,
словно тряпичные куклы летят во все стороны, рваные, битые, мертвые, а  он
посередине всего этого - как огурчик,  без  единой  царапины,  и  даже  не
запачкается... Не любили таких. И правильно делали. За  что  их  любить?..
"Но ведь я же не виноват!", - сказал он вслух. Виконт не ответил: его  еще
не было здесь.


     Когда стало совсем уже невтерпеж, он, сложно изогнувшись,  что-бы  не
отпускать руки Виконта, забрался под койку и подтянул к себе стоявшую  там
утку. Это было довольно-таки не  просто  проделать,  но  потом  стало  еще
сложнее. Он пыхтел, тихонько рычал и злился. Однако же справиться  все  же
удалось, благо дело было малое (а если бы большое?). Он  даже  не  слишком
набрызгал. Потом, задвинув утку подальше  и  кое-как  заправив  рубашку  в
пижамные штаны (оказывается, он был в пижамных штанах), он  спохватился  и
поглядел в сторону освещенных дверей. Там, слава богу, никого уже не было.
     Он испытывал облегчение, не физическое  даже,  а  какое-то  всеобщее.
Жизнь вернулась, и жить, оказывается, было можно. Можно  было  рассмотреть
комнату. Огромные, с глухими белыми шторами, окна. Низкий  белый  потолок,
выложенный противошумными плитами. (Все белое - цвет  смерти  у  древних).
Сумрачные  ряды  выключенных  мониторов  с  мертвыми   экранами,   и   тот
единственный включенный, к которому тянулись провода  от  Виконта:  четыре
зеленые цепочки импульсов ползли по нему слева направо -  монотонные,  как
сигналы времени... Видимо, все это вместе было палатой усиленной  терапии,
или, говоря попросту, - "реанимацией". А вон в ту, дальнюю, темную  дверь,
они увозят, наверное, тех,  кому  помочь  никакой  усиленной  терапией  не
сумели.  (...Лающие,  бешеные  команды  врача...  сухой   свирепый   треск
разряда... бедное, бледное, мертвое тело, подбрасывающее себя в бессильной
судороге... и оскаленный напористый азарт на  лицах  под  белыми  круглыми
шапочками...)
     Вдруг кошка появилась на пороге - черная, как  тень,  в  ярком  белом
прямоугольнике дверей. Стояла и смотрела, совершенно неподвижная, но в ней
ничего не было от мертвой угловатости манекена -  она  была  красива.  Она
была гладкая, ушастая и усатая, как Киссинджер. Лариска звала  Киссинджера
Ушатик - за его замечательные уши (ухи). Она звала его Умывальник, - когда
он принимался умываться, вылизывая какую-нибудь случайно выбранную ногу до
немыслимого блеска. Она называла его Хвостун - за  его  выдающийся  хвост,
способный раздуваться (по какой-то, всегда неведомой, причине) до  толщины
хорошего полена... Хвостун, Ушатик  и  Умывальник.  Он  выпал  из  окна  и
разбился. И никто помочь ему не сумел. Он умер  ночью,  в  ванной,  молча,
один...
     Почему я никак не могу заплакать? Я хочу заплакать. У меня все внутри
скомкано.  Я  должен  заплакать.  Когда  я  смотрю  в  кино   какую-нибудь
героическую чушь, слезы навертываются, дурацкие и бессмысленные, но  я  не
умею  заплакать,  когда  из  меня  выдирают  с   кровью   куски   жизни...
"Кис-синджер..." - позвал он тихонько, но кошка не пошла к нему - она села
на пороге, и глаза ее вдруг сверкнули, - как всегда неожиданно и чудно.


     Сестра - маленькая, тоненькая,  золотые  кудряшки  из-под  косынки  -
возникла бесшумно,  переменила  капельницу,  потрогала  провода,  а  потом
заглянула под койку и сказала негромко  и  с  удовольствием:  "О!  Это  он
хорошо отмочился!" "Это  не  он,  -  сказал  Станислав.  -  Это  я  хорошо
отмочился..." Сестра даже не посмотрела на него, она  уже  уходила  прочь,
ловко подхватив и полупустую капельницу и наполовину  полную  утку,  и  он
понял, что на самом деле ничего не сказал ей, а только думал сказать, но у
него не получилось почему-то.
     Кошки в дверях уже не было. Импульсы бежали по монитору. После сестры
остался слабый приятный золотистый запах - чистоты, здоровья, нежности.  И
почему-то именно сейчас он понял окончательно:  все  будет  путем.  Подъем
кончился, начинается спуск. Непонятно только было: хорошо это  или  плохо.
Однако, белая мерзкая полоска  между  веками  у  Виконта  исчезла.  Виконт
теперь просто спал. И было ясно, что он проснется.


     Все произошло одновременно.
     Виконт широко раскрыл глаза и улыбнулся сонно, а в дверь стремительно
ворвался товарищ полковник, и еще кто-то с ним, несколько человек,  толпа,
группа, подразделение... Тихая сумеречная комната сразу  сделалась  шумной
от множества энергичных движений и от торопливого дыхания, и запахи  вдруг
возникли, сильные и совершенно  здесь  неожиданные:  табак,  лук,  крепкий
одеколон... Вся эта орава мгновенно  окружила  койку,  Станислава,  встала
стеной, все они были в белых халатах, и все они были военные, и  Станислав
поднялся, предчувствуя недоброе. Однако поначалу никто на него внимания не
обратил, словно бы его здесь и не было вовсе.
     - Виктор Григорьевич, голубчик, ну  как  вы,  голубчик?!  -  вскричал
товарищ полковник, одновременно вполне профессиональными движениями хватая
Виконта за пульс, поворачивая  для  обследования  капельницу,  подкручивая
что-то на мониторе, уже видя, что Виктор Григорьевич - вполне ничего себе,
все с ним о-кей, и скоро будет совсем как огурчик. И все прочие  загалдели
разом в этом же смысле, и видно было, что они и  в  самом  деле  рады  все
радехоньки, что, кажется, обошлось, проехало, слава тебе господи, миновала
их чаша сия, и было как-то не  то  чтобы  странно,  но  как-то  неожиданно
видеть именно на этих лицах совершенно непрофессиональную штатскую радость
и обыкновенное человеческое облегчение. (Лица были  вообще-то  -  жесткие,
военные, с такими лицами - в атаку ходить, а если уж в белом халате, то  -
трупы вскрывать, откусывая попутно от бутерброда с котлетой).
     Виконт уже говорил что-то, отвечал, спрашивал, в  голосе  возникли  и
набирали силу знакомые сварливо-раздраженные нотки -  руку  Станислава  он
отпустил и теперь, не глядя, на ощупь, копался у себя за воротом  рубашки,
отсоединяя провода. Говорили несколько человек  разом.  Кто-то  приезжает,
вот-вот прибудет, кто-то очень важный, и всем  немедленно  надлежало  быть
как штык. В темпе. Виктор Григорьевич,  разумеется,  должен  пока  лежать,
сейчас его перевезут в нормальную палату, но если генерал вдруг  пожелает,
то тогда, конечно, придется... На  этом  они  и  зациклились,  потому  что
Виконт не собирался переходить в нормальную палату, он, наоборот, требовал
свою одежду - сюда, всю и немедленно... Ему пытались  втолковать,  что  об
этом не может быть пока и речи, но речь