укоризненно русский - специально для этого женился на еврейке. "Еврей -
это не национальность; еврей -  это  средство  передвижения..."  Тема  для
шуток была благодатнейшая, и все шутили  напропалую,  но  стишки,  которые
принес откуда-то Жека Малахов, были, пожалуй, уже и не смешны.

                      Я завтра снова утром синим
                      Пойду евреев провожать,
                      Бегут евреи из России,
                      А русским некуда бежать...

     И все жадно читали Самиздат - будто Конец Света приближался. А  может
быть, он  и  приближался.  Шли  обыски.  Изымались  тексты  Солженицина  и
Амальрика. За "Раковый корпус"  не  сажали  -  это  считалось  всего  лишь
"упаднической литературой". Сообщали на  работу,  а  там  уж  -  как  кому
повезет. А вот за "Архипелаг ГУЛАГ" лепили срок без  всяких  разговоров  -
статья семидесятая УК РСФСР: хранение и распространение.  Следователи  (по
слухам) называли эту книгу "Архип", хуже "Архипа" ничего не  было  -  даже
"Технология власти" в сравнении с  "Архипом"  была  что-то  вроде  легкого
насморка. Говорили, что Андропов поклялся  извести  Самиздат  под  корень.
"Бесплодность  полицейских  мер  обнаруживала  всегдашний   прием   плохих
правительств - пресекая следствия зла, усиливать его  причины".  Наступило
новое время. Об оттепели начали забывать. Самые умные  уже  понимали,  что
это - теперь уж навсегда. Об этом было лучше не думать.
     И пьяный Сеня Мирлин цитировал Макиавелли: "...ибо люди всегда дурны,
пока их не принудит к добру необходимость".
     А трезвый Виконт,  привычно  разыгрывая  супермена,  цитировал  Тома:
"Познание не обязательно будет обещанием успеха или выживания;  оно  может
вести также к уверенности в нашем конце".
     А Ежеватов с мазохистским наслаждением цитировал излюбленного  своего
Михаила  Евграфовича:  "Только   те   науки   распространяют   свет,   кои
способствуют выполнению начальственных предписаний".
     А мама говорила предостерегающе: "Плетью обуха не перешибешь. Сила  и
солому ломит".
     Но ведь все  они  были  еще  совсем  молоды  и  полны  сил!  Ощущение
бесчестья мучило их и угнетало, словно дурная  болезнь.  Шатающийся  басок
Галича обжигал их совесть так, что дух перехватывало. Надо  было  идти  на
площадь. И бессмысленно было - идти на площадь.  Не  только  и  не  просто
страшно - бессмысленно! Они были  готовы  пострадать,  принять  муку  ради
облегчения совести своей, но - во имя пользы дела,  а  не  во  имя  гордой
фразы или красивого жеста. Они не были совсем лишены понятия о  чести,  но
это понятие было для них, все-таки, вторично: двадцатый век вылепил  их  и
выкормил, а девятнадцатый лишь слегка задел их души золотым  крылом  своей
литературы и судьбами своих героев. Бытие мощно  определяло  их  сознание.
Дело! Дело - прежде всего. В сущности, они по воспитанию своему и в  самой
своей основе были - большевики. Комиссары в пыльных шлемах. Рыцари святого
дела. Они только перестали понимать - какого именно.




                ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СЧАСТЛИВЫЙ МАЛЬЧИК, ПРОЩАЙ!


                                    1

     И вдруг умерла мама.
     Соседка вызвала его с  работы,  он  примчался,  но  опоздал,  ее  уже
увезли. Ужас леденил его, била дрожь, зуб на зуб не попадал  (а  день  был
жаркий, яркий,  отвратительно  радостный).  В  маминой  комнате  все  было
разбросано и разворошено, словно сама беда прокатилась по ней беспощадными
колесами. Постель осталась не убрана... Ящики стола выдвинуты, и множество
бумаг разбросано по полу. И остатки завтрака отодвинуты в  сторону,  а  на
столе таз с остывшей водой. Он понял, что  мама  держала  в  горячей  воде
левую руку, а значит, мучилась сердечными болями с утра,  они  отдавали  у
нее обычно в  плечо  и  в  руку,  но  в  этот  раз  горячая  ванна  ей  не
помогла......
     В приемном покое больницы, огромном и страшном как Дантово чистилище,
больные неприкаянно бродили по кафельным полам, их было  множество,  самых
разных, но, главным образом, стариков и  старух,  заброшенных,  никому  не
нужных, покорных, тихих,  от  всего  отрешившихся...  Сидеть  было  негде,
немногочисленные скамьи заняты были все, и те кто не мог больше ни ходить,
ни сидеть уже,  лежали  и  казались  мертвыми...  И  мама,  с  разорванным
сердцем, бледная, строгая, немного даже чужая, тоже  бродила  здесь  среди
прочих, изнемогая от боли в груди и в руке. "Не беспокойся, - сказала  она
ему строго и уверенно. - Все со мной будет в порядке. В этот раз я еще  не
умру. Обещаю"....
     Ночью он заснуть не мог. Пришел в ее комнату, встал на  колени  перед
постелью,  которую  так  и  не  осмелился  почему-то  убрать  (ему   вдруг
показалось, что нельзя этого делать, что-то нарушится, если это  сделаешь,
что-то пойдет не так - он стал вдруг необоримо суеверным),  сунул  лицо  в
холодное одеяло и стал молиться. Все сделаю,  что  ты  захочешь,  мысленно
говорил он. Брошу курить. Клянусь. Ни выкурю больше ни сигаретки. Ни одной
затяжки... И не выпью больше ни рюмки... И не напишу ни строчки...  Какое,
к черту, предназначение? Нет у меня никакого предназначения. И не будет. И
не надо. Пусть только все станет как прежде... Лариску брошу, подумал он с
усилием. Он знал, что мама недолюбливала Лариску. Брошу, сказал  он  себе.
Он знал, что это вранье. Он все время слышал себя со  стороны  и  вспомнил
вдруг грязноватого и плаксивого мальчика в холодном тамбуре, и так же, как
тот мальчик, подумал, что самое страшное уже надвинулось  и  ничто  теперь
этому страшному не сможет помешать... И тогда он поднялся, пошел к себе  и
вышвырнул в форточку почти полную пачку сигарет....
     Это длилось девять дней. Маме становилось то лучше, то хуже. Но  боли
исчезли уже на вторые сутки. Первое время Лариска дежурила у нее по ночам,
потом мама сказала решительно: "Не надо", и дежурства прекратились. Каждую
ночь он молился у разобранной  постели.  Постель  он  не  прибирал,  и  не
прибирал в комнате, Лариска пыталась, но он так наорал на нее, что напугал
до слез. Убирать было нельзя. Ничего трогать было нельзя.  Тоненькая,  как
паутина, но пока  еще  довольно  прочная  ниточка  соединяла  настоящее  и
будущее, и нельзя было даже прикасаться к этой нити. Так ему казалось....
     Начиная с седьмого дня  улучшение  стало  очевидным,  но  врачиха  не
улыбалась в ответ на его искательные улыбки, она качала головой и говорила
не глядя в глаза: "Инфаркт очень обширный... И возраст,  не  забывайте..."
Он  давил  в  себе  пробуждающуюся  надежду,  понимая   каким-о   пещерным
инстинктом, что надо держать себя на самом нижнем уровне сокрушенности,  и
он молился теперь, готовя себя к совершенно другой жизни. Не будем  больше
жить здесь, обещал он. Уедем в твое Костылино, купим там избу, которая так
тебе понравилось, избу Соломатиных, они продадут с  охотой,  я  уверен,  и
будем там жить, я научусь плотничать, починю  крышу,  левый  задний  венец
поправлю,  если  он  действительно  сгнил,   заведем   кур,   дрова   буду
заготавливать... ты ведь так хотела этого, тебе будет там хорошо, и каждый
вечер мы будем с тобой играть в "девятку" и в "кинга"... Он так и  заснул,
на коленях, уткнувшись лицом в неубранное одеяло, а рано утром,  в  восемь
часов раздался телефонный звонок, он вскочил, словно обожженный кнутом,  и
он уже знал, кто звонит и почему......
     На кладбище во время похорон  светило  солнце,  но  ветер  был  такой
свирепо-ледяной и беспощадный... Он простудился вдребезги. Весь. Все  зубы
у него болели.  И  горло.  И  простреленный  бок,  и  под  лопаткой.  Лицо
распухло,  глаза  сделались  красными,  маленькими  и  тоскливыми,  как  у
больного животного. Он и был больным животным. Робко звонила Лариска - он,
с трудом сдерживаясь, попросил оставить его одного. Звонил угрюмый Виконт,
потом приперся вместе с заранее перекошенным от сочувствия Мирлиным  -  он
не пустил их за порог, он хотел быть  один.  Он  был  сейчас  больной  или
раненый зверь, которому надо  заползти  куда-нибудь  в  чащу  и  там  либо
выжить, либо сдохнуть, но - в одиночку,  только  в  одиночку...  Он  читал
бумаги - свидетельство о смерти, документы  о  захоронении,  -  он  словно
надеялся  найти  там  нечто  существенное,  но  не  нашел  ничего,   кроме
отстраненно удивившей его записи о причине смерти:  "атеросклероз  артерий
мозга". Почему - мозга? Ведь это был инфаркт, мимолетно удивился он и  тут
же забыл об этом, его вдруг потянуло читать письма, его - к ней,  ее  -  к
нему, письма тети Лиды и других маминых подружек,  которых  давно  уже  не
было на свете, и какие-то ее записки по педагогике, и несколько  вариантов
автобиографии... И вот тут ему стало совершенно невмоготу - он собрал  всю
эту гору бумаги, перетащил в ванную и принялся жечь в печке-колонке -  все
подряд, уже больше не читая, не желая читать, не желая  ничего  помнить  и
узнавать......
     Вот странно. Она сделала то  же  самое  с  отцовским  архивом,  когда
получила  похоронку  -  сожгла  все,  до  последнего  листочка,   неживая,
окаменевшая, с сухими глазами... (Испуганный  и  зареванный,  он  сидел  в
дальнем углу и следил за нею, боясь подойти: в сумраке,  в  отсветах  огня
она казалась ему деревянной и незнакомой). Интересно,  что  же  такое  она
хотела уничтожить, когда жгла исписанную бумагу? И  что  хотел  уничтожить
он? От чего избавиться? Какой изболевшийся  нерв  выдернуть  и  самое  его
место выжечь? Ответа не было. Совершался акт горя и отчаяния - несомненно,
но был ли в нем хоть какой-нибудь смысл? Ну хоть какой-нибудь?..
     На третий день он вышел  вечером  из  дому,  купил  пачку  сигарет  и
позвонил Лариске. Всю ночь (до пяти утра)  они  с  ней  ходили  по  кругу:
Литейный мост, мимо бывшего  французского  консульства  (где  теперь  была
школа для тугоухих детей), мимо пристани речных трамвайчиков  (где  десять
лет назад напали на них хулиганы - случай,  рассматривавшийся  в  качестве
кандидата на ДЕВЯТНАДЦАТОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО, но отвергнутый), по  Кировскому
мосту, мимо Дома Политкаторжан, мимо "Авроры", по мосту  Свободы  (бывшему
Сампсониевскому,  когда-то  деревянному,  уютному,  узенькому,  а   теперь
железному, широкому, важному), мимо стройки (раньше, до войны, здесь стоял
так называемый Пироговский музей, огромное то ли еще недостроенное, то  ли
уже разрушенное здание, в блокаду оно сгорело под зажигалками, после войны
там держали несколько тысяч пленных немцев, загадивших все анфилады,  залы
и аркады  самым  неописуемым  образом,  а  теперь  здесь  возводили  новую
гостиницу), мимо желтого бесконечного фасада Военно-Медицинской  Академии,
и снова - на Литейный мост... Говорили мало. Курили. Иногда  вдруг  ловили
взгляды друг друга, и тогда их словно бросало друг к другу - они судорожно
обнимались и стояли так по несколько минут, щека к щеке,  душа  к  душе...
Что-то происходило в нем. (Да и в ней, наверное, тоже, но он  об  этом  не
думал тогда совсем).  Угли  холодели  и  покрывались  серым  пеплом.  Рану
затягивало розовой сочащейся пленочкой. Кончалась одна жизнь и  начиналась
другая. Одни страхи уходили в  никуда,  другие  приходили  из  ниоткуда...
Равновесие восстанавливалось...


     А спустя неделю он вдруг почувствовал, что может говорить и думать  о
ней совсем уже без боли, даже, пожалуй, наоборот, - он таким  образом  как
бы отрицал ее исчезновение и утверждал присутствие. Впрочем, анализировать
все эти ощущения ему не  захотелось,  надо  было  сначала  выздороветь  до
конца. Если,  конечно,  от  такого  можно  выздороветь  до  конца.  (Потом
оказалось, - можно. Не выздороветь, конечно, а  перейти  как  бы  на  иной
уровень здоровья - одноногий инвалид ведь тоже может считаться и даже быть
здоровым, но - на своем уже уровне).


     И еще прошел один год, но, слава богу,  спокойно,  без  потрясений  и
ударов, все успокоилось, они с Лариской поженились -  тихо,  без  свадьбы,
только Виконт, Сеня Мирлин да Жека Малахов с Татьяной  сидели  за  столом,
ели  мясо  по-бургундски,  пили  медицинский  спирт  и  дружно   исполняли
отшлифованный репертуар:

                        Если ты ешь кукурузу,
                        Если ты ешь кукурузу,
                        Если ты ешь кукурузу,
                        - Значит, ты ешь кукурузу!!!
                        Поцелуй свою тещу!
                        Жизнь наша сложная штука,
                        А-а-а-а-а!..

     Ах, как давно это было! Хрущ, кукуруза, глоток  свободы,  оттепель...
"Один день Ивана Денисовича"... И как все  навсегда  миновало!  Ну,  может
быть, и не навсегда. В конце концов, должна же экономика... Слушай,  какая
к шутам экономика? Трамваи ходят? Ходят. Чего тебе  еще  надобно,  старче?
Водка продается?.. "Будет пять и  будет  восемь,  все  равно  мы  пить  не
бросим. Передайте Ильичу: нам и десять по-плечу. Ну, а если будет  больше,
тогда сделаем как в  Польше..."  Э,  ничего  они  не  сделают  никогда!...
"Топ-топ, очень нелегки к коммунизму первые  шаги!.."  Слушайте,  я  вчера
стою за пивом, а там мужичонка какой-то  разоряется:  робя,  дела  наши  -
кранты, с первого  числа  в  два  раза  на  водку  поднимут,  уже  ценники
переписывают, я вам точно говорю! А какой-то облом  двухметровый  ему:  не
посмеют!  САХАРОВ  НЕ  ПОЗВОЛИТ!..  Слушай,  ну  чего  ты  орешь  на  весь
Карла-Маркса?.. Виконт, перестань трястись, теперь за это не  сажают...  А
ты знаешь, за что был сослан Овидий?  Существует  сто  одиннадцать  вполне
аргументированных  версий,  но  скорее  всего  -  скорее   всего!   -   за
обыкновеннейшее недонесение...  Ну,  знаешь,  шуточки  у  тебя,  боцман...
Ладно, давайте лучше споем:

                    Помнишь, как вечером хмурым и темным
                    В санях мы мчались втроем,
                    Лишь по углам фонари одинокие
                    Тусклым горели огнем.
                    В наших санях под медвежьею полостью
                    Черный стоял чемодан,
                    Каждый невольно в кармане ощупывал
                    Черный холодный наган...

     (...Черт его знает, ну почему вся нынешняя интеллигенция обожает  все
эти уголовные  романсы?  Со  студенческой  скамьи,  заметьте!  Уголовников
боимся и ненавидим, а романсы поем ну прямо-таки с наслаждением!..  А  это
потому, братец, что у нас народ такой: одна  треть  у  нас  уже  отсидела,
другая треть - сидит, а третья - готова сесть по первому  же  распоряжению
начальства... Начальство не трогай! Начальство это - святое.  "Нет  ничего
для нашего начальника обременительнее, как ежели он видит, что пламенности
его положены пределы!"...)....

                    Вот подымается крышка тяжелая,
                    Я не сводил с нее глаз,
                    Ящички шведские, деньги советские
                    Так и глядели на нас.
                    Доля досталась тогда мне немалая -
                    Сорок пять тысяч рублей,
                    Слово я дал, что покину столицу
                    И выеду в несколько дней...

     Какая, черт побери, голосина у Семки, все-таки... Слушай, Семен, ради
нас с Лариской - разразись: "Во Францию два гренадера..." И Сема не чинясь
встает и разражается. Голос его  гремит  так,  что  колыхается  матерчатый
абажур,  а  шея  его  раздувается  и  делается  кирпично-красной.  И   все
наслаждаются, - кроме Виконта, который терпеть  не  может  громких  звуков
вообще......
     Ребята, я вчера знаете кого встретил? Тольку Костылева! Он  стал  как
слон. И важный, как верблюд. Знаете кто он теперь? Замзавгороно!  Врешь!..
Клянусь!.. Господи! Толька  -  завгороно!  Вы  помните:  "Форест,  форест,
форест"?.. Еще бы не помнить! И - хором в три глотки:
     - "Форест, форест, форест...  Энималс,  энималс,  энималс...  Винтер,
винтер,  винтер...  Он  зе  миддле  оф  зе  роуд   стэйс   Иван   Сусанин.
Немецко-фашистская гидра камз.
     - Вань, Вань, вилл ю телл аз зе вей ту зе Москов сити?
     - Ай донт кнов, - сэйд Иван Сусанин.
     - Вань, Вань, ви шелл гив ю мени долларс!
     - Ай донт кнов, - сэйд Иван Сусанин.
     - Вань, Вань, ви шелл гив ю мени рублз!
     - Ай донт кнов, - сэйд Иван Сусанин.
     - Вань, Вань, ви шелл килл ю к чертовой матери!
     - Перхапс пробабли!!!
     Энд ззй килл хим. Иван  Сусанин  из  зе  нешнл  хироу  оф  зе  Совьет
Юнион!!!"...
     Ах, как чудесно ржется под славные школьные воспоминания! Плевать  на
все и плевать! Все как-нибудь обойдется и устроится... Нет, не  все.  Я  с
чем угодно могу смириться. С чем угодно. Пусть  они  жрут,  хапают,  пусть
награждают друг друга и прославляют, пусть хоть лопнут от почестей.  Но  -
ложь, ложь! Ведь в каждом же  слове  -  ложь,  в  каждой  газете  -  ложь,
включаешь телек - ложь, открываешь любую книжку - ложь. Ложь, одна  только
ложь, голая ложь, и ничего, кроме лжи!.. Нет уж, голубчики мои, голубочки!
Первое, что надо сделать в этом нужнике - объявить свободу информации. Все
заглушки, все затычки, все забитые отдушины - настежь!.. Все знаю,  и  без
вас: пять лет у нас все это дерьмо будет утекать через стоки, и  еще  пять
лет мы должны будем чистить все, и драить, и отдирать, а потом  пятнадцать
лет еще учиться в унитаз гадить, в унитаз, совковое твое рыло, в унитаз, а
не рядом... Но первое - отдушину,  окна  распахнуть,  от  вони  этой  хоть
чуточку самую продохнуть - без ЭТОГО ничего не  будет!  И  никогда!..  Ну,
чего ты разорался, как больной слон?.. А, да перестань  ты  осторожничать,
Виконт, смотреть на тебя тошнит, ей-богу - вот уж, извини, обосрался -  на
всю оставшуюся жизнь... Ребята, ладно, бросьте, а эту вы помните:

                   Нас десять, всего только десять,
                   И старшему нет тридцати,
                   Не смейтесь, не надо, нас могут повесить,
                   Но раньше нас надо найти......

     Это еще что такое? Это - поручик Али, начало двадцатых... Ага, помню:
ее Сашка откуда-то принес, еще в Университете. Да-а, Сашка ты,  Сашка.  До
чего же жалко его, ведь талантище был!.. Э, господа!  Я  же  новую  порцию
"рассыпанного  жемчуга"  притаранил...  Давай!  Народ  любит  "рассыпанный
жемчуг"... "На поле брани слышались крики раненых  и  стоны  мертвецов..."
Здрасьте!  Сто  лет  назад  уже  было!  Старьем  кормишь,  начальник,   не
уважаешь... "Он подвел ее к кушетке и сел на нее..."  Расстрелять!..  Нет,
почему же, вполне... Подождите, вот еще: "Под кроватью лежал  труп  и  еще
дышал. Рядом рыдала трупова  жена,  а  брат  трупа  находился  в  соседней
комнате без сознания..." Это - да, недурно! Молодца! Хвалю... Вот еще  про
труп: "Утром на пляже был обнаружен свежий труп. Труп состоял  из  девушки
прекрасной красоты..." Га-га-га!... Виконт, а помнишь инвентарную опись, в
пенджикентском музее:  "Пункт  десятый.  Картина  неизвестного  художника.
Олень, убегающий из Сталинабадской области..." Га-га-га...  "Пункт  пятый.
Кинжал охотничий в ножнах. Кинжал утерян, ножны не от  него..."  Мальчики,
помогите стол разобрать, будем сейчас пить чай...  Правильно!  Будем  пить
чай с блюдца и петь народные песни - это  будет  у  нас  чистая,  трезвая,
истинно русская жизнь! "По реке плывет топор с острова Неверова. И куда же
ты плывешь, железяка херова?.." О, этот яркий  солнечный  мир  частушки  -
абстрактный, словно живопись Сальвадора  Дали:  "На  горе  стоит  кибитка,
занавески новеньки.  В  ней  живет  интеллигент,  его  дела  фуевеньки!.."
Слушайте,  что  это  у  вас  за  манера  образовалась  -  материться   при
женщинах?.. А это такая новейшая московская манера: целоваться при встрече
и материться при женщинах... И через посредство женщин!.. То есть как это?
Ну, когда женщины сами  матерятся...  Семен,  Семка!  А  ну  давай  грянем
мамину, любимую:

            - Ой ты гарный Семенэ, приди сядь биля менэ,
            И коровы в менэ е, сватай менэ, Семенэ!
            И коровы в менэ е, сватай менэ, Семенэ!