-   казался   возбужденным,
взвинченным даже, с порога мне почудилось, что он слегка пьян, но пьян  он
не был, хотя глаза блестели и волосы были взъерошены, как после душа.  Еще
мне  показалось,  что  за  эти  дни  он  сильно  похудел,  и  очень  скоро
выяснилось, что так оно и было. Я спросил его (из вежливости), как  там  в
лесах с грибами, и тут он немногословно,  но  и  не  внушая  подозрений  в
желании что-либо скрыть, рассказал мне о своих неожиданных приключениях.
     Оказывается, в лесу, едва он вылез из машины, на него  напали.  Двое.
Оба - в черном, черные куртки, черные брюки, все на  вид  -  форменное,  и
наводит на мысль о лагере. Мерзкие волчьи  черные  лица,  черная  страшная
речь, ножи, и даже не ножи, а какие-то остро заточенные штыри. Один держал
такой вот  штырь  у  его  горла,  а  другой  обшарил,  -  отобрал  деньги,
документы, грибной нож, все выгреб из карманов до последнего медяка. Затем
они пинками отогнали его в лес, а сами забрались в машину, - он следил  за
ними из-за деревьев - и  попытались  уехать.  Водитель,  видимо,  оказался
никудышный: разворачиваясь, загнал машину в песок и засадил ее так, что  и
трактором не вытащить. Несколько минут они ревели  двигателем,  дико  жгли
сцепление, а машина у них только зарывалась все глубже и глубже. Он  вдруг
понял, что будет дальше, бросился бежать, но они нагнали в мгновение ока -
они были быстрые, легкие и свирепые как псы, - опять  же  пинками  вернули
его к машине и заставили выталкивать ее из песка. Один сидел  за  рулем  и
газовал, а второй вместе с ним толкал  машину.  Ничего  не  вышло,  машина
засела еще безнадежнее, и он подумал, что вот теперь  его  убьют,  но  они
только примотали его к дереву - в глубине  леса,  подальше  от  дороги,  -
примотали ржавой колючей проволокой да еще приковали наручниками, так  что
он даже пошевелиться сначала не смог. А  потом  они  ушли,  -  исчезли  за
кустами и за стволами так же беззвучно и мгновенно, как и появились.
     Он простоял прикованный двое полных суток, пока не наткнулся на  него
разъезд автоматчиков на БТРе, которые искали беглых и прочесывали лес. Они
освободили его, перекусив и отмотавши проволоку, выдернули  ему  из  песка
"запорожец", напоили, накормили и сдали местной  милиции,  на  чем  все  и
закончилось. Документы - совершенно неожиданно - обнаружились в  бардачке,
куда их  впопыхах,  видимо,  забросили  бандиты,  ну  а  деньги,  конечно,
пропали, да и господь с ними...


     Я слушал его, раскрывши рот. История эта  показалась  мне  совершенно
фантастической  -  по  целому  ряду  своих  параметров.  Но  более   всего
насторожило меня то обстоятельство,  что  на  стене  его  гостиной  -  при
фотографии  Солженицына  -  не  было  теперь  наручников.  Это   маленькое
открытие, которое я поспешил сделать, пока он ходил в кухню заварить новый
чай, меня буквально сразило,  я  почувствовал,  что  могу  сейчас  узнать,
понять, уловить, выяснить  что-то  очень  важное  о  нем,  но  это  важное
ускользнуло от меня в тот вечер, я только остался в убеждении, что вся его
история есть выдумка,  но  -  зачем?  Цель?  Смысл?  И  кого,  собственно,
хотелось ему обмануть?


     Его должны были убить. Его не могли не убить. Это  так  же  очевидно,
как и то, что его НЕ убили.
     Как минимум, его должны были раздеть. Живого или мертвого.  В  побеге
гражданская одежда, бывает, важнее документов. Важнее денег. Важнее всего.
     В багажнике машины они у  него  все  перевернули,  словно  спрятанное
золото там искали, но не взяли при  этом  НИЧЕГО.  Палатка  осталась,  два
крепких еще, хотя и бывалых, ватника, брезентовый плащ, удочка,  спиннинг,
рыбачья   куртка   с   брезентовыми   штанами    -    все    осталось    в
неприкосновенности...
     Я  узнал  это  уже   на   другой   день,   когда   поехал   туда,   в
Старо-Никольское,  попросил  у  тамошних  мильтонов  протоколы  и   вообще
поспрашивал у них, что и как.
     Беглых к этому моменту все еще не поймали. Их было трое (а не  двое),
все - по сто сорок пятой, у всех пять лет, сидели в здешней спецзоне, были
на хорошем счету и вдруг - сделали  ноги.  То,  что  они  не  решились  на
мокрое, само по себе не так уж и удивительно,  и  то,  что  с  машиной  не
сумели справиться - тоже смотрится нормально, ни у кого из них прав нет  и
никогда не было, а вот то, что они ничего полезного себе не взяли,  только
деньги одни... Куда они с этими деньгами сунутся? При своих-то бушлатах да
при харях своих протокольных?..
     Откуда на месте происшествия взялась колючая проволока?  А  там  ведь
танкодром рядом, и старый артиллерийский полигон, там вообще - запретзона,
но эти грибники полоумные лезут очертя голову, куда им не велят,  а  потом
сами жалуются...
     Наручники? Да, были какие-то...  Ермолаев,  куда  наручники  полОжил?
Ага, вот они... Те самые? Точно так. А что это за  маркировка  у  них,  не
знаете? Какая маркировка? А-а... Да, листочки какие-то...  или  козявки...
Ермолаев, покажи свои  наручники...  Ну-ка,  ну-ка...  нет,  на  этих  нет
ничего. А на этих вот  -  есть...  Интересная  картина.  Никогда  я  такой
маркировки не видел, да и вообще - никакой. А может,  просто  внимания  не
обращал?..


     Я попросил, и Ермолаев, посадив меня в люльку и почтительно напяливши
мне на голову шлем, отвез меня на мотоцикле к месту происшествия.  Сначала
тарахтели мы по  шоссе,  потом  свернули  с  асфальта  на  лесную  дорогу,
хорошую,  песчано-каменистую,  оберегаемую  от   посторонних   и   угрюмым
"кирпичом", и грозной надписью "СТОЙ! ОПАСНАЯ ЗОНА!" Там  и  колючка  была
когда-то, но от старости  столбы  покосились,  а  проволока  скрутилась  в
ржавые мотки.
     Ермолаев места знал нетвердо. Спервоначалу мы  промахнулись,  вынесло
нас к обрыву в песчаный  карьер  -  внизу  оплывшие  горы  песка  и  глины
громоздились, и блестела под солнцем вода в лужах, в канавах и в  обширных
ямах, оставшихся на месте танковых позиций... Вообще  лес  там  был  везде
веселый, теплый, песчано-сосновый, а между молодыми сосенками чуть  не  по
пояс заросло все лиловым вереском, и,  как  водится,  все  полянки  и  все
многочисленные дорожки смотрелись на одно лицо,  я  уже  был  готов  рукой
махнуть  (ну  что  там  можно  было  такое-этакое  обнаружить   на   месте
происшествия?), но Ермолаев оказался мужиком настырным и лицом в грязь  не
ударил - нашел-таки, в конце концов,  район  событий,  так  что  я  своими
глазами увидел все: и перекопанный, пополам с сухим валежником, песок, где
сидел по яйца "запорожец", и остатки колючей проволоки по сторонам,  и  то
дерево, к которому прикован оказался мой Красногоров...
     А неподалеку от  этого  дерева,  метрах  в  пятнадцати,  где  заросли
вереска были особенно густы, обнаружил я старый,  совсем  трухлявый  белый
размером с хорошую сковороду, а рядом с  ним  -  канистру.  Канистра  была
двадцатилитровая, пустая и даже сухая, зеленая краска с нее  пооблупилась,
и  ржавчина  местами  проступила,  но   у   меня   осталось   определенное
впечатление, что лежит здесь эта канистра недавно. Ермолаев  был  того  же
мнения, но он не склонен был  придавать  моей  находке  хоть  какое-нибудь
оперативное значение. Заливал кто-нибудь бак, облился  весь  и,  матерясь,
забросил вонючую дуру подальше, чтобы просохла и не отсвечивала  тут,  где
люди, скажем, сидят и закусывают. А потом - забыл. Обыкновенное дело.
     Я не стал с ним спорить. Я чувствовал, что дело - не обыкновенное.  Я
взял канистру с собой, чтобы показать ее хозяину (я уверен  был,  что  это
канистра Красногорова) и посмотреть, что будет, когда он ее увидит  и  что
он скажет по этому поводу. Но ничего толкового у меня  из  этой  затеи  не
вышло.
     Да, канистру свою он  узнал,  но  не  обрадовался  ей,  а  скорее  уж
наоборот  -  у  него  даже  рот  повело,  словно  от  приступа  внезапного
отвращения, но этим все и кончилось. Да, сказал он  спокойно.  Канистра  -
пропала.  Спасибо,  что  привезли.  Наверное,  эти  бандюги  ее   зачем-то
выволокли из багажника, а потом бросили, он этого ничего не помнит, не  до
того ему тогда было... Она вообще-то была  у  него  пустая.  Без  бензина.
Лежала в багажнике просто так, на всякий случай, он заправлять ее  даже  и
не собирался, ни к чему, бак полный, а до  города  -  всего-то  километров
сто, рукой подать...
     И он заговорил о другом."


     - Я знаю, что там на самом деле с  вами  случилось,  -  сказал  Ваня,
Красногорский-младший, когда они  снова  встретились  два  дня  спустя.  -
Хотите, скажу?
     Станислав смотрел на него  сквозь  зажмуренные  веки  и  слушал,  как
сердце вдруг принялось толкаться в ребра изнутри -  глухо  и  неровно.  На
хрен ты мне сдался с твоими откровениями, подумал он с неожиданной злобой,
но вслух проговорил совершенно спокойно:
     - Н-ну что ж... Скажи, если хочется.
     - Они вас опустили... - сказал Ваня, а когда Станислав  от  удивления
широко раскрыл глаза, пояснил: - Изнасиловали.
     - Откуда ты это взял? - сказал Станислав ошеломленно.
     - Знаю. Вы их нашли?
     - Нет.
     - Найдете?
     - Не знаю.
     - Надо найти. Если хотите, я возьмусь за это дело.
     - Пятнадцать лет прошло, - проговорил Станислав медленно. - С  гаком.
Пора бы и забыть.
     Многое и многое он забыл. Но несколько картинок осталось....
     Пасмурное небо. Качающиеся  вершины  сосен.  Пустая  канистра  летит,
кувыркаясь, и  продолжает  кувыркаться,  подскакивая  среди  вереска...  И
вонючий холодок быстро подсыхающего бензина... И - нет зажигалки. Нет. НЕТ
ЕЕ!..
     Хорошо бы, все-таки, забыть об этом совсем, подумал он.
     - Некоторые вещи забывать нельзя, - сказал Ваня,  блестя  глазами.  -
Есть вещи, за которые мало убить, надо - замучить.
     Сердце снова сделало перебой.
     -  Откуда  ты  взял  эти  слова?  -  спросил  Станислав,  преодолевая
накатившую дурноту.
     - Какие?
     - "Мало убить - надо замучить"?
     - Не знаю, - сказал Ваня с удивлением. - Какая разница?
     Разница была, и довольно существенная, но Станислав больше  не  желал
говорить об этом.
     - Ладно, - сказал он. - Продолжим. Что ты еще умеешь?..



                                    6

     "...Две темы занимали его. Во-первых, он вдруг высказал любопытнейшее
наблюдение по поводу моей  папки.  (Я  видел  теперь,  что  он  безусловно
внимательно прочитал все дела и не просто прочитал - он проанализировал их
и весьма основательно). Он заметил нечто общее и нечто важное, некий пусть
странный, но вполне определенный мотив у тех, кто хотел ему добра и к кому
он сам относился как минимум нейтрально, а именно: все они  хотели,  чтобы
он уехал из Питера.
     Саша Калитин - звал в Москву.
     Габуния, мамин ухажер и грядущий отчим, - намеревался всех  увезти  к
себе в Поти (или в Батуми?).
     Писатель Каманин рекомендовал его в Индию... Свежепокойный Академик -
на два года в Беркли...
     Тут он замолчал, терпеливо наблюдая, как я перевариваю  сказанное,  а
потом добавил, как бы сквозь зубы: "А если бы дети родились  благополучно,
мы все должны были переехать в Минск..."
     Переоценить это его наблюдение было невозможно.  Я  тут  же  мысленно
добавил сюда физика Шерстнева, старания которого означали для Красногорова
- лейкемию, может быть, и не обязательно,  но  уж  безнадежно  далекий  от
Питера Арзамас-16 или иную дыру той же степени отдаленности - без  всякого
сомнения. Было ясно, что наблюдение безукоризненно точное, но и пяти минут
хватило, чтобы понять, как мало оно нам добавляет по существу.
     Однако, мы поговорили об этом некоторое время.
     - Ну что же, - сказал я в заключение (как бы  шутливо,  но  на  самом
деле  вовсе  не  шутя),  -  значит   столицею   вашей   будет   Ленинград.
Замечательно. "И перед новою  столицей  увяла...  или  померкла?..  старая
Москва..." как что-там какая-то вдова...
     Он снова кривовато ухмыльнулся, но это была -  ВСЯ  его  реакция.  На
самом деле, другая тема его сейчас  интересовала  гораздо  больше.  Мягко,
осторожно, иносказаниями принялся он выяснять мое  мнение  по  вопросу:  а
нельзя ли как-то поставить  прямой  эксперимент?  Спровоцировать,  скажем,
нападение.... или даже - организовать некое нападение... В  конце  концов,
если определенные сверхъестественные свойства и в самом деле ему  присущи,
надлежит, наверное, их каким-то образом тренировать, не так ли?..
     "ТАК!!!  Именно  ТАК!"  -  хотелось  закричать  мне  во  весь  голос.
Наконец-то, кажется, он чего-то ПОЖЕЛАЛ.  Но  я,  разумеется,  кричать  не
стал,  а  самым  спокойным  образом  разъяснил  ему  положение  дел.  Если
нападение НАСТОЯЩЕЕ, он рискует жизнью, здоровьем и  так  далее;  если  же
оно,  так  сказать,  экспериментальное,  то,  скорее  всего,   ничего   не
произойдет вообще - Рок не  станет  расходовать  заряды  по  пустякам.  Он
ухватил суть дела моментально.
     -  А  если  я  не   буду   знать,   настоящее   это   нападение   или
экспериментальное? - спросил он. - Можно ведь организовать все так,  чтобы
я заранее не мог ничего знать сколько-нибудь определенно.
     - Организовать это можно, - согласился я. -  И  вы  ничего  знать  не
будете. Но Рок - будет. А решения  принимает  Рок,  а  не  вы...  ПОКА,  -
добавил я по возможности многозначительно.
     Он и это, оказывается, понимал. Более того, - небрежно,  на  меня  не
глядя, как нечто само собою разумеющееся - он бросил:
     - Да вы же, наверное, уже все эти  эксперименты  проделали,  Веньямин
Иванович... - и вдруг глянул мне прямо в глаза. - Или нет?
     Черт возьми! Это был другой человек! Это был и  в  самом  деле  ОН  -
большими буквами, самыми  большими!  Наконец-то  я  увидел  свет  в  конце
туннеля, и свет был яркий, слепящий и обжигающий.
     Я, не колеблясь, доложил ему о своих попытках  провести  experimentum
crucis. Он поверил - и не поверил.
     - Черт возьми, - сказал он, - и это все, на  что  способна  оказалась
ваша организация?
     Я почтительнейше напомнил ему, что им занимаюсь я, один,  единолично,
организация здесь так, с боку припеку.
     - Ой ли? - он весь скривился, и я понял, что мне предстоит решать еще
одну чисто практическую задачу: надо ли убеждать его, что  он  имеет  дело
ТОЛЬКО со мной, или  полезнее  оставить  его  в  подозрении,  что  я  лишь
щупальце тысячерукого спрута, специальный агент всемогущих органов. Каждая
из этих позиций имела свои плюсы и минусы, и вот так, сходу, без  анализа,
я сделать выбор не решился.


     (Анализ-матанализ. У нас очень  любят  это  солидное  и  высокомерное
слово, намекающее на некую элитность, особость и  недоступность.  Какие-то
обширные машинные залы видятся за этим словом, серьезные люди в очках и  в
белых халатах, с рулонами вычислительной бумаги в руках, усталый  Шеф  над
картой Европы... А на самом деле, это знаешь что? Это я - в  переполненном
троллейбусе на одной ноге среди потных тел,  а  в  голове  у  меня  жужжат
варианты: если я для него органавт, то я - авторитет, страх, сила,  и  это
ценно, но с другой стороны, если я одиночка - мне можно довериться,  можно
сделать меня своим, можно на меня  рассчитывать  полностью...  Если  я  из
органов - я в деле хозяин, органы все решают, а если я сам по себе - он  в
деле хозяин, он  все  решает...  Что  ему  больше  понравилось  бы?  Какой
вариант? Если он любит власть, первым любит быть и желательно единственным
- один вариант. Если предпочитает крепкое надежное руководство, если он по
натуре своей исполнитель, - вариант  противоположный...  А  если  ему  все
равно? А если он и сам про себя  не  знает,  что  ему  предпочтительнее?..
Неважно. Он не знает, а я знать - должен. Обязан. Намерен. Потому  что  не
его судьба сейчас решается, а моя... Поэтому начнем  сначала.  Если  он  -
такой, значит, я должен быть  этаким.  А  если  он  -  разэтакий,  то  мне
надлежит то-то... Вот тебе и весь анализ).


     Анализ это хорошая штука, но в реальной нашей жизни очень  часто  все
идет не в соответствии, а вопреки.
     Дорогой Товарищ Шеф  проделал  собственный  анализ,  и  приговор  мой
оказался подписан даже раньше, чем я мог это  себе  представить.  Тут  все
дело было в том, что ДТШ мой был человек с параноидальным складом психики.
Если он  верил  сотруднику,  то  верил  истово,  до  потери  контроля,  до
нелепости, у него словно бы затмение наступало  во  время  этих  приступов
доверия, переходящего в обожание, почти отеческое. Но уж если возникало  у
него сомнение, пусть даже самое ничтожное,  микроскопическое,  пусть  даже
нелепое и ни на чем серьезном не основанное - все, конец, и никаких шансов
уже не было ни оправдаться, ни объясниться. (Говорят, товарищ  Сталин  был
такой же, с тем отличием, однако, что не любил никого никогда и не доверял
никому - без каких-либо исключений).
     Абсолютно   невозможно   было   угадать,    что    там    в    недрах
сознания-подсознания (а может быть, и надсознания) слетало у него вдруг  с
нарезки, какие зубчики выходили из  зацепления  и  почему  начинал  сбоить
основательно отъюстированный, казалось бы,  механизм  доверия  и  приязни.
Какой-нибудь _н_е _т_а_к_о_й_ взгляд. Или слово, неверно им,  может  быть,
понятое. Или неуместная улыбка... По моим наблюдениям особо  стремительные
и катастрофические последствия способна была вызвать именно  неуместная  и
несвоевременная улыбка, так что в его  присутствии  я  старался  соблюдать
всегда  замогильную  серьезность,  и  даже  когда  в   приступе   хорошего
настроения он принимался рассказывать анекдоты, я  норовил  выражать  всем
своим обликом отнюдь не опасное веселье, а скорее восхищение тонким вкусом
и завидным чувством юмора благосклонного моего начальства.
     Он и меня вот так же возлюбил в самом начале, с первого же моего  ему
представления, и продвигал,  и  дорогу  мне  расчищал,  и  перед  высокими
инстанциями за меня ручался, а потом - определял меня своим наперсником, и
главным советником, и даже вроде бы  главной  надеждой  своей  -  грядущим
своим преемником... А вот теперь - крутой разворот на сто  восемьдесят.  И
дело здесь было не в дерзкой улыбке  (не  было  дерзких  улыбок)  и  не  в
опрометчивом суждении (не  было  опрометчивых  суждений  и  даже  быть  не
могло). А просто пришла пора меня менять. Просто чудовищная  интуиция  его
подсказала ему - не словами, разумеется, и вообще даже не  голосом,  пусть
бы и внутренним, а - лишь легонько дохнула в ухо его  вечно  настороженной
души, что  Красногорский-то  _о_т_о_ш_е_л_,  самостоятельный  стал,  ведет
какую-то _с_в_о_ю_ партию и вообще _п_о_ч_у_ж_е_л_!.. Пора менять.


     (Он   был   человек   решительно   незамысловатый.   И   всегда   это
демонстрировал.  И  любил  учить  незамысловатости  своих  наперсников   и
клевретов, меня в том числе. В этом отношении  он  был  похож  на  другого
великого человека, а именно - на фюрера немецкого народа: у него тоже  был
дефект, который у фюрера носил название Redeegoizmus, а у ДТШ - недержание
речи. Он учил. Самое главное в нашем деле, учил он, это доклад, - во-время
подготовленный, простенько  составленный  и  положенный  на  нужный  стол.
Остальное все - мура, остальное само пойдет. Очень любил он рассказывать -
всегда одними и теми же словами, - как совсем еще  молоденького  направили
его в посольство тогдашней Латвии. Или Литвы. Он их все время путал  -  то
ли шутил он таким незамысловатым способом, то ли и  вправду  их  не  очень
хорошо различал. Так вот там,  в  посольстве,  все  друг  друга  судорожно
боялись и перед  начальством  лебезили  напропалую  -  кто  перед  военным
атташе, кто перед кадровиком, и все - перед послом. А он - он сразу понял,
кто в этом доме главный: швейцар, он же гардеробщик, он же и охранник. Так
что он этому швейцару - то анекдотец новейший преподнесет, то бутылочку, а
то просто с ним покурит, покалякает за жизнь... "Потом, когда наши пришли,
всех их там п