ведь писал исторические романы  и рассказы,
причем выбирал  эпохи мрачные --  Николая Первого,  Павла, конец  Петра.  Он
превосходно  знал  историю  и  никогда  не пытался вразрез  правде приписать
прошлому что-либо от  современного. Он  был человеком сдержанным не только в
жизни; садясь за рабочий стол, он умел владеть собой, -- может быть, поэтому
его книги казались некоторым суховатыми. Однако никогда не  было крупного  и
притом честного автора, который мог бы хорошо писать о событиях, лежащих вне
его душевного мира, о людях далеких и чуждых.
     В романе  "Смерть Вазир-Мухтара" Тынянов писал:  "Людям двадцатых годов
досталась  тяжелая смерть,  потому что  век  умер  раньше их.  У них было  в
тридцатых годах верное чутье, когда человеку умереть. Они, как псы, выбирали
для смерти  угол  поудобнее.  И уже не требовали  перед смертью ни любви, ни
дружбы".
     Юрий  Николаевич  любил  шутить,  говорить о  пустяках,  стойко боролся
против болезни, но был он человеком очень грустным, и грусть Грибоедова была
для него не страницей истории. Он  родился в один год с Бабелем и Пильняком,
которые умерли  в углах наименее удобных. Тынянов ненадолго их пережил, хотя
умер он на своей кровати.
     "Подпоручик Киже" и "Восковая персона" были нам глубоко  понятны. В  то
же самое время, зная  только  "Кюхлю", я писал  о приключениях  злосчастного
Лазика  Ротшванца, которого  события  носили по миру  из города в  город, из
страны в страну. Однажды ему предложили заняться кролиководством -- это было
модное в ту пору занятие. Ему послали пару кроликов; но только их  выпустили
из корзины, как  собака  их загрызла. Бедный  Лазик тотчас  написал  о своей
очередной  неудаче,  но в  ответ  пришел запрос, сколько  крольчат  принесли
производители.  Лазик  понял,  что  есть  люди,  для  которых  всего  важнее
статистика, и начал подсчитывать, сколько кроликов могло бы  быть у него, не
будь зловредной собаки. Когда цифра стала внушительной, приехало начальство.
Он повторял: "Я же вам  писал,  что парочку сразу загрызла собака", но гости
отмахивались: "Где же кролики?.." Подпоручик Киже был  куда счастливее -- он
родился от описки писаря "подпоручики же", но никто  не осмелился признаться
в этом  Павлу.  Царь  приказал отправить подпоручика Киже  в Сибирь. Его  не
было,  но он был, и конвойные гнали его по Владимирке. Павел его  помиловал,
приказал  жениться  на  придворной  фрейлине.  В церкви жениха  не  было, но
невесту обвенчали.  Павел произвел его в  генералы, и вот однажды он  позвал
его во дворец. Павлу сказали, что генерал Киже  заболел, в несколько дней он
умер. Пустой гроб торжественно хоронили.
     Восковая  персона  была изображением  Петра; снабженная  пружинами, она
могла передвигаться. Ее отправили в кунсткамеру, пружины сломались, и бедная
восковая  персона оказалась среди различных "натуралий" -- младенцев-уродцев
в спирту.
     Тынянов  приехал в  Париж в весну 1936 года,  когда  рождался  Народный
фронт.  Я был наивен,  ходил  на митинги, верил,  что  теперь фашизму  будет
нанесен смертельный удар. Юрий Николаевич не спорил, он отвечал: "Возможно".
Он попал  в  город, который  хорошо  знал  по  романам,  документам, планам,
гравюрам.  Ему хотелось побродить по Пале-Роялю, как то делал В.  Л. Пушкин,
найти место,  где выступал с докладом Кюхельбекер, вспоминал А. И. Тургенева
и Вяземского, читал карту  вин, как давно знакомый  текст: "Моэт... Клико...
Нюи". Он и в Париже,  где можно бросать окурки на пол, сомневаться в таблице
умножения и плевать на все авторитеты, оставался сдержанным -- боялся выдать
свое незнание быта, осторожно расспрашивал, как вести  себя в  кафе. Были  в
нем мягкость, обаяние, которые всех разоружали.
     Тогда  оп  писал "Пушкина".  Эта  книга,  по  его  словам, должна  была
ответить  на  многие трудные вопросы,  показать,  как разум, гений, гармония
победили  муштру  и  невежество.  Однажды  я  спросил  его:  "А стихи  после
польского восстания, возмутившие Мицкевича?" Он кивнул головой: "И это..."
     Вспоминаю  нашу  последнюю встречу  тревожной  весной  1941-го,  за три
недели до  начала войны. Тынянов  жил тогда  в Пушкине, в  писательском Доме
творчества. В  саду  цвели нарциссы и  тюльпаны. Мебель в  гостиной  была из
красного  дерева, на стенах висели картины.  Все было уютным, мирным и никак
не соответствовало времени. Юрий Николаевич ласково улыбался. А говорили мы,
разумеется,  о  войне.  Помню,  Тынянов  сказал:  "Может  быть,  в  Германии
отвратительного  вида  "революция"?.."  Он  все  же  был воспитан на  логике
прошлого   века:   ему   представлялось  невозможным   оглупление   большой,
цивилизованной страны.
     А  "Пушкина"  он   не  написал,  закончил  только  начало  --  детство,
отрочество поэта.  Юрий  Николаевич умер, не дожив до  пятидесяти  лет,  а в
последние  годы  болезнь  мешала  ему работать. Разгадку Пушкина он  унес  в
могилу.
     Я часто  вспоминал и вспоминаю прекрасный  рассказ о мнимомалолетном и,
увы,  вполне  совершеннолетнем  Витушишникове,  который  умел хорошо  бить в
барабан. Я  порой себя чувствовал  именно таким  недорослем, и  за  это тоже
спасибо Тынянову.
     Я был на его похоронах в декабре 1943 года. После Сталинградской победы
многое менялось  на глазах.  Звание и  форма определяли положение  человека.
Тынянов  был не  ко двору  и не  ко времени. Газеты даже  не  сообщили о его
смерти. Гроб стоял в маленькой комнате на Тверском бульваре,  и веночки были
из бумажных цветов -- попроще, поскорее.
     Я  стоял у  гроба и думал: мы хороним одного  из  самых умных писателей
наших двадцатых годов...
     1965

Конст. Федин
ВИРТУОЗНЫЙ МАСТЕР
     Если бы я писал портрет Юрия Тынянова, я начал бы с того момента, когда
увидел в  Доме литераторов, в Петрограде, молодого человека, весьма похожего
на  Пушкина.  Он  не  боялся подчеркнуть  это  внешнее  сходство  небольшими
отращенными  бачками.  Взгляд  его  был  весел  и  задорен  --   с  открытым
любопытством Тынянов посматривал на стариков литераторов, суетившихся вокруг
обедов в первом по революционному времени писательском клубе-столовой.
     С тех  пор прошло без  малого четверть  века. Именно  тогда  открывался
перед  Тыняновым его литературный путь,  и вскоре Петроград услышал это  имя
среди боевого Общества изучения поэтического языка.
     Тынянов  был  в  те  годы  прежде  всего и  даже только ученым.  Никто,
конечно, не  скажет,  когда  именно  возникла  в  нем  другая  сущность  его
призвания  --  художественная. Но  мне  кажется, что близость его к прозаику
Каверину,  тогда совершенному юноше, видевшему  в своем  друге естественного
советчика, -- близость эта могла находить в себе достаточно поводов и давать
пищу желанию испробовать силы в художественной прозе.
     После  выхода в  свет романа  "Кюхля" Тынянов  становится  прежде всего
романистом. Для его самосознания  переход этот  был сложным и медленным. Для
общественного  сознания  перехода  не  было.  Для  него  было, как  всегда в
искусстве, неожиданное появление нового писателя, автора "Кюхли".
     Тынянов  задумал  "Кюхлю" как  повесть для  юношества. Она появилась  в
издательстве "Кубуч" --  Комиссии  по улучшению быта учащихся. Я помню,  как
волновался Тынянов: будет  ли она доступна  юношеству? И с ней случилось то,
что  случается  повсюду в  мире с  отличными книгами для  юношества  или для
детей: неожиданно ее полюбил взрослый читатель, она стала книгой для всех.
     Своею  популярностью  среди  нового,  советского читателя, тогда  бурно
переживавшего вместе  с новой литературой необыкновенную радость  за нее, за
то, что  она есть,  что  она украшается  талантами,  --  популярностью своей
Тынянов обязан первому своему роману.
     Посвященный гордой  памяти событий на Сенатской  площади, роман вышел к
столетию их -- в 1925 году. Это роман  о  декабристах; и  у нас  нет другого
произведения,  которое так  легко,  так  душевно,  так  многозначительно  по
осмыслению рисовало бы картину трагедии первых русских революционеров.
     Почти  сейчас  же после выхода "Кюхли",  в феврале  1926  года, Горький
писал мне:
     "Здесь мои знакомые,  умеющие ценить  подлинную литературу, восхищаются
"Кюхлей" Ю. Тынянова. Я тоже рад, что такая книга написана. Не говорю о том,
что она вне сравнения с неумными книжками Мережковского и с чрезмерно умным,
но насквозь чужим "творчеством" Алданова. Об этом нет нужды говорить. Но вот
что я бы сказал: после "Войны и мира"  в этом роде и так никто еще не писал.
Разумеется, я не профессор Фатов и Тынянова с Толстым не уравниваю, как  он,
Фатов, уравнивает Пантелеймона Романова со всеми русскими классиками. Однако
у меня  такое впечатление,  что Тынянов далеко пойдет, если  не  споткнется,
опьянев от успеха "Кюхли".
     Вслед за  романом "Кюхля" для Тынянова наступил  центральный период его
писательской   работы,  когда  были  созданы  роман   о  Грибоедове  "Смерть
Вазир-Мухтара"  и  исторические  повести,  наиболее  известной  из   которых
делается "Подпоручик Киже".
     С середины 30-х  годов Тынянов отдается полностью огромному замыслу  --
роману о Пушкине. Весь конец жизни становится борьбою с  неумолимой болезнью
во  имя  работы  над "Пушкиным",  во имя  окончания  эпопеи,  которая  стала
заключительным  периодом  творчества Тынянова.  В этом состязании человека с
недугом недуг  взял перевес, но  человек  был и пребывает выше недуга: книги
Тынянова остались с нами.
     Тынянов принадлежит к плеяде первых советских исторических писателей. В
20-е годы  его имя  было связано  с немногими  зачинателями  подлинно нового
жанра  -- советского исторического романа. Чапыгин, Ольга  Форш,  Тынянов --
глубоко   различные  дарования,  обратившие  взоры   к  русской   истории  и
поставившие  целью  решить  задачу  пересмотра и пересоздания образов нашего
прошлого на почве свободы, предоставленной художнику Октябрьской революцией.
Мы знаем, что к этим именам  присоединился  затем Алексей Толстой  и большой
ряд очень разнообразных писателей,  создавших явление,  которое  нынче можно
обозначить как культуру советского исторического романа.
     В этой  культуре  Юрию Тынянову принадлежит совершенно особое место как
по тематическому содержанию  его книг, так и по  присущему  им  собственному
жанровому липу.
     Содержанием   романов   Тынянова   служит   трагедия   человека   эпохи
декабристов. Герои Тынянова  складываются  как характеры  до  восстания 1825
года. Они  переживают  его. Они  гибнут  в николаевскую эпоху. Такова судьба
Кюхельбекера  и  Грибоедова. Очевидно, что такова судьба Пушкина. Это  герои
великого рубежа, от которого оттолкнулась русская  интеллигенция, вступая на
подошву горы, называемой XIX веком.
     Тынянов  работал на  первом перевале  к  этой  горе, он пил  от истоков
русской интеллигенции XIX века. Он даже в личной своей манере стал  похож на
людей  первой  четверти  прошлого  века, как  мы  их  себе представляем,  --
афористической речью, усмешкой,  то нежным вниманием  к человеку, то  резким
эпиграммным отзывом.
     По жанру Тынянов, как никто другой из наших романистов, дал законченный
образец биографического романа.  Больше  всего это относится к первым  двум.
"Пушкин"  открывал для  Тынянова новые горизонты.  В этой эпопее мы  находим
широкое   живописание   картин   быта  и   фиксацию  общественных  интересов
пушкинского окружения. Здесь  Тынянов  гораздо более историчен. Он оценивает
прошлое глазами настоящего, объясняет эпоху с помощью нашего  мировоззрения.
Он  резко  отходит  от  приемов  "Вазир-Мухтара",  где  история  дается  как
содержание  психологии героя. Он перекидывает мост назад, к  своему "Кюхле".
Он  отказывается от той  яростной  борьбы за свою прежнюю  специфику  стиля,
какой  отдавал  силы  в  романе  о  Грибоедове.  Этот  отказ  является новым
достижением, потому  что освобождает все силы писателя для решения проблемы,
состоящей в том, чтобы возвысить роман-биографию до романа-истории.
     Тынянов, сделавшись романистом прежде всего, не перестал быть ученым. В
самом характере его  творчества лежат  особенности походки ученого. Документ
поет в тексте художника, растворяясь и дыша своим значением, но не  заглушая
искусства, а только  устраняя малейшее сомнение в подлинности  исторического
факта. Ученый  как бы  говорит  в  романе  Тынянова:  за  точность факта  не
беспокойтесь. И правда, мы не помним ни одного упрека  Тынянову  в  неверной
документации.
     Статья эта была моим  прощальным словом к Юрию Тынянову. Быть может,  в
тот час она прозвучала слишком отдаленно от чувств, переполнявших сердце, --
в том не было,  разумеется,  ни доли  моих  намерений.  Мысль хотя бы  очень
кратко  характеризовать  роль  такого  писателя  не   могла  не  привести  к
упоминанию ОПОЯЗа  -- школы,  которой он  принадлежал. Но беглого упоминания
этого  факта  слишком мало, чтобы  только отметить его  значение в биографии
Тынянова -- историка и теоретика литературы.  Слово мое остается прощанием с
художником.
     Мы обладаем превосходным  наследием талантливого, сильного романиста --
Юрия Тынянова. Двенадцать лет болезни отняли у него много сил. Но все лучшие
силы он отдал  нам. И  мы  благодарны  ему от  имени  литературы, потерявшей
виртуозного  мастера   и   чудесный  художественный  темперамент,  от  имени
советского  читателя, умеющего ценить высокое искусство и отличающего его из
общей массы книг.
     1943, 1965