татуи.  Неуклюжий  огромный  молодой  Стас
держал ее за руку, деревянно глупый и не  способный  улыбнуться.  Он  тихо
выл... А она, казалось, слушала...
     - Господин Красногоров! - ужасно завопил генерал, хватая его руками и
страшно мешая. - Нельзя! Туда нельзя, убьетесь!..
     - Гадюшник развели? - сказал он ему, уже не в силах управлять  собою,
уже проваливаясь в никуда,  уже  ничего  почти  не  видя.  Исчез  безумный
хоровод голубоватых  нелюдей,  остался  кремовый  потолок  над  головой  и
отрывистые вспышки света у самого края сознания, и рыдающий гам.
     Потом:
     - Никаких уколов! - сказал  страшный  голос  Ивана,  скребучий  голос
наемного убийцы. - Руки оборву, ты, краснорожий!..
     Сейчас он его убьет, подумал он  с  отстраненным  удовлетворением,  и
наступил обморок....


     Была обширная светлая комната, сплошь завешенная бельем - простынями,
полотенцами, кальсонами, кажется, и рубахами. Пахло сыростью и  свежестью,
Виконт курил, но запаха табака как раз и не было....
     Сон, сказал ему Станислав, но Виконт хмуро потряс головою и поправил:
обморок. Не заблуждайся, ради Бога. Это - обморок....
     Смотри, сказал ему Станислав. Смотри - Сенька!.. Семен Мирлин сидел к
ним спиною и боком и играл с кем-то в карты, с кем-то невидимым - от  него
только рука с веером карт то появлялась  из-за  простыней,  то  вновь  там
исчезала. А Семен выкладывал карту  за  картой,  собирал  взятки,  рокотал
вполголоса: "Ауф  айн  припечек  брент  а  файр'л..."  и  местечковая  эта
пустенькая песенка в его исполнении становилась значительной, словно песня
Сопротивления. Пол Робсон.  "Миссисипи".  "Джо  Хилл"...  Потом  Станислав
узнал того, кто сидел напротив Семена - это был  Сашка  Калитин,  они  все
снова были в колхозе имени Тойво Антикайнена, но не было никаких  девок  -
только Лариска вдруг  прошла  мимо,  строго-неприступная,  и  сразу  стало
горько и неловко....
     Ты знаешь, сказал он Виконту. Когда маме снились мертвые -  отец  мой
или тетя Лида, - она говорила мне совершенно серьезно:  ждут,  знают,  что
скоро уже... Это правильно, заметил Виконт, но у нас же не сон,  у  нас  -
обморок......
     Хорошо, сказал ему Станислав. Но ответь мне, пожалуйста:  кто  всегда
правил  этой  страной?  Всегда.  Изначально...  Ну,  изначально  -  ладно.
Изначально - по всему миру и все без исключения  были  хороши.  Но  возьми
времена новые и даже новейшие. Кто были  эти  люди?  Равнодушные  сыновья.
Распутные мужья. Бездарные отцы. Рассеянные братья-дядья... И вот человек,
очевидно не  способный  устроить  хоть  как-то  по-людски,  сорганизовать,
осчастливить собственную маленькую семью (мать, жена, двое детей,  сестра,
брат, племянник - десяток БЛИЗКИХ, всего-то -  ДЕСЯТОК!)  -  этот  человек
берется   сорганизовать,    устроить,    осчастливить    двухсотмиллионную
страну!.....
     Ты мне все это говорил уже, напомнил Виконт....
     Да, да. Я и не претендую на новизну. Ты, между прочим, тоже постоянно
повторяешься......
     Я  не  повторяю-СЯ.  Я  цитирую.  Я  люблю  цитировать.  Это  гораздо
безопаснее....
     Хорошо, хорошо. Я только пытаюсь  тебе  как  следует  объяснить  свой
основной принцип... Конечно, этот так называемый Великий человек, никем он
в результате не управляет, кроме кучки таких же, как и  он,  ничтожностей,
которых властен убивать и унижать, но не властен сделать лучше - не знает,
как их сделать лучше, да и не хочет он этого... Откуда  же  тогда,  скажи,
наша извечная жажда преклонения перед великой личностью?  Я  тебе  отвечу:
просто мы хотим верить, что историю можно изменить одним-единственным,  но
грандиозным, усилием - за одно поколение, "еще при нас". Но  великие  люди
не меняют историю, они просто ломают нам судьбы....
     И так будет всегда, до тех пор, пока они не научатся  МЕНЯТЬ  ПРИРОДУ
ЧЕЛОВЕКОВ...
     (Кто это сказал? Виконт?..)...
     Не люди спасут людей, сказал Виконт вразумляюще, а  нелюди.  Люди  не
способны на это, как не способны киты  спасти  китов,  или  даже  крысы  -
крыс....
     Суть  и  главная   примета   нашего   времени,   сказал   Виконт,   -
естественность   неестественного,   и   даже   -   противоестественного...
Единственный способ иметь дешевую колбасу - делать ее из человечины......
     Ты обратил внимание, сказал Виконт, как трудно в наших джунглях найти
бюрократа:  вокруг  одни  только  жертвы   бюрократизма,   и   ни   одного
бюрократа!.....
     Ты мне лучше скажи, на кой ляд ты держишь при себе этого Малныча?  Он
же идиот....
     А он мне нравится. Он полезный человек. Если  бы  к  нему  в  кабинет
заглянул вдруг кентавр, знаешь, что бы он ему сказал? "Заходите. А  лошадь
оставьте в коридоре".
     (Сделалось пусто и мрачно в комнате, только что такой светлой.  Душно
сделалось, а было так свежо. И не осталось  в  ней  больше  никого,  кроме
Виконта. Виконт лежал в постели, он  грипповал,  а  Станислав  пришел  его
навестить, сидел на полуобморочном  стуле,  и  оба  курили.  Произносились
слова, имеющие двойной и тройной смысл. Никто, словно бы,  не  хотел  быть
понят. Но каждый хотел высказать то, что наболело, потому что  наболело  -
нестерпимо)....
     Я вовсе не друг человечества, возразил Виконт. Я враг его врагов....
     Опять цитата? Скажи, наконец, хоть что-нибудь свое....
     Но зачем? Если ты хочешь понять, кто есть кто и зачем,  неужели  тебе
небезразлично, какими словами я тебе объясню? Своими? Чужими? Вообще -  на
пальцах? Сапиенти сат....
     Я не могу верить цитатам. Цитаты всегда  лгут,  потому  что  они,  по
определению, суть ПАРАПРАВДА. Они -  безопасны.  Если  бы  ты  хотел  быть
откровенным,   ты    бы    говорил    своими    словами,    -    корявыми,
маловразумительными, может быть, но своими. Если б ты вознамерился......
     Если б гимназистки по воздуху летали, все бы гимназисты  -  летчиками
стали......
     Молодец. Умница. Лихо отбрил. Как врага....
     Ты все еще ТАМ, мой Стак. Ты все еще  проживаешь  "в  той  стране,  о
которой не загрезишь и во сне". Нет этой страны, и никогда  не  было.  "Но
всегда,  и  в  радости,  и  в  горе,  лишь  тихонечко  прикрой  глаза:   в
неспокойном,  дальнем,  синем   море   бригантина   поднимает   паруса..."
Флибустьеры  были  обыкновенные  уголовники,  мой  Стак,  морская   шпана,
кровавая и подлая. А автор этих строчек умер самой  обыкновенной  страшной
смертью - он был убит на войне... Ты все воображаешь, что есть где-то Рай,
мой Стак, а где-то - Ад. Они не ГДЕ-ТО,  они  здесь,  вокруг  нас,  и  они
всегда сосуществуют: мучители живут в Раю, а мученики - в Аду, и  Страшный
Суд давно  уж  состоялся,  а  мы  этого  не  и  заметили  за  хлопотами  о
Будущем......
     Иногда мне кажется,  что  я  тебе  абсолютно  не  нужен,  Виконт.  Ты
отвратительно самодостаточен - тебе никто не нужен....
     Ошибаешься. Ты мне очень нужен. Я поставил на тебя. Ты -  моя  армия,
моя ударная сила. Так что изволь соответствовать......
     А разве ты не считаешь, что мое Предназначение больше, чем ты...  или
чем я... или чем мы оба?...
     Нет. И не будем больше говорить об этом....
     Виконт, я ведь только хочу разобраться... я хочу понять......
     Не надо, сказал Виконт раздраженно. Не надо. Есть вещи, которые лучше
знать, чем понимать. "Я вспоминаю солнце... и вотще стремлюсь забыть,  что
тайна некрасива". Тайна - некрасива, мой Стак. Тайна - всегда некрасива...



                                    11

     Он очнулся и сразу же попытался  сесть,  но  Иван  придержал  его  за
плечо:
     - Подождите. Не торопитесь... Голова  закружится...  -  Иван  говорил
очень тихо и все время  озирался  -  странными  вздрагивающими  движениями
дикого животного, ожидающего нападения.
     Он не стал  спорить.  Он  чувствовал  себя  неважно.  Подниматься  не
хотелось, хотелось перевернуться на  бочок,  завести  глаза  и  подремать.
Минуточек шестьсот. Он чувствовал себя не больным даже, а вконец усталым и
разбитым, словно ящики грузил. Но лежать было неудобно.  И  почему-о  было
трудно и жарко дышать. И голове было жарко. И все лицо -  особенно  лоб  и
рот - стягивало что-то, да так, что кожа съеживалась, будто усыхала.
     Он поднял руку и потрогал.
     Волосы. Грубая незнакомая пакля под носом. Грязная сальная  пакля  на
голове. И запахло вдруг - паклей.
     - Какого черта?.. - проговорил он и попытался  эту  паклю  сорвать...
отодрать...  Мерзко  же,  гадость  какая-то,  зачем?  Но  пакля  оказалась
приклеена и - основательно.
     Иван перестал озираться и уставился на него. В его бешеных  блестящих
глазках промелькнул смех.
     - Ну и видик у вас, - проговорил он, напряженно улыбаясь. -  Не  знал
бы - ни за что не узнал бы.
     - Какого черта? Зачем?
     - Не знаю. По-моему, этот ваш генерал совсем сдурел от страха. Он вам
параморфина закатал в капельницу. Я не уследил сначала, а потом смотрю...
     - Зачем? Зачем, черт его побери?
     Он все-таки сел - заставил себя - и огляделся сквозь подступившую тут
же дурноту. Вокруг была сумрачная  большая  палата  с  низким  потолком  и
рассеянным светом, попавшим сюда  неизвестно  откуда  и  неизвестно  каким
образом. Высокие,  аккуратно  застеленные  кровати-каталки  вдоль  дальней
стены. На одной из этих каталок  -  неподвижное  тело:  острый,  задранный
подбородок, голые ступни из-под одеяла...
     Он снова попытался отодрать фальшивые свои усы, и у него снова ничего
не получилось - только слезы из глаз брызнули. На сон все это  похоже  уже
не было, на бред - тем более. Это  было  похоже  на  абсурдистскую  пьесу,
какую ему всегда хотелось написать. Сейчас вот откроется дверь,  и  войдет
средневековый рыцарь в валенках с калошами... Все было  до  такой  степени
нелепо, что даже страх куда-то испарился. "Нет страха, ибо абсурдно"...
     Впрочем, страх был. Он просто еще не проснулся окончательно. Он  пока
еще оставался там - в бараке с развешанным мокрым бельем, где было  понято
нечто более страшное, нежели абсурдность жизни.
     - Который час?
     - Пять сорок две.
     - Кронид должен быть вот-вот.
     - Не "вот-вот", а может быть, еще только через час. И вообще, на него
надежды мало. Его подстерегут  и  не  пропустят.  А  будет  прорываться  -
уничтожат...
     Оба говорили быстро и деловито, понимая друг друга с полуслова, и  он
вдруг подумал, что оба они, хоть не сговаривались, но уже  определили  для
себя свое  положение.  Ничего  не  зная  о  нем.  Ничего  не  понимая.  Не
разбираясь и даже не  пытаясь  разобраться.  Инстинктивно.  Как  загнанные
животные. Было ясно: дело - дрянь; надо вырываться отсюда немедля;  силой;
добром не выпустят; слабая надежда - на Кронида...
     - Что с Майклом?
     - Не знаю. Мне туда пробиться не удалось. Тут везде патрули,  как  на
военной базе. Надо уходить отсюда, Стас Зиновьевич. Вы - как?
     - Удовлетворительно,  -  ответил  он,  прислушиваясь  к   зудению   в
висках... и в правом ухе... и к буханью перевозбужденного  сердца...  и  к
тошноте, накатывающей после каждой экстрасистолы... Потом он спустил  ноги
с постели. Кровать-каталка  была  высокая,  ноги  не  доставали  до  полу.
Выяснилось  тут  же,  что  на  нем  -  фланелевые  кальсоны...  портки   -
грязно-сиреневого цвета. Самораспахивающаяся ширинка без пуговиц. Рубаха с
завязочками у воротника. Серая. Но  чистая.  И  грязно-сиреневая  пижамная
куртка на спинке кровати.
     - Ч-черт. Куда я пойду в таком виде? Где мои шмотки, ты не знаешь?
     Иван ответил - медленно, словно подбирая слова:
     - Я знаю, где ваши шмотки. Но туда теперь мне не прорваться. Они  там
меня ищут. Лучше мне там не показываться.
     - Ты что-нибудь натворил?
     - Да. Они меня ищут. Давайте уходить, Стас Зиновьевич. Потихонечку. В
другую сторону. Где они меня не ищут.
     Он смотрел на Ивана, борясь с сильнейшим желанием устроить  допрос  с
пристрастием, и немедленно. На Иване почему-то был  маск-комбинезон  цвета
осеннего листа. На  макушке  -  десантный  малиновый  берет.  Правая  щека
расцарапана, и глубокий порез сочился - на тыльной стороне левой ладони...
     А у себя на ногах он вдруг обнаружил - тапочки. Черные, без задников.
Основательно стоптанные. Он, оказывается, лежал под одеялом в  тапочках...
Абсурд  нарастал.  Абсурд  уже  громоздился  на  абсурд.  Было   несколько
вариантов: как все объяснить и что делать дальше. Ни один из них никуда не
годился. Каждый был сейчас - опасной потерей  темпа.  Нельзя  разбираться,
находясь в окружении. Нельзя ставить условия,  находясь  под  шахом.  Этот
ополоумевший  генерал  явно  приготовился  идти  ва-банк.  Он  не  намерен
разбираться, и торговаться ему -  поздно...  Ивана  пришибут  из  автомата
(слишком уж он шустрый), а меня напичкают химией - впредь до рассмотрения.
Вот и вся будет разборка... Надо уходить отсюда,  а  уже  потом  диктовать
условия или хотя бы задавать вопросы. Беда в том, однако,  что  и  генерал
это тоже понимает и так же хорошо.
     - Ты знаешь, как уйти?
     - Да.
     - Откуда?
     - Времени зря не терял.
     - Учти, я не умею быть невидимым. Из меня ниндзя - никакой.
     - А вам и не понадобится. Вы - больной человек. Идете себе в сортир.
     - А если кто-нибудь встретится?
     - Идите себе дальше, а я его уговорю.
     Он глубоко вздохнул перед предстоящим усилием и, задерживая  дыхание,
слез с кровати. Ноги - держали. Звон  в  ухе  прекратился,  только  сердце
продолжало бухать и подскакивать, как плохо отрегулированный движок.
     Иван подставил плечо и ловко обхватил его за  талию.  От  него  пахло
казармой. Чужой запах. Запах, взятый в качестве трофея...
     - Иваниндзя,  -  сказал  он  ему  с  нежностью.  -  Мы  тут  с  тобой
основательно влипли. Ты хоть понимаешь, что происходит?
     - Ни хрена не понимаю, - сказал Иван. Они медленно, стараясь шагать в
ногу двинулись к выходу. - Но я чую, что это - поганое  место.  Вы  Динару
Алексеевну видели? В толпе этой?.. Заметили?
     Он  не  стал  отвечать.  Его  снова   замутило   при   одном   только
воспоминании... Как они плакали! Как они любили друг друга и  как  боялись
потерять! И  теряли.  Все  время  теряли.  Они  все  были  -  одноразового
использования...
     - Ничего, - сказал Иван, не дождавшись ответа. - Мы от них уйдем, это
я вам гарантирую. А потом уж вы с ними разберетесь...
     Оптимизм,  подумал  он,  старательно  передвигая  ноги.   Главное   и
единственное оружие побежденных.
     - Они тут колбасу делают из человечины, - сказал он вслух. - Они  нас
не выпустят. Считай, мы уже погибли. Знаешь, как мы с тобой погибли? Мы  с
тобой... и с Майклом,  конечно,  и  с  Костей...  мы  в  засаду  попали  к
вору-злодею Гешке Вакулину и в засаде - геройски погибли...
     - Да имел я их всех одну тысячу раз! - возразил Иван. - Да вы  же  им
всем башки разнесете. В крайнем случае.
     - Неужели ты в это веришь? Брось. Глупости все это. Просто -  везуха.
Которая всегда, рано или поздно, но кончается...
     Они были уже у выхода. Иван высвободился и,  сделав  предостерегающий
жест, выскользнул вон.
     Оставшись один, он оперся было о стену, но потом обнаружил, что  ноги
держат вполне надежно  -  можно  стоять,  можно  идти,  а  если  уж  очень
приспичит, то можно и бежать. Трусцой.
     Слева от дверей лежал на спинке казенного вида стул, а чуть  подальше
из-под кровати торчали ноги в десантных буцах.  Ничего  прочего  видно  не
было. Уговорил, подумал он с жестким злорадством, поразившим  его  самого.
Ладно. Наше дело правое.  Я  вам  гадюшники  тире  гнидники  разводить  не
позволю. НИ ПОД КАКИМ СКОЛЬ УГОДНО БЛАГОРОДНЫМ ПРЕДЛОГОМ.  Вызову  к  себе
Виконта, и все спокойно обсудим, подумал он с надеждой. И сейчас  же:  что
обсудим? Что? "...и вотще стремлюсь забыть, что тайна некрасива..." Вотще.
     Ванечка появился вновь  и  поманил  за  собою.  Ванечка  был  в  этих
коридорах, как у себя дома  -  шел  на  шаг  впереди,  не  оглядываясь,  и
показывал дорогу. Комбинезон сидел на  нем  недурно,  но  модные  штиблеты
несколько портили картину.
     Повсюду здесь было пусто. Одни только  огнетушители  да  еще  какие-о
непонятные аппараты в застекленных шкафах попадались. Ритмичный гам  опять
находился на пределе слышимости и оставался,  кажется,  сзади.  Вдруг  две
санитарки  вынырнули  навстречу,  фыркнули  в  адрес  Ванечки,  немедленно
соорудившего подходящий к случаю жест, равнодушно скользнули  накрашенными
глазами по больному, бредущему в туалет, и снова исчезли из  поля  зрения.
(Сердце только пропустило  удар,  и  -  второй,  следом,  но  ничего,  все
обошлось). Он тут же представил себя со стороны: всклокоченный, на  голове
пегая пакля, под носом - пегая пакля, старик в грязно-сиреневой больничной
хламиде,  ковыляет  кое-как   по   стеночке   вдоль   коридора,   грузный,
задыхающийся,  мокрый  от  нездорового  пота,  неопрятный,  дикий.   Очень
убедительно. Больной старый человек идет до ветру. "А где, братец, здесь у
вас нужник?.."
     Нужник оказался на вполне приличном уровне.  Не  "Интерконтиненталь",
разумеется, совсем НЕ, но однако  же  без  особой  вони  и  прочих  следов
предыдущего пребывания. Четыре писсуара. Четыре кабинки. Без дверей. И без
стульчаков, разумеется, но  -  чисто.  Задом  наперед  здесь,  видимо,  не
принято было усаживаться... (Поразительно, какая чушь  лезет  в  голову  в
такие вот минуты. Это из-за того, что я боюсь прыгать, а он же,  паршивец,
сейчас заставит меня прыгать из окна...)
     Иван, уже встав ногами на крайний, под высоким горизонтальным  окном,
унитаз, орудуя ловко и почти беззвучно, выворачивал с  корнем  заплетенную
сеткой раму. Поставил (бесшумно) раму в угол,  оглянулся  -  лицо  мокрое,
белое, нацеленное - махнул рукой.
     - Хорошо, хорошо... - сказал  он  этому  мокрому  и  бешеному  сейчас
человеку. - Но учти - прыгать я не смогу... - (Какого черта - прыгать?  Да
мне просто не пролезть в эту щель, не протиснуться!) - То есть, я  прыгну,
конечно, но все свои старые кости тут же и переломаю...
     - Не придется, - сказал Иван, слегка задыхаясь. - Не понадобится  вам
прыгать... Давайте... Смелее, я вас держу. Пошел, пошел, смелее!..
     Это было унизительно. Бессильные руки  не  умели  больше  подтягивать
грузное тело, вялые, как макаронины, ноги безнадежно шарили  по  кафелю  в
поисках опоры... карамора на оконном стекле... старая  больная  безмозглая
карамора... Подпираемый и выпираемый вон, подсаживаемый и  подталкиваемый,
он карабкался, елозил по скользкой кафельной стене, цеплялся  ни  за  что,
задыхался, хрипел, обливался мучительным потом, и в конце концов,  сам  не
понимая как, оказался: сначала - в узком  лазе  окна,  а  потом,  отчаянно
отпихнувшись от воздуха, - в какой-то неглубокой  сырой  яме  с  цементным
полом и цементными же, наощупь, стенками... Задыхаясь  и  скорчившись,  он
сидел, неестественно переплетя онемелые ноги, не чувствуя рук, не чувствуя
ничего, кроме выкипающих легких... у него не было сил даже закрыть  глаза,
и он видел невысоко над собою смутное пятно  слабо  подсвеченного  тумана,
перечеркнутое решеткой. Ну, все, думал он. Это - мой последний рубеж. Все.
Укатали сивку  крутые  горки...  Сейчас  какая-нибудь  жила  лопнет,  и  -
карачун...
     Видимо, на какое-то время он-таки отключился:  вдруг  рядом  оказался
Иван, сосредоточенный, как хирург, и холодные влажные пальцы его -  повыше
ключицы, где, кажется, еще что-то там билось, хлопотало, дергалось и жило.
     - Ничего, ничего... - сказал он настороженно-внимательным  глазам.  -
Держусь пока. О-кей. Что там у тебя дальше в программе?
     - Вставайте, - сказал Иван и сам поднялся,  а  потом  наклонился  над
ним, подхватывая, поудобнее, под руки. - Вот так... Хорошо... Видите там -
свет?
     Они оба стояли теперь в этой цементной яме, головы у  них  были  выше
среза, и он мельком отметил,  что  решетка,  только  что  закрывавшая  яму
сверху, тепе