закрытом
гробу). Виконт считал его самым из нас талантливым... Что ж,  очень  может
быть, так оно и было. (Хотя прорывалось в  нем  иногда  что-то  невыразимо
плебейское,  какая-то  коммунальная  поганая  муть,  и  тогда  Виконт,  не
опускаясь до свары, брезгливо говорил ему: "Пробелы  в  твоем  воспитании,
братец, сравнимы разве только с пробелами в  твоем  же  образовании..."  И
Сашка словно бы осекался на полном скаку). Теперь это уже  все  не  важно.
Что со статьей делать, вот  вопрос?  Сжечь?...  Нет...  Хрена  вам.  Пусть
лежит. А в чем, со-с-но, дело? Вполне  партийная  статья.  Партия  осудила
культурную революцию в  Китае?  Вот  и  Сашка  Калитин  -  тоже.  И  даже,
насколько я помню, - С НАСЛАЖДЕНИЕМ......
     Откуда у нас это ощущение вины перед ними? Им мало,  что  мы  молчим,
пришипившись, голосуем ЗА и послушно торчим  на  ихних  вонючих  митингах.
Почему они еще вдобавок требуют, чтобы мы их любили? Мы ведь никогда их не
полюбим, и они это отлично знают. И напористо требуют,  однако,  чтобы  мы
ДЕЛАЛИ ВИД, что их любим. Мы обязаны делать вид, что лижем  ихнюю  жопу  и
притом - с наслаждением... Таковы правила этой  интересной  игры.  А  если
тебе не нравится, выбирай: на Восток или на Запад? И  скажи  еще  спасибо,
если тебе дадут возможность сделать этот выбор самому.
     Он вспомнил вдруг, как среди ночи, перебудив весь дом,  позвонила  из
Москвы преподобная Азора, последняя Сашкина блядища, и закричала в трубку:
"Слава! Слава! Он умер! Слава! Как я теперь буду жить!.." Он  бросился  на
вокзал, билетов было не достать, да и денег ни у кого ни черта не  было  -
они с Семеном и Жекой добирались до Москвы на электричках (оказалось,  это
и в самом деле возможно!) - всю ночь и все следующее  утро...  Похоронили.
Вернулись в Питер. А еще через два дня пришло  письмо  с  того  света.  От
мертвого Сашки. Написанное и брошенное в ящик за несколько, видимо,  часов
до смерти... Он писал в постскриптуме: "Я надыбал  тебе  классную  работу,
Стас. Приезжай немедленно. Деньги высылаю сегодня же. Подробности - не для
почты и не для телефона..." Это был  период  (краткий,  но  малоприятный),
когда Станислав оказался вдруг на обочине и подрабатывал,  разнося  газеты
от своего  почтового  отделения.  Что  Сашка  ему  тогда  надыбал?  Денег,
конечно, никаких не пришло. Да и само письмо было странное, отрывистое,  с
ерническими стихами и пустяковыми новостями. А в конце, уже после подписи,
- постскриптум. Теперь никто и ничего уже более не узнает. Да и надобности
особой нет. Хотя, с другой стороны, если бы Сашка прожил бы тогда еще хоть
неделю, и если постскриптум его не был пьяной болтовней... Жил бы я сейчас
на Москве и горюшка не ведал...


     Уже в начале второго ночи заявился Виконт,  мрачный  и  раздраженный.
"Архивы чистишь? - спросил он желчно.  -  Зря  стараешься.  Во-первых,  не
будет тебе никакого обыска, не нужен ты никому. А во-вторых, всех улик все
равно не спрячешь". "Спрячу". "Не спрячешь. Физиономии своей кривой никуда
не  спрячешь.  И  лживых  своих  глазок.  И  речей,   полностью   лишенных
административного восторга..." "Ладно. На  себя  лучше  полюбуйся..."  Они
препирались в этом духе минут десять, а  потом  Виконт  спросил:  "Что  ты
собираешься делать с романом?"  "Ничего,  -  сказал  Станислав,  несколько
потерявшись. - А зачем?" "Спрячь", - посоветовал Виконт кратко. "Да на кой
ляд? Кому он мешает?" Тогда Виконт сухо, но энергично напомнил ему историю
с романом Гроссмана. "Но я-то - не Гроссман!.." "Не будь идиотом.  Заберут
и не вернут. Переписывать захотелось? Заново?  Все  сначала?.."  Это  было
резонно. Станислав медленно закурил. Фантазия  его  уже  работала.  Виконт
смотрел на него поверх своей трубки печально и строго.
     - Сволочи, - сказал Станислав с горечью. - Что  они  с  нами  делают?
Ведь мы же вполне добропорядочные, мирные и безобидные  обыватели.  Какого
хрена делают они из нас подпольщиков?..
     Он уже знал, кому он отвезет роман. Это должен быть человек абсолютно
верный и в то же время такой, про которого никто не скажет, что  он  самый
близкий из друзей и к которому, поэтому, _н_е _п_р_и_д_у_т_.
     - А ты куда свой самиздат засунул? - спросил он и тут же  поправился.
- Не надо, не надо, не говори. Дурацкий вопрос. Извини.
     Виконт ухмыльнулся.
     - Пыток боишься не выдержать? - осведомился он вкрадчиво.
     И тогда Станислав вдруг спросил:
     - Слушай, а почему они у тебя там все такие синие?
     Он очень давно хотел задать этот вопрос, но сдерживался, понимая, что
это - мягко говоря, вопрос неуместный. А сейчас вот решил не  сдерживаться
и тут же об этом пожалел. Глаза Виконта словно закрыло заслонками изнутри.
Он  замер.  Несколько  секунд  в   комнате   висела   тишина,   совершенно
неестественная, потом Виконт сказал:
     - Ты рассказывал об этом кому-нибудь?
     - Нет. За дурака меня считаешь?
     - Не знаю, - сказал Виконт,  неприятно  улыбаясь.  -  Может  быть.  Я
надеялся, что ты тогда ничего не видел. А  если  и  видел  что-нибудь,  то
забыл.
     - Так оно и есть. Можешь не беспокоиться.
     - Осел. Не мне надо беспокоиться об этом, понимаешь? НЕ МНЕ.
     - Ну ладно. Ну - все. Молчу. Извини.
     - Хорошо, - сказал  Виконт.  -  Будем  надеяться,  что  ты  и  раньше
понимал, как к этому следует относится, а сейчас понял окончательно.
     Станислав кивнул. Он чувствовал себя треплом, вроде Мирлина.  (Мирлин
был уверен, что Виконт в своем "ящике" занимается получением практического
бессмертия. Это единственное, по мнению  Мирлина,  чем  должен  заниматься
каждый порядочный "ящик". "Откуда ты знаешь, сколько  раз  умирал  Сталин?
Прежде чем о его смерти все-таки объявили? А покушение на Кастро - оно  же
удалось, на самом деле! То-то американцы  охренели,  когда  он  через  две
недели снова вылез на трибуну как новенький! А сколько раз будет  помирать
наш Лелик? Один раз, если хочешь знать, он уже отдавал богу душу. И -  как
огурчик. Только дар речи некоторым образом поутратил - так он никогда и не
был у нас демосфеном. Я так и вижу, как лет этак через тридцать сидит наше
Политбюро в полном  составе:  двенадцать  трижды  воскрешенных  мертвецов,
каждому по сто с гаком, лыка уже не вяжут, но  -  правят!.."  "Очень  даже
может быть, - подхватил тогда Станислав.  -  И  все  двенадцать  -  синего
цвета." Он тут же прикусил себе язык, но Мирлин, кажется,  не  обратил  на
его реплику никакого внимания - видимо, перед глазами  его  стояли  совсем
другие картины).
     - Ладно, - сказал он, засовывая папки в полиэтиленовую сумку. -  Все.
Поговорили. Все свои слова беру назад. И не беспокойся.  Я  трепло,  но  -
исправимое. Поехали с Богом...



                                    6

     Лето началось жарой необыкновенной. Асфальт подтаивал уже с  утра.  В
мутном знойном небе плавал назойливый тополиный пух -  белые  войлоки  его
жаркий ветер мотал по мостовым.  В  пригородных  зонах  горели  торфяники.
Приказ был отдан - не пускать никого в леса, особенно на  автомобилях.  На
работе потные осатанелые люди страстно спорили, что правильно: держать все
окна настежь, или наоборот закрыть их  плотно  и  еще  занавесить.  Белыми
знойными  ночами  из  подвалов  поднимались  сонмища  комаров-мутантов   -
бесшумных и кровожадных, как пираньи. Тепловые удары стали обычным  делом,
словно многомиллионный  город  перенесло  вдруг  в  пустыню  Бет-Пак-Дала.
Соседка грохнулась  в  обморок  прямо  на  кухне  -  "сомлела".  Станислав
перепугался насмерть, но все обошлось: к вечеру прискакал ее новый  хахаль
- седой плотный человек с вкрадчивой повадкой квартирного  вора  -  принес
бутыль излюбленного портвейна "три семерки", и до глубокой ночи доносилось
от них тихое, сдавленное пение: "Хас-Булат удалой" доносился, а также "Как
день хорош, как солнца луч приятен..." и "Каким ты был, таким остался..."
     Утром Станислав, невыспавшийся, потный и  злой,  был,  немедленно  по
приходе, зван к Ежеватову.
     -  Садись  писать  отчет  по  АНТИТЬЮРИНГу,  -  сказал   без   всяких
предисловий  товарищ  начальник,  тоже  потный,  тоже  злой   и,   видимо,
невыспавшийся. - В темпе. Завтра чтобы был.
     - Зачем это вдруг?
     - А затем, что Академик наш вчера обувку поменял, - сказал Ежеватов с
такой кривой ухмылкой, что Станислав сразу же  понял,  о  чем  речь,  хотя
эвфемизм ежеватовский был ему вовсе незнаком.
     - То есть? - спросил он на всякий случай.
     - То есть - коньки отбросил. Выпрямился. Дуба врезал... Наконец-о  мы
дождались этого печального события.
     - Ясно, - сказал Станислав, не испытывая никаких эмоций.  -  Вообще-о
он, по слухам, был - не очень?
     - Он был очень даже "не очень". Если всех,  кого  он  заложил,  раком
поставить, то они протянутся отсюда аж до Большого Дома. Но  с  ним  можно
было работать, понимаешь в чем дело... У него были  _м_и_н_у_т_ы_,  и  вот
тут его надо было  ловить...  Он  почти  уж  согласился  тебя  с  Зинаидой
отправить в Беркли на стажировку. И АНТИТЬЮРИНГ наш ему нравился. А теперь
будет на его месте мудила Всехсвятский: АНТИТЬЮРИНГ он постарается закрыть
на хер, а в Беркли поедет, соответственно, не Красногоров из  ВНИИТЭКа,  а
какой-нибудь Серожопов из НИИСТО. Понял расклад?
     Станислав  расклад  понял,  но  остался  к  нему  вполне  равнодушен.
АНТИТЬЮРИНГ ему уже малость поднадоел, а  про  Беркли  услышал  он  сейчас
впервые, а потому горечь несбывшегося (самая горькая штука  на  свете)  не
могла зацепить его своими ядовитыми крючьями по-настоящему.
     Он пошел писать отчет и писал его весь день, без  обеда,  только  чаю
попил с сухарями. В пять часов все из лаборатории ушли, стало тихо и даже,
кажется, прохладно. В шесть заглянул перед уходом Ежеватов,  полистал  уже
готовые  страницы,  рассказал  байку  из  серии  "Тук-тук.   Кто   там?.."
("Тук-тук. - Кто там? - КГБ. - Что надо? - Поговорить.  -  А  сколько  вас
там? - Двое. - Вот и поговорите"),  сообщил,  что  Академик  завещал  себя
отпевать в Никольском соборе ("В обкоме все на рогах стоят, яйца  на  себе
кусают...") и ушел, хрустя последним сухарем. Станислав остался и  дописал
черновик до конца. Было уже - половина восьмого.
     Он подъехал к дому около восьми. Аккуратно подрулил на свое место,  у
фонаря (чтобы вору  неудобно  было  взламывать  хотя  бы  правую  дверцу),
выключил двигатель и посидел немного за рулем,  глядя  перед  собой  вдоль
сизого от жары проспекта.
     Ветер валял по мостовой белые войлоки тополиного пуха. Бухала баба на
стройке супер-отеля. Курсанты ВМА тощими зелеными петушками выскакивали из
проходной. Небо было мутное, белесо-голубое. Было лето.
     Он вылез из машины и сейчас же,  не  успев  одернуть  себя,  поглядел
вверх на свои окна. Окна, естественно, были  закрыты.  Он  отвел  глаза  и
принялся старательно запирать машину: защелка правой дверцы... дворники  -
снять... наружное зеркальце - снять. Левая дверца...
     В парадной он почти столкнулся с какой-то женщиной и отступил,  давая
ей дорогу. У нее было смуглое лицо  и  спокойные  серые  глаза  с  черными
ресницами.
     Она сказала:
     - Здравствуй, Слава, - и только тогда он узнал  ее.  Это  была  Пола.
Сорокалетняя Пола.
     - Здравствуй, - сказал он.
     Они стояли  в  парадной  и  глядели  друг  на  друга.  Молча.  Долго.
Наверное, целую минуту. Потом толпа мелких детишек высыпалась из дверей и,
гомоня, стала пробираться между ними, и рядом с ними, и  огибая  их.  Пола
сказала что-то - губы ее шевельнулись, и  на  мгновение  блеснули  зубы  -
белые и влажные.
     - Что? - спросил он поспешно.
     - Я говорю: имею удовольствие читать тебя чуть ли не каждый день... -
Голос у нее  был  прежний,  чуть  глуховатый,  бархатный,  голос  покоя  и
свободы.
     - Не понимаю, о чем ты...
     - Ну, в "Смене" же... "Праздничные записки"...
     - А! - до него дошло наконец. - Нет. Это не я.
     - Как не ты? Эс Красногоров. "Праздничные записки"...
     - Нет. Это однофамилец какой-то. Ко мне с ним все знакомые  пристают,
а я - ни сном ни духом...
     - Жалко.
     Было видно, что она и в самом деле огорчена. Это была та самая  Пола:
если ее что-нибудь огорчало,  -  она  огорчалась,  а  если  ее  что-нибудь
радовало, каждому было ясно,  что  она  обрадована.  Золото  не  тускнеет.
Хорошее всегда хорошо.
     Они опять помолчали, а потом Пола сказала:
     - Слава, я все знаю. Я только не знала, чем я могу...
     - Не надо, - сказал он поспешно.
     - Удивительно все-таки, - сказала она сейчас  же.  -  Живем  в  одном
доме, а видимся раз в десять лет...
     - И даже - на одной лестнице.
     - Да, вот именно - на одной лестнице... А ты где работаешь теперь?
     - И видимся не раз в десять лет, а раз - в пятнадцать... Даже  раз  в
семнадцать... Кошмар!.. А работаю я все там же, во ВНИИТЭКе.
     - Математик?
     - Да. В каком-то смысле.
     - Подтяни мою Саньку по математике. Ей осенью поступать.
     - Как - поступать?! Саньке - поступать?! Ты что  -  издеваешься  надо
мной? Сколько же нам лет, Пола? Старуха!
     Она тоже пошутила. Тоже что-то насчет старости, насчет внуков, насчет
седин и лишних килограмм. Но думала она, конечно, о другом.  В  глазах  ее
плавилась жалость. И еще что-то в  них  было  -  что-то  неуместное  да  и
ненужное. Надо было удирать.
     - Слушай, извини! -  сказал  он.  -  Мне  вот-вот  должны  из  Москвы
звонить... Я побегу?
     - Беги, - сказала она.
     А что она еще могла сказать? Ему. Сегодня. Здесь.
     Шагая через три ступеньки, он поднялся к  себе  на  третий  этаж.  Не
сразу заправил ключ в замочную  скважину  -  нервы  все-таки  расходились,
движения сделались неверными,  словно  он  только  что  таскал  ящики  или
боролся с кем-то непосильно тяжелым...
     Войдя к себе в комнату, в прокуренную жару и духоту, он прежде  всего
подошел к правому окну,  распахнул  его  и,  высунувшись,  поглядел  вниз.
"Запорож" был на месте - желтая крыша  лаково  отсвечивала  и  топорщились
дурацкие уши. Ветер все гонял тополиные покрывала.
     - Устал, - сказал он. - Сегодня - устал. Слишком  жарко.  Впрочем,  я
люблю жару. У меня, как известно, терморегуляция - идеальная.
     Он наконец повернул голову и посмотрел ей в глаза. Она,  как  всегда,
улыбалась. И как всегда он почувствовал, что падает. И как всегда не упал.
     - Полу сейчас встретил, - сказал он. - Почти не  переменилась.  Но  я
узнал ее не сразу... Интересно, почему?
     Ничего интересного, подумал он. Это все уже прошло. Давно.
     - Я здорово был в нее влюблен, - признался он. - Я  тебе  не  говорил
этого никогда, потому что... потому что... Зачем? Я бы не хотел, чтобы  ты
когда-нибудь сказала мне про кого-нибудь, что, мол, я была в него влюблена
в далеком детстве...
     Он замолчал: он вдруг услышал свой голос.  Это  был  голос  одинокого
истеричного мужчины в большой  светлой  пустой  неубранной  и  прокуренной
комнате. Он сбросил куртку, повесил ее на стул и полез в холодильник.
     Потом он сел за стол, спиной к портрету и принялся без  всякой  охоты
есть.  Наполовину  опустошенная  банка  горбуши  "в  собственном  поту"...
подсохший вчерашний батон... выдохшаяся минералка...
     Он старался ни о чем не думать. О работе думать - тошнило, а думать о
том, что налетало из прошлого и  беспорядочно  крутилось  в  голове,  было
нельзя. Он обрадовался, когда телефон зазвонил и соседка ласково-трусливым
голосом, какой у  нее  всегда  появлялся  после  хахаля,  позвала  его  из
коридора.
     - Здравствуй, - сказал Виконт по обыкновению  официально.  -  Где  ты
шляешься так долго, я тебе в пятый раз звоню.
     - Только что пришел. Работал. Штевкаю вот сейчас...
     - Ты повестку получил?
     - Какую еще повестку?
     - Ладно, я сейчас к тебе приду, - сказал Виконт недовольно.
     - Какую повестку?! - рявкнул он, но в трубке уже шли короткие гудки.
     Тогда он повернулся к соседке.
     - Повестку мне приносили? - спросил  он  таким  тоном,  что  та  даже
ответить не решилась - только ткнула когтистым пальцем в сторону  сундука,
где стопочкой лежали газеты.
     Он схватил синенькую бумажку. Это, действительно, была  повестка.  Из
УКГБ, Литейный, 4. Большой дом. Явиться... завтра... в 10 утра...  подъезд
номер  пять...  в  качестве  свидетеля...  следователь...   что-то   вроде
Хроменковского... или Хромоножского...
     - Кто принес? - спросил он отрывисто.
     - Мужчина какой-то. Немолодой уже. В бобочке и  в  соломенной  шляпе.
Вежливый.
     - Что сказал?
     - Вас спросил, а потом велел передать.
     - Вы что - не догадались спросить, в чем дело?
     - Да спрашивала я! А  он  и  сам  не  знает!  Придет,  говорит,  там,
говорит, ему все, говорит, расскажут...
     Достали, подумал он. Ладно. Хорошо. Ну, что ж, ничего неожиданного не
произошло. Достали. Теперь будем жить  так...  Мысли  его  метались,  хотя
ничего такого уж неожиданного и в самом деле не произошло.


     Прежде всего, еще даже не сев, Виконт изучил повестку.
     - "Красногорский"... - сказал он уверенно. -  Не  "Красночерный"  же!
Значит, Красногорский. Поздравляю. Почти однофамилец. А у меня -  какой-то
Полещук... - он уселся наконец на свое место, в углу  дивана.  -  Ну,  что
скажешь, свидетель?
     - Надо полагать, по делу Семки.
     - Согласен.
     - Надо полагать, будут спрашивать про эту его статью.
     - Н-ну-с?
     - Не читал. В первый раз слышу.
     - Ну? Так уж и в первый? Что-то с памятью у вас стало! Вспомните  как
следует, потрудитесь... Зима, метель, и в пышных хлопьях при сильном ветре
снег валит... Вспомнили? Пришел подсудимый, принес мокрый портфель...
     - Не помню. Не было этого... А что, это, действительно,  зимой  было?
Начисто не помню, ей-богу, ваше сиятельство.
     - Я тебе не  ваше  сиятельство,  антисоветская  твоя  морда!  Я  тебе
следователь по особо важным делам полковник Красногорский!
     - Ну уж нет. Дудочки! Не станет он так разговаривать. Не те времена.
     - Ладно, - согласился Виконт, набивая трубку. - Не те, так  не  те...
Но вот подсудимый Мирлин показывает...
     - Не подсудимый, а подследственный.
     - Подследственные на воле ходят! - гаркнул Виконт, стеклянея глазами.
- А если он у нас здесь сидит, значит, все - подсудимый!
     - Ну-ну! Опять в средние века заехал...
     Некоторое время они развлекались таким вот образом, меняясь ролями  и
поминутно заезжая в средние века, потому что представления оба не имели ни
о  методике  допроса,  ни   -   главное   -   о   том,   что   следователю
Красногорскому-Полещуку известно по сути обсуждаемого дела.
     Семен незадолго до ареста, пока его еще только  таскали  на  допросы,
рассказывал, что  поставил  там  себя  так:  о  себе  -  все  что  угодно,
пожалуйста, но о других - нет, нет и нет. "Имен не называю". Такая позиция
выглядела  вполне  убедительно,  хотя  законное  сомнение  появлялось:   а
способен ли человек, раз начавши говорить, остановиться в нужный момент  и
на нужном месте? Как узнать, как успеть сообразить, что ты уже в запретной
области и что именно на этот вот - невиннейший! -  вопрос  отвечать  ни  в
коем случае нельзя? Ведь на их  стороне  -  методики,  десятилетия  опыта,
отшлифованные до окончательно блеска приемы. Это - машина, мощная  надежно
отлаженная программа, не знающая ни сбоев, ни усталости, ни  отчаяния,  ни
восторгов. Это только так  говорится,  что  машина  не  может  быть  умнее
человека. Это только ангажированные придурки  полагают,  будто  машина  не
способна победить человека в интеллектуальном сражении. На самом-то  деле,
она давным-давно его  уже  победила.  Да,  есть  в  мире  несколько  сотен
гроссмейстеров, которые пока еще с шуточками и  прибауточками  бьют  любую
шахматную программу, но все остальные миллионы шахматистов, все, по  сути,
ЧЕЛОВЕЧЕСТВО, уже у машины выиграть не способно, и у них  есть  лишь  один
способ уйти от п