С. ВИТИЦКИЙ

                          ПОИСК ПРЕДНАЗНАЧЕНИЯ,
                                   или
                    ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ТЕОРЕМА ЭТИКИ



                         Три вопроса повторяются неизменно: что в человеке
                    является собственно человеческим? Как он приобрел  это
                    человеческое? Как можно усилить в нем эту человеческую
                    сущность?
                               Дж.Брунер "Психология познания"
                               (Изд-во "Прогресс", Москва, 1977, стр. 387)



                                ОТ АВТОРА

     У всех, без исключения, героев этой книги несколько прототипов. Черты
этих прототипов в каждом из героев перемешаны  в  достаточно  произвольной
пропорции. То же можно сказать и о наиболее острых из  описанных  в  книге
ситуаций. Поэтому, хотя многое и даже очень многое здесь -  незамысловатая
калька с реальности, бессмысленно задаваться  вопросами  типа:  "кто  есть
кто, что есть что, где и когда именно?"
     Большинство  процитированных  в  книге  "машинных"  афоризмов   взяты
автором из сборника "Компьютерные игры" (Лениздат, 1988). Автор пользуется
случаем   выразить   свою   благодарность    и    восхищение    создателям
соответствующих программ для ЭВМ.



                                Милым друзьям моим, с которыми я сегодня -
                             чаще или реже, но - встречаюсь, и тем из них,
                             с которыми, может быть, не  встречусь  теперь
                             уже больше никогда.



                     ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СЧАСТЛИВЫЙ МАЛЬЧИК


                                    1

     Вдруг наступает такой момент, когда ты ощущаешь потребность  подвести
итоги, сказал тогда Станислав. И вовсе необязательно это случается с тобой
на старости лет... (Он испытывал приступ глубокомыслия).  И  необязательно
тому должна быть какая-то  особая  причина!  Происходит  вот  что:  некто,
живущий внутри и обычно занятый своими делами, вдруг отвлекается  от  этих
дел и задумчиво  произносит:  "Что  же,  сударь  мой,  кажется,  нам  пора
подводить итоги..."
     Виконт выслушал этот период благосклонно, хлюпнул трубкой и произнес:
"Покупаю. Записывай..." Но Станислав ничего записывать естественно не стал
- он прислушивался к своему внутреннему ощущению, понимая уже, что  это  -
предзнаменование.  Ощущение  постепенно   пропадало,   теряло   остроту...
определенность... первоначальную свою свирепую многозначительность - ясную
непреложность счастливого стиха... Он так и не понял,  какие,  собственно,
итоги понадобилось ему вдруг подводить.
     Это происходило в тысяча девятьсот семидесятом году, весной, в  день,
когда Станиславу стукнуло тридцать семь. Точнее, вечером того дня,  а  еще
точнее - ночью, когда гости все уже разошлись,  мама  принялась  прибирать
посуду, а Станислав вместе с другом своим Виктором  Кикониным  (по  кличке
Виконт) пошли проветриться, а  проветрившись,  вознамерились  еще  немного
посидеть - теперь уже у Виконта.
     Была бутылка розового "вин-де-масэ", был  крепкий  кофе  со  сливовым
вареньем, гитара тихонько звенела, и двое творцов, подлинных поэтов,  двое
кровных друзей, почти братьев, осторожно и с чувством выводили:

                   На штурвале застыла рука,
                   Мачты срезал седой туман,
                     Тяжело на душе моряка,
                     Впереди только ветер и тьма...
                     Тяжело на душе моряка,
                     Впереди только ветер и тьма...
                            [Стихи коллективного автора: Красногоров
                            плюс Киконин, музыка - его же]

     Почему-то  Станиславу  вспомнилось,  что   он   неоднократно   тонул.
Собственно, он тонул трижды. В первый  раз  -  совсем  маленьким,  еще  до
войны,  в  каком-то  пруду  Лесного  парка.  Мама  сидела  на  бережку   и
разговаривала с тетей  Лидой,  а  маленький  Слава  плескался  сначала  на
мелководье, а потом решил сходить вглубь. Сперва под ногами  было  твердо,
потом появился тоненький и  противный  слой  ила,  потом  -  что-то  вроде
кирпичного поребрика, а потом не стало ничего. Плавать Слава не  умел.  От
страха он широко раскрыл глаза, увидел тусклый  свет  вверху,  колышущуюся
тьму впереди и забился судорожно, уже зная, что  -  пропал.  И  вдруг  под
ногами снова появилось твердое с тоненьким слоем ила. Он  быстро  выбрался
на берег и сел рядом с мамой на разостланное покрывало.  Никто  ничего  не
заметил. И ничего вокруг не изменилось. И он вдруг подумал, что  на  самом
деле он уже утонул, а на покрывале вместо него  сидит  кто-то  другой,  но
никто этого важного обстоятельства не замечает. И вот именно (и только)  в
этот момент он испугался по-настоящему.
     Второй случай был гораздо  интереснее.  Это  была  довольно  странная
история. Уже во время войны, в эвакуации - они  жили  в  деревушке  Кишла,
Чкаловской области, - Слава с деревенскими ребятишками затеял  кататься  в
лодке. Они залезли в лодку  впятером,  разобрали  весла,  и  вдруг  Толька
Брунов заорал ужасным голосом и сделался белый,  как  молоко.  Это  уже  и
само-то по себе было страшно до судороги, а тут еще Слава  увидел,  ПОЧЕМУ
Толька орет: на корме, на каких-то  драных  тряпках,  сидел,  оказывается,
чудовищный, громадный, зеленый с красными пятнами паук величиною с  кулак.
Слава и вспомнить потом не мог, как оказался в воде. Все пятеро  оказались
в воде, а лодка не перевернулась разве что чудом. Слава  к  этому  времени
уже научился плавать, он вынырнул и только было нацелился рвануть изо всех
сил к недалекому  берегу,  как  обнаружил,  что  прямо  перед  лицом  его,
раскинув зеленые ноги во все стороны, качается на воде все тот же  паук  и
смотрит на него кровавыми россыпями блестящих глазок, которых у него  было
- миллион. И вот тут Слава  отключился.  Больше  он  ничего  не  запомнил.
Ребята рассказали потом, что он плавал неподвижно у самой поверхности, так
что затылок торчал наружу,  и  был  в  полной  отключке.  Его  по-быстрому
вытащили и откачали. Паука больше никто не видел. Потом, много позже,  уже
снова в Ленинграде, уже взрослый, Слава  перерыл  множество  определителей
членистоногих и даже ходил консультироваться в Зоологический музей, и  все
зря - не известен оказался биологической науке этот  странный  и  страшный
паук. Не существовало его в природе, во  всяком  случае  -  на  российских
широтах...
     А про третье утонутие... утопитие... "катастрофическое  погружение  в
воду с невыходом  из  оной...",  про  третье  -  Станислав  сколько-нибудь
подробно вспоминать не любил, а тем более - рассказывать. Там тонула целая
команда - шесть парней, четыре девушки: провалились под лед на  Ладоге  во
всем своем обмундировании, с чудовищными рюкзаками своими, с  палатками...
Одна девушка утонула совсем, а Слава выплыл. Не должен был  выплыть,  если
по-честному, но - выплыл...


     Так был начат отсчет. Ни с того ни с сего, по сути  дела.  Совершенно
случайно.
     Он рассказал все три случая Виконту, и Виконт (с  некоторой  горечью)
признался, что сам он не тонул ни разу. Если не считать детского случая  с
подрывом  на  детонаторе,  он  вообще  никогда  не  подвергал  свою  жизнь
опасности. Станислав удивился. Ему в голову немедленно пришло еще три  или
даже четыре случая, когда он был на волосок  от  гибели.  Это  была  самая
простая штука - оказаться на волосок от гибели. Он не поверил Виконту.  Он
решил, что Виконт по  обыкновению  темнит.  Виконт  был  темнило,  темнило
вульгарис.
     Работал он в  "ящике",  и  совершенно  непонятно  было,  чем  он  там
занимается. "А, ерундой разной...", - отвечал он  обычно  на  расспросы  и
брезгливо кривил при этом свое длинное бледное личико  -  врал.  Занимался
он, надо было думать, вовсе не ерундой. За последние десять лет  он  успел
уже раз сто побывать за границей. Причем все время в  каких-то  диковинных
странах, куда нормальные советские люди  никогда  и  не  ездят:  Бразилия,
Лесото, Гайана... Почему-то -  Иран.  На  кой  хрен  советскому  человеку,
окончившему Четвертый Медицинский, ездить в Иран?
     Добиться  у  Виконта  сколько-нибудь  вразумительного   ответа   было
невозможно. Он никогда и ничего не рассказывал о своей работе. Никому.  Да
и некому было ему об этом рассказывать. У него не  было  друзей,  если  не
считать Станислава.
     Когда у Станислава  собиралась  обычная  компания,  Виконт  (изредка)
вдруг ни с того  ни  с  сего  принимался  рассказывать  о  чужих  странах.
Рассказчик он был редкостный. Все затихали, когда на него это находило,  и
слушали не дыша, боясь, что он спохватится  и  закончит  говорить  так  же
неожиданно и беспричинно, как и начал.
     Начинал  он  всегда  с  середины,  с  некоего   непонятного   пункта,
представлявшегося ему, видимо, ключевым....
     - Белый пояс вокруг горы... - начинал он например. - Белые деревья...
вернее, белые СКЕЛЕТЫ деревьев в тошнотворном ядовитом тумане.  Будто  под
ногами не дикая гора, а какое-то забытое  богом  испаряющееся  кладбище...
кладбище нелюдей... И в тумане -  колючие  остролистые  растения,  которые
называются  здесь  "терновый  венец   Христа"...   И   гигантские   пауки,
раскинувшие паутину между растениями... Земли не  видно  совсем  -  сплошь
густой уродливый мох да ямы, наполненные черной водой, а на каждом белесом
стволе - омерзительные, скользкие, многоцветные грибы...
     Узкое лицо его становилось серым, словно  от  невыносимой  внутренней
боли, голос садился - воспоминание мучило его как болезнь. Эти рассказы, и
даже не сами рассказы, а манера рассказывания, производили  на  слушателей
впечатление  ошеломляющее.  И  на  Станислава,  разумеется,  тоже.  Виконт
казался ему в эти минуты сверхчеловеком, или человеком из  ада,  или  даже
оборотнем - он переставал узнавать его в эти минуты...
     А потом он вдруг встретил один  из  Виконтовых  рассказов  в  книжке,
изданной  Географгизом  (кажется,  это  был  Кауэлл,  "В  сердце   леса").
Совпадение было почти дословное.  В  первый  момент  он  глазам  своим  не
поверил. Потом - разозлился. Потом - восхитился. А потом  подумал:  какого
черта он это делает, пижон задрипанный?..


     Конечно, он был пижоном. Он был пижоном во всех своих проявлениях,  -
в разговоре, в литературных пристрастиях, в обыденной жизни.  Становясь  в
очередь к пивному ларьку  он  мог  спросить  с  неописуемым  высокомерием:
"Н-ну-с, кто тут не побоится признаться, что он последний?" На дрожащих  с
похмелья остервенелых алкашей это производило неизгладимое впечатление...
     На низеньком полированном столике у него стояла  обширная  деревянная
чаша, черная, с золотыми драконами. С острова Минданао.  Чаша  была  полна
курительными трубками. Их там было штук тридцать - от самодельных  корявых
негритянских  носогреек  до  тяжелых,   прикладистых,   словно   пистолет,
самшитовых -  (?)  -  музейных,  антикварных,  именных...  Он,  не  глядя,
запускал левую свою, беспалую, руку  в  эту  груду,  в  эту  кучу,  в  эту
провонявшую перегаром  роскошную  свалку,  безошибочно  извлекал  искомое,
привычно орудуя,  набивал,  раскуривал  от  спички,  закутывался  медвяным
дымом, - щурил левый, слепой, глаз... И вдруг произносил с подвыванием:

             Ты сидишь у камина, и отблески красного света
             Мерно пляшут вокруг, повторяя узоры портьер,
             И, рыдая над рифмой, читаешь ты мраку сонеты,
             И задумчиво смотрит на тебя твой седой фокстерьер...
             На козетке луи мирно дремлет мартышка из Само,
             И картины Ватто застилает клубящийся мрак,
             Ты сидишь у камина, закутавшись в шаль "димуамо",
             На коленях твоих шевелится страницами Стак...

     "Кто такой  Стак?"  -  осведомлялся  Станислав,  стараясь  преодолеть
впечатление. "Какая тебе разница?..  -  отвечал  Виконт  с  величественным
раздражением.  -  Ну,  например:  СТА-нислав  К-расногоров  -   это   тебя
удовлетворяет?" "Ладно, хорошо... А почему Само? Нет никакого Само, есть -
Сомо". "Потому что димуАмо  -  звучит,  а  димуОмо  -  нет".  И  это  было
совершенно справедливо: димуамо - звучало, а димуомо почему-то - нет...


     Когда они познакомились (в пятом классе) это был мелкий, не  опасный,
но остроумный хулиган. Он  ходил  тогда  в  клешах,  развалистой  походкой
бывалого моричмана и  носил  тельняшку.  Он  был  шкодник.  Мастер  шкоды.
Однажды они вместе дежурили в классе на перемене. Была весна сорок пятого.
Класс гудел, топотал и клубился в коридоре, а они  сидели  на  подоконнике
классной комнаты на втором этаже и смотрели  вниз.  Сначала  там  не  было
ничего интересного, а потом вдруг на  панели  под  самым  окном  объявился
директор школы. В шляпе. Выдержать это было невозможно, и Виконт (тогда он
был еще всего лишь Кикон или Киконя) сейчас же харкнул  на  эту  шляпу  и,
разумеется, попал.
     Все было как в  душном  тягучем  кошмаре.  Как  в  замедленном  кино.
Директор  остановился...  аккуратно  снял  шляпу...   внимательно   изучил
свисающее с нее... и принялся - неописуемо, мучительно, изнуряюще медленно
- поднимать голову...
     Их вихрем снесло с подоконника. Они,  как  две  торпеды,  вылетели  в
коридор, и тут Станиславу показалось, что Кикон совсем обезумел от страха:
он вдруг подскочил к Папаше - самому страшному,  беспощадному  и  могучему
хулигану пятого "а" класса - и залепил ему по рылу!
     Папаша обалдел. Он был на две головы длиннее маленького Кикона,  и  с
высоты своего роста пучил на него очумелые свои шары, совершенно,  видимо,
утратив  сцепление  с  реальностью.  Тогда  Кикон  влепил  ему  по   морде
вторично... И вот тут - началось!..
     "Киконя Папаше по чавке накидал!" -  пронеслось,  казалось,  по  всей
школе. Мгновенно образовалась толпа жадных зрителей и болельщиков.  Папаша
наконец осознал, что с ним произошло, и, ревя дурным голосом, обрушился на
наглеца, работая сразу всеми четырьмя своими  гигантскими  конечностями...
Так что когда директор со шляпой и со всем, что  с  нее  свисало,  возник,
наконец, в коридоре, на него сначала даже не обратили внимания.
     "Кто это сделал?" - гремел директор, высоко воздевая шляпу, но его не
слышали и не видели. "Прекратить драку!" - гремел  директор,  но  это  уже
была не драка, это была воспитательная работа, спецпроцедура, и прекратить
ее просто так было невозможно... И когда наконец порядок установился, и  в
наступившей подобострастной тишине директор  задал  свой  ГЛАВНЫЙ  вопрос:
"Кто дежурный?!!!", Кикон радостно откликнулся: "Я!" - с кровавым носом, с
подбитым глазом, в рубахе, разодранной до пупа, - и сразу же  стало  ясно,
что это - не он преступный грешник, что ТАМ его не было, его там просто не
могло быть, он был ЗДЕСЬ, а кто был ТАМ, - он не знает и  знать  никак  не
может...
     "Где умный человек  прячет  лист?  В  лесу".  Честертона  они  прочли
двумя-тремя годами позже, и не слишком высоко оценили его  тогда  -  после
Конан Дойля, Луи Буссенара и Понсон дю-Террайля.


     Летом сорок пятого Кикон подорвался на детонаторе. Он в очередной раз
сгонял с огольцами за город, где на полях недавних  боев  еще  разлагались
непохороненные толком люди и погибали без всякого проку  тысячи  и  тысячи
единиц разнообразнейшего оружия. Из этой своей последней поездки  приволок
Киконя мешок добра, главным образом - пучки желтоватых макарон  бездымного
пороха, да мотки бикфордова шнура, да  великое  множество  разнокалиберных
патронов от стрелкового оружия всех видов... Добро он  спрятал  в  подвале
родного дома, а  в  комнату  к  себе  взял  только  красивую  многоцветную
металлическую штучку размером с карандаш. В этом карандаше он  и  принялся
ковырять перочинным ножом, стараясь красивую штучку развинтить  на  части.
Штучка - рванула.
     К счастью бабушка оказалась дома,  она  вызвала  знакомого  врача  из
Военно-Медицинской, и Кикона  увезли  в  больницу  -  сюда  же,  рядом,  в
Военно-Медицинскую Академию... Три пальца на левой руке  пришлось  отнять,
мизинец и безымянный уцелели. В левом  глазу  навсегда  остался  маленький
осколок - он был медный, и его поэтому  не  сумели  извлечь  магнитом.  Из
правой ладони был выдран  большой  кусок  мяса  и  кожи.  Дабы  возместить
утраченное, врачи прирастили Киконе правую  руку  к  животу,  а  возникшую
перемычку каждый день разминали  раскаленными  щипцами,  чтобы  постепенно
отсоединить. (Такие операции тогда,  видимо,  были  в  моде.  В  палате  с
Киконей лежал воин, которому эскулапы  таким  же  вот  образом  наращивали
утерянную в боях красоту: он ходил с левой рукой, соединенной кожно-мясной
перемычкой с тем местом, где у него раньше, до ранения в лицо, был нос. По
словам Кикони, во всех остальных отношениях воин был абсолютно здоровый  и
даже здоровенный мужик. Каждые полмесяца он регулярно уходил из клиники  в
самоход, к бабам, там обязательно ввязывался в пьяную драку, и в драке ему
обязательно  обрывали  эту  его  перемычку.  Утром  он,  весь   в   крови,
возвращался с покаянием в палату, и врачи начинали все сначала).
     Киконя пролежал в больнице больше полугода, и когда он снова появился
в классе, это был уже совсем  другой  человек.  В  нем  вдруг  обнаружился
интеллектуал. Оказалось,  что  он  начитан,  хорошо  играет  в  шахматы  и
довольно свободно читает по-немецки и по-английски. С ним стало  интересно
разговаривать. О книгах. О кино. О марках. Он способен  был  с  изысканной
небрежностью толковать о  Мату-Гросу,  Великой  Сабане  и  о  таинственных
м_е_з_а_с_,  послуживших  прообразом  Затерянного  Мира.  Он  без  запинки
перечислял  имена  первобытных  чудовищ,  таящихся  в  трясинах  Конго   и
Убанги-Шари:  лдау,  шипекве,  липата,  мокеле-мбембе,  аилали,   бади-уи,
нгакуола-нгоу... Станислав обнаружил все это с некоторым удивлением, и они
стали общаться регулярно. Тем более, выяснилось, что Кикон с бабушкой и  с
дедом,  медицинским  генерал-лейтенантом,  профессором  Военно-Медицинской
Академии, живет, оказывается, как раз напротив Станиславова дома, так  что
они  могли  через  улицу   обмениваться   условными   жестами,   а   также
перемигиваться электрическими фонариками по системе Морзе.



                                    2

     Рукопись свою Станислав начал следующим образом:
     "Свою Основную Теорему я мог бы сформулировать прямо сейчас, но  это,
наверное, было бы неправильно. Наверное, правильно будет, если эта Теорема
возникнет из текста по мере его прочтения, как неизбежный вывод, абсолютно
логичный и единственно возможный.
     То обстоятельство, что я выжил и дотянул до нынешних своих без малого
уже сорока лет, есть  само  по  себе  почти  чудо.  (Ибо  что  есть  чудо?
Суперпозиция маловероятных событий, и ничего более).
     В тридцать седьмом году отца исключили из партии. Он пришел  домой  в
начале первого ночи, сел за стол, положил мертвые руки по обе  стороны  от
тарелки с борщом и сидел тихо, - черный, с мертвыми глазами,  мертвый,  он
даже не дышал - так, по крайней мере, показалось матери, которая  все  уже
поняла и молча плакала, сидя напротив него, по другую сторону стола.
     Потом, уже наверное часа в два, вдруг грянул телефон. Отец  бросился.
Невнятный незнакомый голос проговорил из трубки: "Зиновий. Немедленно, как
есть, отправляйся на вокзал и уезжай в Москву. Немедленно, ты понял  меня?
Билет возьми с брони обкома..." И заныли короткие гудки.
     Через час отец уже был в поезде. В Сталинград он более не возвращался
никогда - до самой войны жил в Питере и боролся за свою реабилитацию - без
всякого толку, впрочем, и без какой-либо пользы.
     Однако, как это ясно мне  теперь,  в  ту  ночь  он  должен  был  быть
арестован. И, скорее всего, расстрелян. Это называлось тогда:  десять  лет
без права  переписки.  Именно  такое  в  самом