вайте  тогда  уж
завтра, что ли, с утра... Хотя подождите, завтра суббота...
     - Станислав Зиновьевич, голубчик, это я к вам не по делу. Или, говоря
точнее, не совсем по делу. Это у меня к вам разговор сугубо личный.
     - О чем это у нас с вами может быть сугубо личный разговор?
     - Ну, Станислав Зиновьевич! Не по телефону же!..
     - А почему бы и не по телефону? Вы же меня клятвенно заверили, что не
прослушивается...
     -  Ах,  Станислав  Зиновьевич,  ну  не  будьте  вы  таким  въедливым,
поверьте, это и ваших интересах тоже, не только в моих...


     В общем, договорились так: через час,  у  Станислава  дома,  и  чтобы
недолго - Станислав человек занятой и усталый.
     Когда майор ему позвонил по телефону, он валялся на диване и читал (в
пятнадцатый  раз)   "Гиперболоид   инженера   Гарина".   Теперь   пришлось
имитировать кипучую плодотворную деятельность - на письменный стол, в круг
света под фамильную лампу с зеленым абажуром,  брошены  были  в  нарочитом
деловом беспорядке расчеты по давно забытому договору  с  Двадцать  Вторым
СКБ, и даже казенный "хьюлетт" с  программным  управлением  был  выставлен
напоказ и демонстративно включен, дабы мигали красные цифры на дисплее,  и
вообще...
     Нельзя сказать, чтобы он как-то особенно нервничал в ожидании,  но  и
спокойным он себя тоже отнюдь не ощущал.  Было  ему  ясно,  что  готовится
какая-то очередная пакость и что опять он будет весь в говне со всей своей
хваленой  честностью  и   нравственной   непреклонностью   шестиклассника.
"Коготок увяз -  всей  птичке  пропасть...",  крутилось  в  голове  его  -
бессмысленно и обреченно. Зацепили - теперь уж не отпустят.  Гасите  свет,
спускайте воду...


     Майор явился с королевской точностью, ровно через час, и предстал  не
похожий на самого себя - в легкомысленной шелковой бобочке  лилейно-белого
цвета, в подержанных линялых джинсах, на ногах - не новые кеды, на лице  -
радушная, совершенно штатская улыбка, в руках - кейс.  Вот  только  улыбка
была какая-то неестественно напряженная, а кейс  -  излишне  роскошный.  И
этот  кейс,  и  эта  улыбка  неприятно  дисгармонировали  с  заданным   (и
симпатичным)  обликом  простого  советского  кандидата  технических  наук,
забежавшего по случаю - передать привет от ребят из  ростовского  ВНИИАШа.
Но однако же и  госбезопасностью  от  гостя  определенно  не  пахло,  что,
впрочем,  в  данной  ситуации  отнюдь   не   успокаивало,   а,   наоборот,
настораживало и даже - пугало.
     Станислав молча провел его в комнату и пригласил сесть  за  обеденный
стол со скатертью и пепельницей. Вениамин Иванович, поблагодарив,  уселся,
положил сверкающий кейс перед собою, как бы  держа  его  наготове,  и  без
всякого перехода начал свой текст на тему: я-де здесь не по службе,  а  по
делу, которое касается вас, Станислав Зиновьевич, даже больше, чем меня...
     Станислав слушал его вполуха, даже, пожалуй, вовсе не  слушал,  тоска
охватила его и дурное ощущение неизбежной пакости и  очередного  унижения.
Он смотрел на майора, как бы отстраненно признаваясь себе, что движения  у
него ловкие и точные и что вообще  глядится  майор  в  своем  внеслужебном
обличии действительно вполне даже симпатично:  ладный,  очень  крепкий,  и
светлые глаза - без всякой этой непреклонной пронзительности,  а  наоборот
почему-то как бы ищущие понимания и взывающие  к  сочувствию...  Глядя  на
него, Станислав вдруг вспомнил навсегда, казалось бы, забытого Дядю Вову -
смешного и доброго паренька, замещавшего у них в седьмом  классе  впавшего
вдруг в запой физрука. Дядя Вова тоже был такой  вот  округло  коренастый,
простоватый, и глаза его  просили  о  сочувствии.  Он  занимался  каким-то
странным видом спорта - он был СИЛОВИК: они там у себя приседали на  одной
ноге раз по триста, играли двухпудовками, подтягивались на одной  руке,  и
все такое... Дядя Вова мог подтянуться на одной руке ДВЕНАДЦАТЬ  раз  -  в
жизни своей никогда больше не видел Станислав человека, способного сделать
это даже ОДИН раз...
     Вторым планом, впрочем, Станислав отмечал про себя,  что  в  кейсе  у
майора, скорее всего, находится включенный диктофон, а поэтому вести  себя
надобно  с  повышенной  осторожностью.  Так  сказать:  "Снизить  скорость,
повысить внимание..."
     Разговорам о том, что все это-мол "не по делу" и "все это-де в  ваших
же интересах", он не верил, разумеется, ни  малой  секунды,  и  тем  более
поэтому подозрительным и даже зловещим показалось ему поведение  коварного
майора,  взявшего  вдруг  сразу   же   после   невнятного   своего,   явно
стандартного, вступления какую-то совершенно несусветную,  почти  пугающую
манеру объяснения.
     Наш разговор имеет  исключительную  важность,  объявил  майор.  МОЖЕТ
БЫТЬ, имеет, поправился он тут же и раскрыл свой кейс. Я хочу записать его
на пленку, потому что, вполне возможно, мы с вами, МЫ С  ВАМИ,  подчеркнул
он, будем потом заново прослушивать этот наш разговор, и дополнять его,  и
анализировать. С этими словами он извлек из недр  кейса  маленький  черный
(японский, видимо) магнитофончик, включил его (красный огонек загорелся) и
демонстративно положил на середину скатерти, а кейс убрал под стол.
     Я знаю, что вы боитесь меня, продолжал майор,  -  нет,  не  майор,  а
совершенно  штатский  человек,  Вениамин  Иванович   Красногорский,   явно
ощущающий себя сейчас не в своей тарелке, явно нервничающий, совсем  ни  в
себе и ни в чем не уверенный. Я знаю, что вы думаете сейчас,  что  я  хочу
вас как-то обмануть, втянуть в грязное дело,  завербовать...  Нам  с  вами
надо как-то проскочить этот этап. Очень скоро вы поймете, что  все  у  нас
обстоит совсем не так и что я вас тоже  боюсь  и  имею  для  этого  весьма
серьезные основания.
     Сначала беседа наша будет похожа на допрос, продолжал (становясь  уже
совсем не похожим на себя, - нервно постукивая  костяшками  обеих  рук  по
скатерти и улыбаясь почти  искательно)  Вениамин  Иванович.  Но  вы  скоро
поймете,  что  никакой  это  не  допрос,  а  просто  мне  надо   убедиться
спервоначалу в правильности своих догадок...  То  есть,  я  и  так  в  них
убежден, иначе бы я не пришел сюда и  не  заводил  бы  с  вами...  Короче,
сначала я хочу, чтобы вы искренне и  точно  ответили  на  несколько  очень
простых вопросов. Все они требуют - для начала - только бинарного  ответа:
да - нет. Они абсолютно вас ни к чему не  обязывают.  Некоторые  ответы  я
знаю заранее, некоторые - нет, но тут возможны разные варианты, которые  я
не способен просчитать...
     Видимо,  именно  неестественность,   даже   -   противоестественность
ситуации побудила Станислава сказать хоть  что-нибудь  -  остановить  этот
непонятный  поток  слов  и  эмоций,  который  пугал   даже   больше,   чем
отвратительный (пусть!), но незамысловатый при этом, нажим в целях сломать
и вербануть.
     - На одной руке вы сколько  раз  можете  подтянуться?  -  спросил  он
неожиданно для себя и уж конечно - для майора.
     Вениамин Иванович замолчал на полуслове, потрясенно мигнул,  а  потом
обрадовался вдруг, разулыбался, засиял:
     - Шесть раз! - сказал он с гордостью. - Но только  на  правой.  А  на
левой - один, много - два.
     - Что ж вы так... - заметил Станислав, совершенно не понимая, что ему
теперь делать с полученной информацией. - Надо бы и на левой тоже...
     - Не получается, - признался Вениамин Иванович со вздохом, но тут  же
спохватился. - Я рад, что  вы  чувство  юмора  не  потеряли,  -  сказал  с
искренней доброжелательностью. - Знаете, если люди шутят - дело пойдет.
     Станислав не был в этом так уж уверен (да  и  не  шутил  он  вовсе  -
просто сорвалась с  языка  глупость  какая-то),  но  спорить  не  стал.  А
Вениамин Иванович продолжал просительно:
     - Ну,  вы  позволите?..  Несколько  вопросов?..  -  и,  не  дожидаясь
согласия, спросил: - Имя такое  -  Калитин  Александр  Силантьевич  -  вам
знакомо?
     - Да, - сказал Станислав и, не удержавшись добавил: - Я  же  вам  уже
говорил.
     - Он был вашим хорошим другом, правильно?
     - Да.
     - А почему он вдруг уехал в Москву, вы не знаете?
     - Знаю. Но разговаривать об этом не буду.
     - Почему?
     - Не хочу.
     - Но вы не поссорились с ним?
     - Нет, конечно. С чего это вдруг?
     - Ну, я не знаю... Всякое бывает, согласитесь... Ладно.  А  Шерстнева
Константина Ильича вы знали?
     - Уже говорил вам: нет.
     - Но вы все-таки  попробуйте  вспомнить.  Я  вам  сейчас  напомню.  В
пятидесятом вы поступали на физфак, помните?
     - Ну.
     - Проходили собеседование, так?
     - Да. И меня не приняли. Без объяснения причин.
     - Но вы помните, как все это  было?  Попытайтесь  вспомнить.  Вот  вы
вошли в комнату. Там сидела комиссия...
     Станислав честно попытался вспомнить.
     - Не помню ничего,  -  сказал  он.  -  По-моему,  там  было  темно  и
накурено, как в пивной. Сидели какие-то  люди  за  столом.  Человек  пять.
Очень недоброжелательные. Я совершенно не понял, почему они  на  меня  так
наезжают, но ясно было, что дела мои - говно, простите за выражение...
     - Ну-ну.
     - Все. Никто мне не представлялся, знаете ли. Так что  если  и  сидел
там этот ваш Шерстнев, то это осталось для меня тайной, покрытой мраком...
     - И вы никого из них не запомнили?
     - Нет, конечно. Там один на меня особенно злобно наезжал -  белокурый
такой, помнится, был, молодой... А все прочие - на одно лицо.
     Вениамин Иванович некоторое время молчал, взгляд у него  остановился,
словно кто-то там у него внутри ударил вдруг по тормозам.
     - Это и был Шерстнев, - сказал он наконец.
     - Да? Ну и сука! Он же меня тогда совершенно  зажрал.  Вопросов  сто,
наверное, задал, гад белоглазый.  Видимо,  была  ему  дана  установочка  -
завалить чесэвээна. Вот он и завалил, молодчага. "Молодец и  здоровляга  и
уж навернОе не еврей!.."
     - Вы думаете, он был еврей?
     - Господи, да нет, конечно. Это присловка есть такая,  вот  и  все...
Откуда в те годы еврей на физфаке?!
     Он спохватился, что ведь запись идет, на  пленку,  и  прикусил  язык.
Однако, поздно. Идиот, сказал он себе. Кретин.
     - Я хочу сказать, тогда шла борьба с космополитизмом, - пояснил он, -
ныне осужденная. Культ личности.
     - Да, действительно... - медленно  проговорил  Вениамин  Иванович.  -
Так. Ну, хорошо. Теперь - Каманин Николай Аристархович?
     - Уже говорил вам. Книжки его читал. Очень люблю у него "Охотников за
невозможным". Рассказы есть у него блистательные. Но лично -  незнаком.  И
даже не видел никогда. Разве что по телеку, но не помню.
     - Он не любил выступать по телевидению.
     - Тем более. Значит, и по телеку не видел.
     - Но вы ему симпатизировали, правильно я понял? Хотя  и  заочно,  так
сказать.
     - Да. По всем слухам он был добрый мужик. Любил выпить,  любил  людям
помогать, деньги у него не держались. Заступался...  -  Он  чуть  было  не
ляпнул: "За Бродского".... - за людей. И вообще.
     - Ясно, - сказал  Вениамин  Иванович  почему-то  с  разочарованием  в
голосе и продолжил. - Теперь - Гугнюк Николай Остапович.
     - Как?
     - Гугнюк. Николай Остапович.
     - Первый раз слышу. Он - кто?
     - А Берман Амалия Михайловна?
     - Амалия Михайловна? У нас тут в квартире  девятнадцать  жила  Амалия
Михайловна. Но я не уверен, что она Берман.
     - Это вы о ней пишете в вашем романе?
     - Да. Только это не роман. И не повесть даже. Это - рассказ.
     - Ну да? - поразился Вениамин Иванович. - Такой большой?
     - Это не мое мнение. Это мнение редколлегии.
     - Понятно. Значит, Амалия ваша Михайловна это лицо реальное?
     - Абсолютно. Все, что про нее написано - сущая правда. Она умерла лет
десять назад, а то могли бы у нее сами спросить.
     - Да. Я знаю. И очень жалею, что ее нет. Она бы, наверное,  могла  бы
нам кое-что интересное рассказать... Ну, ладно. А знаком  ли  вам  Габуния
Иван Захарович?
     Станислав не удержался - поморщился.
     - Ну да. Ну, ходил к нам он одно время... В  общем,  да.  Знаком.  Он
помер, по-моему, уже...
     - Я вижу, вы не очень-то к нему благоволили?
     - А вам какая разница?.. Слушайте, а к чему все эти  вопросы?  Может,
вы мне прямо и ясно скажете, в чем дело?
     Тут Вениамин Иванович словно сорвался:
     - Да обязательно! - вскричал он  с  непонятной  какой-то  досадой.  -
Скажу, и обязательно. Только - потом. Я, можно сказать,  потому  и  терзаю
вас сейчас, чтобы понять, как... КАК, черт возьми,  рассказать  вам  суть,
чтобы вы поняли и поверили. Если я прямо  сейчас  вот,  с  ходу,  все  вам
выложу,  вы  просто  пошлете  меня  подальше,  и  никакого  разговора   не
получится. А мне надо, чтобы получился!
     - Е-мое... -  сказал  Станислав,  опешив  даже  несколько  от  такого
напора. - Что еще за  тайны  Апраксина  двора?  Наследство,  что  ли,  мне
засветило из-за бугра?..
     - Нет. Не наследство. И вообще, не надо зря гадать. Просто  отвечайте
мне, и все.
     - Ну хорошо, хорошо. Валяйте дальше. Кто там у вас?
     - Нет, -  сказал  Вениамин  Иванович  твердо.  -  Сначала,  все-таки,
скажите мне: вы плохо к нему относились, к этому Габуния? Не любили?
     - Слушайте, мне было тогда пятнадцать лет... Или тринадцать? Неважно.
Он повадился ходить, ласковый такой, приторный,  песни  все  с  мамой  пел
дуэтом... Явно целился мне на роль нового папаши. А у самого  -  сыну  уже
было лет тридцать... За что мне его было любить?..
     Он замолчал. Какого черта? Не хочу я  об  этом  говорить.  О  мамином
взгляде, который однажды поймал, брошенном  на  этого  типа...  И  как  он
особенно противен был,  нализавшись  портвейна...  Он  любил  заложить  за
галстук, этот обрусевший  грузин  (или  мингрел?)  -  пил  как  грузин,  а
напивался как русский... К черту его.
     - Ясно. Согласен... А теперь такая фамилия: Каляксин Сергей Юрьевич.
     - Каляксин?
     - Да. Сергей Юрьевич.
     Станислав помотал головой.
     - Не помню. А он кто?
     - Он был проректором Четвертого медицинского.
     - А. Так его Виконт... в смысле, Виктор Григорьевич, наверное, должен
знать... - Он снова прикусил себе язык. Ч-черт, трепло.  Решено  же  было:
никаких имен! Трепло, языкатое, невоздержанное...
     - Да. Виктор Григорьевич его, скорее всего, знает, но я думал, что  и
вы, может быть...
     - Нет. И не слышал даже про такого.
     - Понятно. Но  вот  имя  академика  Хухрина  вам,  конечно,  известно
хорошо?
     - Конечно. Он был мой Большой Шеф. Он умер, между  прочим.  Буквально
несколько дней назад. Отпевали в Никольском.
     - Да, я слышал... Довольно странное  завещание  для  члена  партии  с
"надцатого" года...
     - Н-ну, это как сказать...
     - Ладно, господь с ним. Значит, с академиком вы  общались  регулярно,
правильно я вас понял?
     - Ну, это как сказать, -  повторил  Станислав.  -  Он  был  там...  в
заоблачных академических высях. Но я докладывал ему пару раз по работе. Он
ко мне, говорят, хорошо относился, ПРОДВИГАЛ. Зарплату повысил без всякого
сопротивления... Он, говорят, был вполне приличный начальник -  свое  дело
знал и в чужие не лез...
     Вениамин Иванович покивал, тоже как бы отдавая  должное  ушедшему  от
нас вполне приличному начальнику. Потом сказал:
     - А вот разрешите у вас спросить,  Станислав  Зиновьевич...  В  вашем
романе... Как бы это выразится... Насколько велика там доля вымысла?
     Станислав  посмотрел  на  него.  Майор  приветливо   и,   по-прежнему
искательно улыбался. Он ждал ответа. Зачем-то нужен был ему ответ на  этот
абсолютно здесь неуместный вопрос.
     - Да как вам сказать...  Какие-то  мелочи,  детали,  психологические,
знаете ли, изыски - да, это все вымысел. Но если брать сами факты... Ну, я
исключаю, естественно, историю с  ребенком  Марии...  с  ребенком  -  это,
конечно, чистая фантазия...
     - Разумеется, - поддакнул Вениамин Иванович, - я так и понял.
     - Да... А в остальном...  А  что,  собственно,  вызывает  там  у  вас
сомнения?
     - Ну, это не сомнения... Это, как бы вам сказать... Скажем, случай  с
газиком, который чуть не свалился...
     - Полная правда. Пятеро свидетелей.
     - А случай с осколком, который упал рядом с вами? В блокаду.
     - Тоже полная правда.
     - А эта история с людоедом?..
     - Во дворе? Тоже. Клянусь! Я иногда во сне его вижу: стальные круглые
очки, седая щетина и - топор, прямо у меня перед носом...
     - И так - все двадцать случаев?
     - Строго говоря - двадцать четыре. Да. Ничего не выдумал.
     - Но ведь это странно.
     - Еще бы. Иначе бы я и романа писать не стал.
     - И вы никогда не пытались как-то объяснить все это? Ну, хоть как-то?
     - Конечно, пытался... - Станислав насторожился. Вопросы были  слишком
уж невинны. И праздным даже.  Тут  что-то  было  не  так.  Кажется,  майор
готовился нанести свой главный удар.
     - И что же?
     - А - ничего.
     - Совсем ничего? - напирал майор.
     - Совсем.
     - Но ведь не может же все это быть чистой случайностью!
     - Наверное. Но мне надоело ломать над этим голову.
     - Вы же ученый.
     - Ну и что?
     - Это ваша работа - ломать голову.
     Станислав усмехнулся.
     - Моя работа - ломать голову над  системными  задачами.  Мне  за  это
деньги плОтят.
     И  тут,  весь  подавшись  вперед  и  совершенно  перестав  улыбаться,
Вениамин Иванович сказал севшим голосом:
     - Однако же, вам придется поломать голову и бесплатно тоже. Все люди,
про которых я сейчас с вами говорил, - умерли.  И  все  они  умерли  очень
похоже - примерно так же, как ваш  людоед  с  топором:  их  убил  осколок,
которого не было. И все они, так или  иначе,  связаны  с  вами,  Станислав
Зиновьевич. Все, без исключения. Понимаете, что получается?  Есть  десяток
людей, умерших странной смертью, какой обычно  не  умирают,  сама  причина
смерти их - загадка, собственно, они не умерли, они _п_о_г_и_б_л_и_, и все
они, в большей или меньшей степени, - ВСЕ! - связаны с вами.
     - Что значит связаны? - спросил Станислав растерянно.  Такого  он  не
ожидал.
     - Значит: либо они - ваши знакомые, личные,  либо  -  знакомые  ваших
хороших знакомых. Все без исключения.
     - И всех убило осколком?
     - Вы сами же пишете: НЕ БЫЛО НИКАКОГО ОСКОЛКА!
     - Ну, мало ли что мне там почудилось. Был, наверное, а я...
     - Не было никакого осколка, Станислав  Зиновьевич.  В  том-то  вся  и
штука. НЕ БЫЛО!
     Последние слова Вениамин Иванович  сказал  почти  шепотом.  Лицо  его
снова  остановилось.  Он  откинулся  на  спинку  стула  и  принялся  вдруг
совершать нервные манипуляции: сцепил пальцы и громко захрустел ими, потом
сильно потер ладонями щеки, нос, словно бы вдруг зачесавшийся,  шею  -  по
обе стороны, и снова сцепил пальцы. У него вдруг  сделался  вид  человека,
глубоко во всем разочарованного и даже отчаявшегося. Станислав смотрел  на
него молча. Они оба молчали, и довольно долго. Потом  магнитофон  тихонько
щелкнул, и красный огонек  погас.  Вениамин  Иванович  торопливо  и  жадно
схватил его, извлек кассету, перевернул,  сунул  обратно.  Красный  огонек
загорелся снова.
     - Вы что же это - хотите меня обвинить в убийстве? - спросил  наконец
Станислав. На всякий случай. Он знал, что это не так.
     Вениамин Иванович  только  косо  ухмыльнулся  в  ответ.  Ухмылка  эта
означала: не много же стоит твоя хваленая ученая голова.
     - Я уверен, что вы ни в чем не виноваты, - сказал он.  -  Человек  не
может быть виноват в том, что он существует, верно ведь?
     - Я не понимаю вас, - сказал Станислав. Предчувствие унижения и срама
стремительно превращалась в нем в предчувствие какой-то беды. Холодный ком
внутри пошел вдруг наматываться сам на себя, расти, леденя кишки.
     - Если вы спрашиваете моего мнения, - проговорил  Вениамин  Иванович,
тщательно подбирая слова, - то я скажу: вы ни в чем  не  виноваты,  но,  с
д