каких  свет  не  видывал.  Его
ненавидели, обожали и боялись. Говорили, что у него рука в КГБ.  Говорили,
что у него рука в обкоме. У меня не рука, - объявлял он, не стесняясь дам.
- У меня... - объявлял он, как бы подтверждая таким вот изысканным образом
слух о близких  своих  отношениях  с  некоей  высокопоставленной  леди  из
Большого ЦК. (В одном из доносов сказано было  о  нем:  "...злоупотребляет
нецензурными русскими словами полового значения").
     Ежеватов принял его лично, швырнул на рычаги телефонную  трубку,  еще
горячий, еще раскаленный после очередной телефонной драки, и рявкнул  ему,
сверкая очами: "Б...дей надо п...дячить, правильно  я  понимаю,  Станислав
Зиновьевич?!" И только после этого перешел к делу - очертил круг  задач  и
сферу ожиданий. Станиславу надлежало  заниматься  программой  АНТИТЬЮРИНГ:
доводить до ума машинную программу,  способную  опровергнуть  давнюю  идею
Тьюринга, что-де машину можно будет назвать мыслящей тогда, когда диалог с
нею (обмен письмами, скажем)  невозможно  станет  отличить  от  диалога  с
человеком. Собственно, программа такая уже вчерне была создана,  надлежало
только отшлифовать ее до безукоризненного блеска и доказать  окончательно,
что нет и быть не может никакого  разума  машины,  а  есть  только  разум,
ловкость и квалификация программиста... (Виконт по этому  поводу  произнес
задумчиво: "Хм... С тем же успехом можно объявить, что нет и быть не может
никакого разума у человека, а есть одна  только  ловкость  и  квалификация
воспитателя-педагога...")
     И тут внезапно позвонили из "Красной зари" и попросили зайти. Срочно.
Сегодня же. Лучше бы - вчера. Но можно и завтра... Он сразу же забыл все -
афоризмы, Тьюринга, Ежеватова и даже Лариску, которой именно назавтра  был
обещан "день сельских наслаждений"... Он надел свой  самый  официальный  и
самый новый костюм и явился в редакцию за  десять  минут  до  назначенного
срока. Ждать редактора ему пришлось всего лишь сорок две минуты.


     Редактор поздоровался за руку, предложил сесть и  сразу  же  принялся
говорить. Он говорил быстро, много и неразборчиво,  -  казалось,  нарочито
неразборчиво: он словно бы не хотел, чтобы его понимали. При этом он время
от времени без всякой необходимости перелистывал рукопись, как будто желая
как-то проиллюстрировать свои  тезисы  примерами  из  текста,  но  тут  же
подавляя в себе это желание. Станислав моментально  перестал  понимать,  о
чем идет речь, и только поражался очками редактора  -  это  была  какая-то
супердиоптрийная оптика при супермодерновой  оправе.  Впрочем,  он  уловил
главное: рукопись редактору нравилась,  но  следовало  обязательно  учесть
замечания рецензентов. Замечания прилагались, и  Станислав  надеялся,  что
потом, в спокойной домашней обстановке, он в этих замечаниях разберется и,
разумеется, их учтет. Готовность учесть нарастала в нем с каждой  минутою,
и поэтому он только кивал, поджимал значительно губы и  вежливо  улыбался,
когда у него возникало ощущение, что редактор берет шутливый тон. Потом  в
звуковой каше промелькнуло словечко "сократить".
     - Сократить? - переспросил он на всякий случай.
     - Да, - сказал редактор решительно, захлопнул папку и стал завязывать
тесемочки.
     - На сколько страниц? - спросил Станислав, уже прикидывая, что эпизод
с газиком можно будет без особых потерь выкинуть.
     - До двух листов, - сказал редактор, протягивая ему папку.
     - То есть? - ошарашенное  воображение  предложило  внутреннему  взору
Станислава результат такого сокращения: два  жалких  листочка  рукописи  -
первый и последний.
     - Н-ну, примерно до пятидесяти страниц.
     Всего в рукописи было двести тридцать три страницы.
     - НА пятьдесят страниц? - спросил Станислав на всякий случай.
     - Нет. ДО пятидесяти. Оставить  пятьдесят...  -  редактор  разразился
новым шквалом неразборчивых слов - кажется, он  доказывал,  что  Станислав
написал на самом деле не повесть, и не роман, конечно, а рассказ, и теперь
надо привести форму в соответствие с содержанием. Кроме того, журнал у них
тонкий, и они не имеют возможности... Станислав перебил его:
     - Я правильно понимаю: вы хотите, чтобы я сократил эту повесть на сто
восемьдесят страниц?
     - Это не повесть, - сказал редактор утомленно  и  теперь  уже  вполне
разборчиво. - Это рассказ.


     Вечером они с Виконтом решили нализаться. Виконт пил, слушал жалобы и
проклятья, сам - помалкивал, а потом вдруг сказал:
     - Ты забыл главное.
     - Я ничего не забыл, - возразил Станислав с угрозой. - И  никогда  не
забуду!
     - Забыл. Ты забыл, что все... или почти все, что у  тебя  написано  -
правда. Ты забыл, что все это  произошло  с  тобой.  Не  с  Иосифом  твоим
выдуманным, а с тобой. Лично.
     Станислав уставился на него и вдруг понял.
     - Да, но я-то не Иосиф, - сказал он, криво ухмыляясь. - И у меня  нет
Марии. У меня - Лариска.
     - Не притворяйся большим ослом, чем ты есть,  -  посоветовал  Виконт,
аккуратно разливая спирт. - Ты прекрасно меня понимаешь.
     - Я не притворяюсь... - проговорил Станислав медленно. - Но я ведь  я
и в самом деле не знаю своего предназначения. Ты думаешь, мне не приходило
в голову, что роман - романом, а жизнь моя - это моя жизнь? Но я  не  могу
ничего найти в своей жизни такого, чтобы... Да я и не верю в  это.  Пойми,
это же не роман, я не могу выдумывать такие вещи из головы...  Это  должно
как-то само собою обнаружиться... Но нет ничего. Ничего этого в моей жизни
нет!
     - Ишши, - сказал Виконт, как и год назад.  -  Ишши:  должно  быть!  Я
нахожусь, мой Стак, при сильном подозрении, что у  каждого  человека  есть
свое предназначение. У каждого! Это - такая  у  меня  гипотеза.  Некоторые
свое предназначение осознают - их имена обычно становятся  потом  известны
всему свету. Некоторые  -  в  своем  предназначении  ошибаются.  Таких  мы
называем графоманами всех сортов. Но подавляющее большинство смертных даже
и не подозревает, что у них есть предназначение. Им не подано знака! А вот
тебе - знак подан. Ты - уникум. Так что - ишши! Должно что-то быть!..


     Жизнь покатилась  дальше,  словно  не  было  в  прошлом  целого  года
литературного безумия, словно никогда он не писал ничего, кроме совместных
с Виконтов  брульонов,  да  развеселых  куплетов:  "Ах,  девчонка-егоза  -
ухватила парня за! Ухватила и держала, затуманились глаза..."
     Ежеватов умел выжимать из подчиненных все  их  содержимое  досуха:  в
голове, как заведешь глаза перед сном, -  одни  только  "каракатицы"  всех
машинных кодов сразу, и когда Мирлин загадочно намекал,  что-мол  "не  все
еще с нашим рОманом потеряно", что  вот-вот-мол  грянут-де  его,  Мирлина,
главные калибры, Станислав легко и  от  всей  души  посылал  его  в  самые
интимные места.


     Замечательно, что вся эта история  с  романом  произвела,  как  скоро
выяснилось, огромное впечатление на Виконта.  То  есть,  не  то,  конечно,
обстоятельство, что роман никак не удавалось протолкнуть в печать,  а  то,
что Станиславу вообще удалось его  написать.  Как!  Двадцать  лет  вместе,
плечо  к  плечу,  старательно  карябали  бумагу,   потели,   страдали   от
мучительного творческого бессилия, (одного чистейшего медицинского  спирта
было выпито литров сто), отчаялись уже совсем, без малого махнули рукой на
безнадежное это дело, - и вдруг на тебе: этот старый проверенный импотент,
в одиночку, без всяких-яких, недрогнувшей рукой выдает на-гора полноценное
сочинение в десять авторских листов! Где  справедливость?  Где  равенство?
Братство - где? Или разве уже не все люди  -  братья?  ("Нет,  не  все,  -
говаривал по этому поводу Сеня Мирлин. - Более того: даже не все братья  -
братья...")
     Это раздраженно-шутливое (однако же, не совсем и не просто  шутливое)
нытье закончилось тем, что в  один  прекрасный  вечер  Виконт  заявился  к
Станиславу с пузырьком живительной влаги в одной руке и с тощей  рукописью
- в другой. Тощая рукопись носила название "Импровизатор"  и  представляла
собою рассказ на двенадцать страниц из  жизни  иностранцев.  Действие  там
происходило в Северной, сами  понимаете,  Шотландии,  "...свежий  пьянящий
воздух, полный тугого  ветра,  солоноватой  влаги,  криков  морских  птиц,
бесконечный пустынный берег, и вересковые поля,  и  купы  сухих,  согнутых
ветрами деревьев...", гостиница "Крыло  Альбатроса",  лирический  герой  -
художник (настоящий иностранец: флегма, ирония, трубка), главный  герой  -
некто Эрик П.Доваджер, в прошлом - знаменитый футболист ("Эрик-Стена"),  а
ныне  согбенный,  перекошенный,  изуродованный  обломок  человека,  седой,
нелюдимый, неприятный, но - настоящий джентльмен.
     Особенно страшно изуродованы у него были руки (тут Виконт  явно  взял
на вооружение одного их общего малознакомого автолюбителя, у которого  обе
руки были прострелены насквозь еще на Невской Дубровке).  По  поводу  этих
изуродованных рук в рассказе и возникает сюжетообразующий разговор -  Эрик
П.Доваджер рассказывает лирическому герою довольно  загадочную  историю  о
своем друге, пропавшем (исчезнувшем, растворившемся в воздухе) буквально у
него на глазах: только что расстались в парадном, Эрик и десяти  шагов  по
улице сделать не успел  -  раздался  у  него  за  спиною  отчаянный  крик,
какой-то судорожный шум, и все - больше его друга никто никогда не  видел.
Без следов. Никаких улик. С концами. А когда  утром  Эрик  шел  в  полицию
давать показания, он был сбит  огромным  автомобилем,  номер  которого  не
успели  заметить...  Провалялся  полгода  в  больнице,  навсегда   потерял
здоровье, превратился в нынешнюю развалину. Исчезнувшего друга  не  нашли,
дело прекратили. Все. Такая вот история.
     Лирический герой потрясен и заинтригован,  но  главное  еще  впереди!
Наутро  выясняется,  что  Эрик  П.Доваджер  благополучно  слинял,  оставив
записку, в которой он приносил свои  самые  изысканные  извинения  "за  ту
маленькую   мистификацию,   разыграть   которую   вчера   побудила"    его
"отвратительная скука - спутница столь же  отвратительной  погоды".  Скука
была велика, случай показался  ему  удобен,  и  он  надеется  только,  что
"история получилась не так уж плоха". Лирическому  герою  остается  только
пожать плечами и рассмеяться.
     Но это еще не конец!  Ибо  вся  соль  Виконтова  замысла  заключалась
именно в концовке рассказа. Действующие лица  встречаются  снова  -  через
год, там же, на пустынных берегах, среди скользких валунов и гниющих после
отлива водорослей. Чайки крича  носятся  над  волнами,  почти  касаясь  их
крыльями, опускаются на прибрежную гальку, близится шторм, багровое солнце
уползает в черную тучу... И тут герой наш видит, как  бледное  изможденное
лицо Эрика П.Доваджера становится еще бледнее ("...становится белесым  как
живот старика..."). Глаза Доваджера  застывают,  он  тяжело  опирается  на
мощную свою полированную трость и вдруг начинает бормотать, невнятно и как
бы через силу: "...Эти птицы  над  волнами...  и  этот  закат...  Простите
меня...  Они  напоминают  мне  одну  историю...  страшную  историю...  Это
началось в Сомо..." Точка. Конец рассказа. Импровизатор вдохновился, новая
история - родилась.
     - Хорошая концовка, - признал Станислав честно. Он вдруг подумал, что
Виконт, на самом деле, написал этот рассказ о себе. Он  сам  и  есть  этот
Эрик  П.Доваджер,  всю  жизнь  выдумывающий  зубодробительные  истории  из
головы, потому что подлинные истории ему рассказывать запрещено.  Впрочем,
в этом его Доваджере не ощущалось, на самом деле, никакого  подтекста,  он
получился просто выдумщик, импровизатор и артист. Больше  в  нем  не  было
ничего. А ведь могло бы  быть!..  Сказать  это  Виконту?..  Или  не  надо?
Зачем?..
     - И это все? - осведомился Виконт. - Это - все твои восторги?
     - "Неспособность испытывать восторг  -  признак  знания",  -  объявил
Станислав. Он вдруг решил ничего не спрашивать и ничего не говорить.
     - Это какого же знания? - осведомился Виконт подозрительно.
     - Вообще - знания. Но, по-моему, я нечто похожее уже где-то читал.
     - Увы, - сказал Виконт со вздохом. - Я тоже. Автора не помню.  Помню,
что читал по-аглицки... И мне так понравилась идея, что я решил переписать
все по-своему... - Он сделал себе бутерброд с килькой и сказал грустно:  -
Ничего нельзя придумать. Все уже кем-то  придумано...  Или  существует  на
самом деле, - добавил он вдруг, и Станислав понял,  что  был  прав  насчет
него и Доваджера. - Это ужасно, мой Стак. Я больше никогда не возьмусь  за
перо.
     - Вздор, - сказал Станислав. Он испытывал  неловкость.  Что-то  вдруг
кончилось, и, похоже, по его вине. И сделать больше  ничего  было  нельзя.
То, что сейчас кончилось, - кончилось навсегда. Какие-то  пути  разошлись.
То, что всегда раньше было рядом, отдалилось вдруг и стало уходить.
     - Знаешь, чем самый захудалый туземный  божок  отличается  от  самого
гениального  архитектора?  -  спросил  Виконт.  -   Божок   всегда   может
материализовать свой план, даже вполне бездарный... Во мне нет  Бога,  мой
Стак. А значит, его нет вообще.
     - Почему? - тупо спросил Станислав.
     - Потому что Бог - в человеке. Или его нет вовсе. Запиши это  в  свою
книжечку.
     - У меня нет книжечки, - сказал Станислав, чувствуя,  что  неловкость
все возрастает.
     - Я знаю. Это просто цитата. Еще одна цитата... Но маленькая. И давай
выпьем, мой Стак. Время звенеть бокалами.
     И они выпили, чтобы сгладить неловкость, и закусили,  чтобы  перебить
горький ее привкус. Что-то кончилось, да,  увы.  Но  не  все  же!  Кое-что
все-таки еще осталось! Виконт потянулся за гитарой и взял самый сложный из
своих аккордов:

                         Капитан, каких немного,
                         Джон Кровавое Яйцо
                         - Словно жопа носорога
                         Капитаново лицо!...


     А потом было лето. И было счастье.  И  было  все  зеленое,  озаренное
солнцем, шевелящееся, ходуном под ветром ходящее, прекрасное  на  голубом.
Красный Ларискин "запорож", отцов подарок к окончанию Университета, весело
катил на запад, на чудесный закат, к свободе, к воле, к  новым  городам  и
весям, и они пели, и дурачились,  и  вдруг  целовались,  как  молодые,  на
скорости сто кэмэ в час,  и  хохотали,  подщелкивая  рифмы  к  придорожным
плакатам, идиотским и многочисленным...
     МАШИНУ СТАВЬТЕ НА ОБОЧИНУ - по-пролетарски, по-рабочему.
     НЕПЕРЕКЛЮЧЕНИЕ СВЕТА ВЕДЕТ К АВАРИИ - шею сломишь себе и Марье.
     ОБГОН ЗАПРЕЩЕН - шофер восхищен!
     БЕРЕГИ ЗЕЛЕНЫХ НАСАЖДЕНИЙ - избежишь серьезных повреждений.
     НАРУШЕНИЕ ПРАВИЛ ВЕДЕТ К АВАРИИ тоже - мы  на  таких  нарушителей  со
всем прибором положим.
     И - венец всему, шедевр в стиле программы AFOR:
     ДЕРЖИСЬ ПРАВЕЕ - живешь в Рассее!
     И  великолепные  диалоги,  на  какие  не  способна   даже   программа
АНТИТЬЮРИНГ:
     - Опять этот зеленый гнусняк - обогнал нас как!
     - Какой гнусняк обогнал нас как?
     - А вон тот наклажник. Наложивший целый багажник.
     И частушки, радостные и глупые. Он:
     Я от ужаса дрожу, в изумлении гляжу:
     Вроде ехал по дороге, ан - на дереве сижу!..
     А в ответ ему - она:
     Мой милок, меня прости, вспоминай без  горести  -  Повстречалась  мне
береза на высокой скорости!..
     И был хохот. И  было  счастье.  И  было  лето.  И  все  впереди  было
прекрасно.


     А на дворе, между тем, стояло странное, мертвенное время.
     Слухи возникали  чуть  ли  не  ежедневно  -  иногда  забавные,  часто
страшноватые, и всегда нелепые....
     Дети  пропадают,  пяти-семи  лет.  Через  месяц-другой   их   находят
где-нибудь  на  окраине.  Они  живы,  здоровы,  но  у  них  ПРООПЕРИРОВАНЫ
глаза......
     Обыск произошел на квартире известного, даже знаменитого,  и  вполне,
вроде бы, благонадежного писателя,  вдобавок  -  уже  покойного.  Писатель
умер,  проводили  его  торжественно  и  в  полном   соответствии   с   его
литературным чином, совсем немного времени миновало, еще урна с прахом его
стояла незахороненная в доме, - вдруг позвонили в дверь, явилась бригада в
штатском, с ордером на обыск и почему-то с миноискателем. Прощупали стены,
пол,  рамы  картин.  Урну  прощупали  миноискателем.  Небрежно  пролистали
десяток наугад выбранных томов из титанической библиотеки и удалились  так
же внезапно, как и возникли, унося с собой непонятный, вполне кафкианский,
набор предметов: антикварный чернильный прибор старой бронзы; пачку писчей
бумаги из рабочего  стола;  четыре  столовых  ножа;  прижизненное  издание
Батюшкова... И - никаких объяснений. И никаких обвинений. Только негласное
распоряжение: имя в  статьях,  очерках,  рецензиях  и  предисловиях  -  не
упоминать.
     А другой писатель - Каманин, приличный человек, хотя и  пьяница,  тот
самый, кому Сеня собирался подсунуть Станиславов роман, да так и не сумел,
- по слухам, умер тоже при каких-то сомнительных  обстоятельствах:  не  то
застрелился спьяну, не то его застрелили - весь стол был залит кровищей  и
забросан его мозгами, домработница, которая его первая обнаружила,  слегка
помешалась даже от ужаса... Дело было взято на контроль  Москвой,  но  так
ничего и не удалось объяснить толком. Что,  впрочем,  никого  особенно  не
удивило. (Домработницу - и это уже точно - засадили в психушку: то ли  она
болтала лишнее, то ли и в самом деле потребовалось лечение  -  здесь  тоже
никакой ясности не было).
     Редакцию "Красной Зари" ни с того ни  с  сего  наполовину  разогнали.
Говорят, из-за какого-то стихотворения, но из-за какого именно,  никто  не
понимает. "Дабы карась не дремал", -  многозначительно  объяснил  ситуацию
Сеня Мирлин, и видимо был прав.
     И разогнали Институт сверхпроводимости. Засоренность кадров. Терпение
нашего  обкома  небезгранично.  Развели,  понимаешь,  сионистское  гнездо,
понимаешь...
     Появились новые анекдоты про генсека.
     "Дорогой и  многоуважаемый  товарищ  генеральный  секретарь  ЦК  КПСС
Леонид Ильич Брежнев!..." "Ну, зачем так официально?  Зовите  меня  просто
Ильичом".
     Впрочем, звали его теперь даже еще проще - Леликом.
     Лелик в музее рассматривает картину "Демон".  "...Хорошая  картина...
Красивая... - нагибается, читает латунную табличку на раме. - И недорогая!
Всего В РУБЕЛЬ..."
     Готовились выборы в Верховный Совет. Все подсчитывали по газе-ъ  там,
сколько  коллективов   выдвигает   того   или   иного   члена   Политбюро.
Утверждалось, что таким образом можно установить истинную степень  влияния
этих деятелей. Станислав насчитал: Брежнева выдвинули пятьдесят шесть раз,
Косыгина и Подгорного - по двадцать пять, Суслова и Кириленко - по десять.
Потом шел Кулаков - пять. Сеня Мирлин чертовски глубокомысленно  и  очень,
очень убедительно комментировал полученные  результаты,  а  Виконт  кривил
африканские свои губы и брюзжал: "Ерундой занимаетесь. Через десять лет их
никто и помнить-то не будет..."
     Вдруг волнами накатывали слухи о Пришельцах из  Космоса,  о  Летающих
тарелках, о филиппинских врачевателях... Возникали судорожные, похожие  на
торопливую  склоку  (скорее,  скорее,  пока  не  запретили!)  дискуссии  в
популярных газетах. Виконт сочинил эпиграмму под Александр-Сергеича:

                "Пришельцы есть! - сказал мудрец брадатый.
                - Они, быть может, ходят между нами".
                "Пришельцев нет!" - сказали кандидаты,
                И доктора кивнули головами.

     Сеня Мирлин тоже сочинил эпиграмму - про советских писателей:

                Советские сатирики попрятались в сортирики,
                В сортириках сатирики сидят.
                А прочие писатели все думают: "Писать - или
                Покудова немного подождать?.."

     И евреи уезжали, один за другим - дальние знакомые, близкие знакомые,
родственники близких знакомых. Уже из одноклассников двое уехали,  один  -
без