ке...


     Утром меня поймал у дверей моего кабинета Ведьмак. Весь  перекошенный
и словно бы в отчаянии.
     - Слушай, майор, - сказал он с надрывом. - Оставьте вы его в покое!
     - Кого?
     - Ты знаешь, кого. Скажи полковнику, что нельзя  его  трогать.  Пусть
спит. Вам же лучше будет.
     - А я что? Я разве против?
     - Но полковник-то - копытом землю роет! "В Зуевку!" - и  никаких.  Он
требует, чтобы мы с тобой вместе к нему пошли и уговорили. Я  ему  пытался
растолковать, но он же не понимает ничего...
     - А я - понимаю? Я тоже тебя ни хрена не пойму.  "Спит",  "нельзя"...
Что значит - "спит"? Чего - "нельзя"?!
     Он явно не способен  был  объясниться.  Это  было  нормально.  Он  же
никогда не объяснял своих решений-озарений. "Жульман!" - и весь  разговор.
Почему "жульман"? Откуда, собственно, следует, что - "жульман", почему это
вдруг "жульман", а не гениальный ясновидец?  Никаких  объяснений.  Никаких
комментариев. А начинаешь к нему приставать, - злится, шипит, как змея,  и
впадает в транс...
     - Куколка, понимаешь? - он выдавливал из себе корявые слова,  корчась
от напряжения. Он даже покряхтывал от  натуги.  -  Ну,  как  у  бабочки  -
уродливая такая кожа!.. Только это у него - не бабочка.  Там  черт-те  что
сидит у него в этой куколке, я же  вижу,  но  смутно  так,  как  бы  не  в
фокусе... Еж-твою двадцать, как это тебе обрисовать?!..  Все  должно  идти
само собой, потому что если эта у него штука вдруг лопнет неосторожно, - я
не знаю, что тогда может получиться... И знать не хочу. Ну его.  Лучше  не
трогать совсем. Вот я и прошу у вас: нельзя!..
     Ничего толком я от него не  добился,  но  пообещал  (самым  искренним
образом), что приставать не буду, - сам не буду и  полковника  попрошу  не
приставать. Сегодня же. Прямо сейчас. Только калоши вот надену...
     А полковник в эту минуту уже лежал на пороге своей  квартиры  ничком,
окоченев уже совсем с двух часов  ночи,  когда  вернувшись  домой,  открыл
ключом дверь да и повалился головой вперед в темную квартиру. Дома  никого
не было, все домашние  находились  на  даче,  на  лестнице  стояла  ночная
тишина, все спали, никто ничего не видел и не слышал, но квартира,  однако
же,  оказалась  к  утру  обчищена.  Всю  электронику  вынесли:   телевизор
японский, проигрыватель, магнитофон... Денег не тронули  -  по  ящикам  не
шастали, по шкафам не шарили, брали только то, что на виду, а на виду была
одна лишь эта электроника...
     Впрочем, вора нашли довольно быстро. Это оказался сынок  замзавотдела
обкома  из  квартиры  выше  этажом,  -  великовозрастный  балбес,  орясина
дубовая, без руля и без ветрил,  чувствилище  двуногое.  Будучи  взят,  он
клялся, что нашел Павла Олеговича уже покойного - неподвижного и холодного
- в пять утра, и тут его черт попутал - вынес электронику, долги карточные
надо было отдавать. Он - каялся, папаня - валялся в ногах у кого положено,
аппаратура оказалась в порядке и была возвращена, -  дело  замяли.  Папаня
расплатился местом, сынуля  схлопотал  пятерку  условно  и  загребен  был,
наконец-то, в армию, от которой до сих пор  благополучно  косил.  Так  что
справедливость восторжествовала.
     А, между прочим, диагноз оказался: инсульт.
     А врач сказал мне неофициально: странный-мол  какой-то  инсульт  -  у
него словно омертвело все в центре дыхания, словно бы многодневный  некроз
тканей Варолиева моста (так, кажется), - и умер он почти  мгновенно  -  от
удушья.
     А  Ведьмак  через  пару  дней  встретил  меня  случайно  в  коридоре,
перекосился  весь  и  проговорил  вполголоса:  "Сказано  же  было  дураку:
НЕЛЬЗЯ!". И тут же, не дожидаясь моей реакции,  махнул  вдруг  рукой  и  с
криком:  "Пропадешь  тут  с  вами  совсем!..."  поспешил  от  меня  прочь,
оглянулся, снова перекосившись, покрутил  пальцем  у  виска  и  с  дробным
шумом ссыпался по лестнице вниз.


     В конце августа я был уже в Африке.
     События развивались так стремительно, что у меня не было  возможности
ни  проанализировать  как  следует  происходящее,  ни  найти   оптимальное
решение, ни даже запомнить толком последовательность событий.  Новый  шеф,
которого нам моментально прислали  из  Пятого  Управления,  молодой,  чуть
постарше меня, самодовольный козел, имел свои планы и ни в чем разбираться
не хотел. Видимо, ДТШ постарался от души перед своей кончиною, и на нужный
стол  лег  вполне  отчетливый  доклад,  из  коего  следовало,  что   майор
Красногорский  себя  на  данной  должности   исчерпал   и   надлежит   его
передвинуть. И новый шеф меня передвинул -  с  необычайной  энергией  и  с
подлинно чекистским напором. "Или  Африка,  или...  -  "-многозначительная
пауза. Я выбрал Африку.
     К этому моменту я уже знал диагноз смерти ДТШ. Я  уже  понял,  что  к
чему, но я не встречался с  Хозяином  несколько  дней,  и  мне  не  давали
возможности встретиться с ним и  посоветоваться  (пожаловаться,  попросить
м_а_з_ы_).  Мне оставалось только надеяться, что - в случае чего,  если  я
принял неправильное  решение,  если  я  ему  нужен  здесь  -  Хозяин  меня
скорректирует. Отмажет. Заступится.
     Он не заступился. И не стал ничего корректировать.
     Мы  встретились,  я  рассказал  ему,  что  меня  откомандировывают  в
джунгли, ловить колдунов, - он выслушал  с  рассеянной  улыбкой  и  сказал
только: "Ч-черт,  я  всю  жизнь  мечтал  попасть  в  настоящие  джунгли  и
отлавливать там колдунов..." И это было все. Он отпускал меня. У  него  не
было во мне нужды.
     Я рассказал ему про Дорогого Товарища Шефа. Вначале он переменился  в
лице - заметно побледнел, и глаза у него остекленели,  -  но  это  длилось
лишь несколько секунд. Что бы там с ним и в нем ни происходило, он с  этим
благополучно  справился.  Равнодушно  кивнул,  принимая  мое  сообщение  к
сведению. Сонно поглядел на меня, демонстрируя, что сообщение это  его  не
удивило... И, вроде бы, даже не заинтересовало... Словно это  было  нечто,
известное ему ранее, и более того - нечто должное. Ни удивления не стало в
лице его, ни испуга, ни огорчения. Он все это уже оставил позади.  Дорогой
Товарищ Шеф получил свое и был благополучно  списан.  Он  уже  был  забыт.
Причем без особых сожалений и угрызений совести - в назидание и поучение.
     Я спросил на всякий случай:
     - Вам не кажется, что это... м-м-м... Рок? Или...
     - Или, - сказал он пренебрежительно. - Это не Рок. Это - я.
     Я заткнулся. Он глянул  на  меня  мельком  и  как  обычно  понял  мое
замешательство неправильно.
     - Слушайте, Вениамин Иванович, - сказал он мягко. - Ведь я его совсем
не знал. Только по вашим рассказам... Я его даже не видел ни разу. С какой
стати мне по этому поводу переживать?
     - Разумеется, - согласился я с  наивозможной  поспешностью  и,  чтобы
немного оклематься, чтобы  хоть  дух,  так  сказать,  перевести,  принялся
докладывать ему про Мирлина.
     Он выслушал меня внимательно,  горько  скривился,  пошевелил  губами,
словно хотел сказать что-то, но когда я приостановился, он только  покивал
мне, чтобы я продолжал. А когда я замолчал, изложив ему все, что  знал  по
этому поводу, и все, что думал, он задал  мне  вдруг  неожиданный  и  даже
странный вопрос:
     - Веньямин Иванович. Помните, вы  меня  допрашивали.  Почему  вы  так
добивались от меня тогда, чтобы я подтвердил вам эту свою фразу:  "Посадят
тебя, Сенька"? Зачем это вам было так уж позарез нужно?
     Я несколько даже растерялся. Я ничего подобного не запомнил.
     - А что, я, действительно, этого так уж добивался?
     - Ну, естественно! Три ведь протокола  вы  составили,  -  три!  -  не
считая очной ставки, и в каждый протокол вы  обязательно  вставляли:  "Ох,
посадят тебя, Сенька, к чертовой матери"? Зачем?
     - Ей-богу, не помню.
     - Да бросьте.
     - Ну, честное же слово!  У  меня  был  какой-то  список  обязательных
вопросов, которые я должен был вам задать. Но я ведь  не  вникал,  что  да
зачем. Меня ведь совсем другое интересовало...
     - Жаль, - холодно сказал он, поджимая губы. Он  явно  мне  не  верил.
Однако, я ведь и на самом деле ничего этого не помнил!
     - Станислав Зиновьевич! Да неважно это, поверьте вы мне! Я не  помню,
зачем это надо  было  в  протокол  вписывать,  но  вы  поверьте,  что  это
совершенно сейчас уже не существенно!..
     - Это вам не существенно, а меня на  суд,  между  прочим,  потянут...
свидетелем...
     - Вы! Вы боитесь, что вас потянут на какой-то там суд?
     - Естественно! Чего тут хорошего? Опять врать придется... Мерзко...
     - Слушайте... Ну, не ходите, если не хочется.
     - Приводом доставят.
     - Прямо уж так -  "приводом"!..  Ну,  поезжайте  куда-нибудь  на  это
время... На дачу куда-нибудь... за город...
     - Ладно. Не будем об этом.
     - Конечно, не будем! Это же - сущие пустяки...
     - Это для _в_а_с_ пустяки.
     - Для вас - тоже. Разве об этом надо вам сейчас думать.
     - А о чем же?
     - Станислав Зиновьевич. Я уезжаю не сегодня - завтра. У меня  времени
совсем нет. А мы с вами еще ничего не обсудили... по существу...
     - По существу нам и обсуждать-то нечего. Пусть все идет как идет...
     - Станислав Зиновьевич. Так нельзя. Я понимаю: вы  уже  почувствовали
свою силу. Мощь свою почувствовали. Даже всемогущество...
     - Бросьте. Это все красивые слова. Ничего этого на самом деле нет.
     - А что есть?
     -   Защищенность.   Ощущение   защищенности.   Ощущение   полной    и
окончательной защищенности...
     - Вам этого мало?
     - Не знаю.
     -  Вы  единственный  человек  на  Земле,  ощущающий  себя   полностью
защищенным, и вам этого мало?
     - Что же я, по-вашему, должен делать? Я вижу, вы все  уже  продумали.
Без меня.
     - Да. Я много думал над этим. Вы должны заняться политикой.
     - Почему политикой?
     - Потому что именно в политике вам не будет равных.
     - Политика - это ложь.
     - Ну и что же? Вся наша жизнь это ложь. В той или иной степени...
     - Вот именно. В той или иной.
     - Подумайте спокойно несколько минут подряд, и вы поймете: в политике
вам не будет равных.
     - Хорошо. Допустим. С чего я должен начать?
     - Вам необходимо вступить в партию. Это - первое!..
     Он  вдруг  буквально  затрясся  от  смеха,  совершенно  неуместно.  Я
замолчал. Я, честно говоря, даже испугался немного.
     - Не обижайтесь, - сказал он, не  переставая  трястись.  -  Я  просто
вспомнил анекдот, как раввина спросили, чего такого хорошего в  обрезании.
А он ответил: "Во-первых, это красиво..."
     Я вежливо улыбнулся. Я знал этот анекдот, но не  понимал,  причем  он
тут, и вообще, что в моих словах смешного?
     - Я не пойду в партию, - сказал он. - Ни во-первых, ни во-вторых.
     - Почему?
     - Во-первых, это не красиво, - сказал он с удовольствием.  Прямо-таки
с наслаждением. - Во-вторых, не все можно, что необходимо. Даже, если  это
очень  необходимо.  Скажем,  если  бы  вы  уронили  в  деревенский  нужник
что-нибудь ценное, ну... я не знаю... пистолет бы свой штатный  уронили  -
вы бы ведь не полезли за ним голыми руками. Хотя и необходимо...
     - Голыми не голыми, - сказал я, - но такой случай  я  помню  в  нашей
части, где отец служил. Один старлей там уронил  свой  пистоль  в  нужник,
вместе с кобурой.  Пришлось  все  дерьмо  вычерпать,  хотя  и  не  голыми,
конечно, руками... Между прочим, в яме нашли ДВА пистолета -  был  большой
скандал, на весь округ... Но это я  так,  к  слову  пришлось.  А  если  по
делу...
     - А если по делу,  то  я  к  этому  разговору  не  готов.  Понимаете?
Не-го-тов! Я еще почти ничего не умею... Я мало что понимаю. И я не  знаю,
чем буду заниматься... Я не знаю, на что я годен. Я не знаю, чего я  хочу.
Я вообще ничего про это не знаю. Давайте не будем гнать лошадей,  Веньямин
Иванович.
     - Давайте, - сказал я. Что я еще  мог  ему  сказать?  Ему  надо  было
вступать в партию. Ему надо было выходить на тесный контакт с  органами  -
на самый теснейший контакт! - без этого в нашей стране нельзя было сделать
НИЧЕГО. Но как мне было сказать ему об этом?  Я  видел,  что  за  эти  две
недели он стал другим. Прогресс был налицо (если можно  это  было  назвать
прогрессом). Он принял причастие Буйвола, но до  настоящего  политика  ему
было еще безнадежно  далеко...  И  я  ощутил  давешнее  отчаяние.  Столько
времени прошло, а мы словно бы еще и не начинали.
     Тут как раз зазвонил телефон, соседка сладким голосом позвала его,  и
он вышел в коридор. Я слышал его голос,  слов  было  не  разобрать,  но  в
голосе слышалась озабоченность и неудовольствие. Он и вернулся озабоченный
и с раздражением произнес какую-то странную фразу:
     - Мне надо срочно ехать, Виконт опять загибается...
     Я не понял, что это значит, и некоторое время молча смотрел,  как  он
торопливо переодевается из домашнего. Потом, осознав, что он сейчас  уйдет
и мы, может быть, не  сможем  увидеться  до  моего  отъезда,  я  торопливо
принялся рассказывать ему о  Ведьмаке.  Я  хотел,  чтобы  он  понял:  есть
человек, вовсе к нам не дружественный,  который  многое  и  многое  знает,
может быть, даже больше, чем мы оба  вместе  взятые;  догадывается,  чует,
видит скрытое... Надо быть очень осторожным с ним. Предельно осторожным...
"Хорошо,  -  отрывисто  отвечал  он  мне,  не  переставая  застегивать   и
зашнуровывать. - Понял. Буду..."
     Потом мы вышли вместе, он сел в свой красный "запорожец" и  укатил  в
сторону Невы. Я провожал его глазами, пока он не повернул налево, за  угол
Военно-Медицинской, к Литейному мосту. Я вдруг почувствовал, что мы с  ним
не увидимся больше никогда. И что впереди у меня больше ничего нет. Что  я
- беспомощный старик, и остается теперь  только  терпеливо  ждать  прихода
смерти, которая уже вышла за мной из своего дома...
     Впрочем, я ошибался.



                                    8

     Все, что описано было мною здесь до сих пор, происходило более десяти
лет назад. Я уверен, что ты дочитал мое сочинение до  этого  места,  но  я
уверен также и в том, что ты уже не раз задался вопросом: зачем он мне все
это описывает - так подробно и с деталями, в которых не видно никакой  для
меня пользы? Где полезные советы? Где ясная инструкция на будущее? Что мне
надлежит предпринять немедленно, к чему готовить себя?.. И так далее.
     Не спеши. Все будет. Разумеется, тебе никто уже не помешает сразу  же
заглянуть в конец и найти там ответы на свои вопросы - пусть  не  на  все,
но, хотя бы, на  некоторые.  Однако,  мне  кажется  полезным  для  тебя  и
необходимым, чтобы ты прочел этот текст весь,  целиком,  без  пропусков  и
перескакиваний, последовательно, эпизод за эпизодом - все, что  показалось
мне необходимым довести до твоего сведения, и в том порядке, который я для
себя определил. Уверяю тебя: у меня здесь нет ничего лишнего. Может  быть,
я что-то упустил, прошлепал, недооценил из происшедшего, счел  неважным  и
несущественным по слепоте своей, по ограниченности, даже по небрежности, -
это возможно. Но ничего лишнего здесь я не написал - это уж точно,  это  я
тебе гарантирую.
     Во-первых, мне было чрезвычайно важно ввести тебя в курс  дела  таким
образом, чтобы ты поверил мне полностью и вполне  осознанно.  Я  знаю,  ты
доверчив, ты восприимчив к чуду, ты готов бы был мне  поверить  просто  на
слово. Но это была бы НЕТВЕРДАЯ вера, а я хочу,  чтобы  она  у  тебя  была
твердая. Чтобы это было у тебя и не вера, собственно,  а  твердое  знание,
какое бывает у добросовестного студента, прошедшего полный курс у хорошего
профессора.  Чтобы  тебя  нельзя  было  сбить.  Чтобы  всяком   новому   и
неожиданному факту или событию ты умел бы сразу же подыскать объяснение  и
обоснование на базе прочного прошлого знания.
     Во-вторых, я очень надеюсь, что  ты  поймешь  ситуацию  глубже  меня,
найдешь пропущенные мною важные детали, объяснишь то, что  я  вынужден  до
сих  пор  принимать  на   веру,   используешь   нечто,   оставшееся   мною
неиспользованным. Поэтому этот текст тебе надлежит прочесть не  раз  и  не
два, и обязательно - ОБЯЗАТЕЛЬНО! - надо не раз и не  два  прослушать  все
кассеты, которые я здесь прилагаю. На этих кассетах многое покажется  тебе
скучным, лишним, бесполезным, - это так и есть, ты прав, но я уверен,  что
эта навозная куча содержит жемчужные зерна, надо только набраться терпения
и постараться их отыскать.


     На протяжении двенадцати лет, до того, как  я  окончательно  вернулся
(был возвращен) домой, я виделся с ним всего трижды. Я жадно  ждал  каждой
их этих встреч. Не могу сказать, что я  так  уж  изнывал  в  моей  Африке,
работа там не была лишена элементов творчества, квалификация моя росла, по
сути дела я становился (и стал в конце концов)  недюжинным  этнографом  (я
ведь член четырех этнографических ассоциаций в четырех странах  мира,  ты,
разумеется, не знаешь этого, это вообще мало  кто  знает),  но  ежедневные
мысли мои о том, что я вот  гнию  здесь,  среди  роскошных  трясин,  когда
судьба моя могла бы уже давно и мощно сложиться ТАМ, - мысли эти  сверлили
меня, словно больной зуб, и я ежедневно ненавидел все эти  вещи,  которыми
вынужден был заниматься, и считал дни, оставшиеся до отпуска,  потому  что
каждый раз отправляясь в Питер я радостно ждал, что вот уж  теперь  все  у
нас с ним решится - раз и навсегда.
     Но ничего не решалось. Отпуск кончался,  надежды  прекращали  кипение
свое, я возвращался  назад,  под  страшные,  грозные  и  прекрасные  своды
экваториальных моих лесов, и все становилось как прежде.


     Чем занимался он эти двенадцать лет? Не знаю. До сих пор я ничего  не
знаю об этом, можешь ты себе представить такое? Он не рассказывал  мне  об
этом раньше, он не желает говорить об этом сейчас. По-моему,  он  стыдится
вспоминать эти свои годы....
     Ходил на ночные охоты  за  подонками.  Вызывал  огонь  на  себя.  Они
накидывались на него, как бешеные псы, и он как  псов  убивал  их.  Стоял,
трупно-зеленый, похожий на вурдалака, на зомби, ни микрокиллера в  заводе,
и  наблюдал,  медленно  наслаждаясь,  как  лопаются  поганые  их  башки  и
дымящаяся жижа разлетается по мостовой липким веером?... Не знаю. Вряд ли.
Но ведь - ВОЗМОЖНО!...
     А может быть - просто пил по-черному? В отчаянии, что может  убивать,
а больше не может ничего. Ощущая невероятную  мощь  свою  и  -  абсолютную
беспомощность свою в то же время... Может быть. Очень даже может быть.  Но
не только же это....
     Или - спокойно, не торопясь, в  охотку  -  разрабатывал  свою  ТЕОРИЮ
ЭЛИТЫ, которая позже привела тебя - помнишь? - в такое негодование,  почти
детское. Ты ведь у нас -  демократ.  Но  многим  нравилась  эта  теория  и
нравится сейчас. А в политике ведь как? Не важно, правду ли  ты  говоришь,
важно, чтобы как можно больше людей соглашалось считать это правдой...  Да
и  не  интересует  людей  правда.  Они  только  хотят,  чтобы  им  сделали
красиво...
     А может быть, вообще ничего этого не было? Работал себе  по  основной
специальности, писал свои программы, делал карьеру - он ведь и  докторскую
за эти годы защитил, и завсектором сделался, в  конце  концов...  Он  ведь
всегда был трудолюбив, и всегда ему нравилась его работа.
     А может быть, было ВСЕ ЭТО ВМЕСТЕ и еще многое, о чем я  не  способен
даже догадаться? Не знаю.


     Мы с ним  расстались  тогда  словно  навсегда  и,  действительно,  не
виделись долго, - больше трех лет. До моего первого  отпуска.  Помнишь,  я
приехал и привез тебе щит масая и настоящее африканское копье? Это  и  был
первый мой приезд, когда я с ним увиделся  вновь.  До  этого  мы  даже  не
переписывались.  Я  не  хотел  рисковать,  не  хотел  привлекать  излишнее
внимание к себе, не хотел  привлекать  к  нему  излишнее  внимание,  хотя,
вообще-то, всегда мог бы сослаться на служебную необходимость поддерживать
контакт с потенциальным ценным кадром. Но я не  хотел,  чтобы  еще